Мэрилин даже перестала быть похожей на Мэрилин, говорили мне, — она похудела на пятнадцать фунтов, и поэтому пришлось перешивать весь ее гардероб; теперь на фотографиях она больше походила на Одри Хепберн, чем на саму себя. Она наняла писателей, чтобы те переписывали сценарий после Кьюкора. Ей не нравились дети, которые играли в фильме детей ее героини, да и вообще ей с трудом удавалось представить себя, Мэрилин Монро, в роли матери, и так далее и тому подобное…
Я решил, что мне следует срочно встретиться с Мэрилин. Она была у себя дома и выглядела вполне здоровой, хотя вот уже несколько недель подряд всем жаловалась на плохое самочувствие.
Мэрилин с гордостью провела меня по своему новому дому В нем было тесно, комнатки темные и почему-то отделаны в мексиканском стиле (я не знал, что Мэрилин пыталась обустроить свое жилище по образу и подобию дома Гринсона). Все, что можно, было выложено мексиканской плиткой. На облицовке вокруг входной двери я увидел герб и девиз “Cursum Perficio” . Мои познания в латыни ограничивались уровнем средней школы, но я все же понял, что это означает: “Я приближаюсь к концу своего путешествия”. Эта надпись должна была бы насторожить меня.
Мэрилин открыла бутылку шампанского (я приехал к ней в полдень), и мы устроились в крошечной гостиной, хотя на улице стояла прекрасная погода.
— Дом у меня просто замечательный, правда? — спросила она.
Вообще-то у меня сложилось впечатление, что всю обстановку в доме приобрели в какой-нибудь мексиканской лавке подержанных вещей. На стенах висели примитивные картины, которые туристы обычно покупают на улицах Мехико, дешевые бра и зеркала в жестяных рамках; на полу лежали “индейские” попоны для лошадей; мебель из мореного дуба тоже, можно сказать, была выполнена в испанском стиле.
— Я специально ездила в Мехико, чтобы купить все это, — объяснила Мэрилин, а я про себя подумал, что почти всю обстановку и аксессуары к ней наверняка можно было бы приобрести в каком-нибудь дешевом мебельном магазине в Лос-Анджелесе. — Ну и повеселилась же я! — Она хихикнула. — Я познакомилась там с одним мексиканским сценаристом, и он показывал мне достопримечательности…
Мэрилин взяла две таблетки и запила их шампанским.
— Только он почему-то решил, что я стану его женой, но, разумеется, он заблуждается. — Она показала мне бутылочку с таблетками. — Одна от него польза — он присылает мне вот это, “Мандракс”. — Она опять хихикнула. — У них это называется “Рэнди-Мэнди”. Запиваешь чем-нибудь спиртным, и по телу сразу разливается тепло, напряжение спадает , и чувствуешь себя очень сексуальной. Такое состояние сохраняется часами. В Мексике эти таблетки продаются без рецептов.
Взглянув на Мэрилин более пристально, я заметил, что глаза у нее сияют неестественным ярким блеском, зрачки расширены. Ей с трудом удавалось сосредоточить взгляд, словно она страдала близорукостью.
— Надеюсь, ты не злоупотребляешь ими, — сказал я.
Мэрилин рассмеялась.
— А ты ну никак не меняешься, Дэйвид! Все такой же нудный, когда все вокруг веселятся.
Слова Мэрилин обидели меня, и, наверное, это отразилось на моем лице.
— Может, я и нудный, — возразил я, — но я искренне беспокоюсь о тебе.
Она вдруг разрыдалась.
— Да-да, я знаю, — проговорила она сквозь слезы. — Прости меня.
Я взял ее за руку. Она была холодна как лед, хотя день выдался теплый. Мэрилин вытащила салфетку из коробки на столе и промокнула глаза, затем бросила ее на грязный пол — ей пока так и не удалось приучить Мэфа не гадить в доме. Мне показалось, что Мэрилин очень уж болезненно отреагировала на мои слова, и я сказал ей об этом.
Она шмыгнула носом.
— Я знаю, ты беспокоишься обо мне, — ответила она. — Я не должна была так говорить.
Я махнул рукой.
— Ничего страшного. Ты-то как себя чувствуешь? Только честно .
Она пожала плечами.
— Да ничего. Тебе известно, что Джек бросил меня?
— Известно. Я виделся с ним пару дней назад. Мы как раз говорили об этом.
— Как у него настроение? Что он говорил?
— Настроение довольно мрачное, Мэрилин. Ему нелегко было принять такое решение. Впервые на моей памяти Джек говорил о самом себе столь… откровенно. И в то же время он держался, как истинный президент. Он уже почувствовал, как ему не хватает тебя.
— Я знаю, — с грустью произнесла Мэрилин. — Нам было так хорошо вместе. Джеку и мне, все эти годы. Мы очень подходим друг другу.
— Да. Я всегда так думал.
Вид у Мэрилин был унылый и несчастный.
— Ты слышал про нас с Бобби? — поинтересовалась она.
Я кивнул. Должно быть, она догадалась, какие чувства я испытываю.
— Бедный Дэйвид, — произнесла Мэрилин.
— Ну и как у тебя с ним дела? — спросил я, чтобы не обсуждать с ней мои чувства.
— А знаешь, хорошо. У нас с ним как бы любовный роман на расстоянии… У меня нет возможности выбраться на восток страны, так как я прикована здесь из-за этой паршивой картины, и, наверное, министру юстиции не очень-то легко изыскивать предлоги, чтобы ездить в Лос-Анджелес… Правда, прошло всего лишь две недели, но я не знаю, когда мы встретимся снова… — Она вздохнула. — Бобби во многих отношениях лучше Джека. Он более чуткий, что ли.
Выразительная кельтская внешность Бобби в сочетании с мрачной задумчивостью нравилась многим, и во время предвыборных кампаний он покорил немало женских сердец. Ничего удивительного, что и Мэрилин легко подпала под влияние его чар: он был отзывчив, любил детей, был хорошим отцом — пожалуй, более заботливого отца, проявлявшего к детям столько терпения, я и не встречал; его тревожило и волновало все то же, что и Мэрилин, — проблемы негров, детей-сирот, бедняков, бездомных собак. Казалось, Бобби и Мэрилин созданы друг для друга, только вот она была подвержена психическим расстройствам и все время жила на грани срыва, а он был женат и занимал пост министра юстиции Соединенных Штатов Америки. В знак любви, с гордостью сообщила мне Мэрилин, Бобби дал ей номер своего прямого телефона в министерство юстиции, который она прилепила на холодильник.
— Да, — согласился я. — Бобби — чуткий человек. Однако я не стал бы повторять ту же ошибку.
— О какой ошибке ты говоришь?
— Незачем рассказывать об этом кому попало. Мэрилин засмеялась, несколько неуверенно.
— Я знаю , — ответила она. — Я теперь ученая! Я ни с кем об этом не говорю. Только со своим психиатром.
Я не очень ей поверил. Опыт подсказывал мне: люди, которые открывают свои тайны психиатру, уже поделились ими и с друзьями. Однако мне вряд ли удалось бы что-либо изменить. Я мог только предупредить Мэрилин, чтобы она вела себя осторожно. “Ей на собственном опыте предстоит убедиться, — думал я, — что Бобби более беспощаден к человеческим слабостям, в том числе и к своим собственным, чем Джек”.
Зазвонил телефон. Мэрилин сняла трубку.
— Алло, — произнесла она, затем встряхнула трубку, словно надеялась таким образом устранить неисправность. Она положила трубку на рычаг, на лице промелькнуло раздражение. — С тех пор как я переехала в этот дом, с моим телефоном творится что-то неладное, — пожаловалась она. — Какие-то странные шумы на линии, или, бывает, раздается звонок, а в трубке тишина… Это ужасно раздражает . — Мэрилин вновь обратила ко мне свой взор. — Ну что ты такой кислый, — сказала она. — Я счастлива. Правда. Когда Бобби сообщил мне о решении Джека, я подумала: “Что ж, вот и все. Теперь мне остается только умереть, на этот раз я действительно сделаю это”. Но вышло все по-другому. Может, удача повернулась ко мне лицом, Дэйвид, — спросила она, — как ты думаешь?
— Надеюсь, что так, Мэрилин.
— Я тоже надеюсь, милый, — прошептала она. — Боже, как я надеюсь!

Но нет, удача не повернулась к ней лицом. Я узнал, что на следующий день Мэрилин явилась на съемочную площадку, как всегда, с большим опозданием и провалила съемку сцены: было сделано огромное количество дублей, но все безрезультатно. Даже технический персонал киностудии — осветители, рабочие ателье, реквизиторы, электротехники, то есть люди, которым платят за отработанные часы, а за сверхурочные — отдельно, так что им все равно, если та или иная сцена снимается слишком долго, — даже они застонали, а кое-кто тяжело вздохнул, когда Мэрилин в двадцатый, а может, уже и в тридцатый раз подряд не смогла правильно произнести наипростейшую реплику.
К концу дня позади камеры выстроились в ряд сотрудники администрации киностудии в строгих темных костюмах — при нормальных обстоятельствах они никогда не появлялись на съемочной площадке. Но сейчас они пришли и явно нервничали; по их лицам струился пот. И это еще больше сбивало ее с толку.
— Ну, не бойся, дорогая, — подбадривающе крикнул ей Кьюкор. Но то был не страх — ее охватила настоящая паника .
Появиться перед камерой для нее теперь было все равно, что пройтись без страховки по канату на большой высоте. Не помогало даже присутствие на съемочной площадке доктора Гринсона. Камера, прославившая Мэрилин на весь мир, теперь стала ее врагом.
— Может, камера для вас — это своего рода фаллический символ? — предположил доктор Гринсон, не очень уверенно.
— Меня не пугают мужские члены. Бог свидетель, я достаточно насмотрелась на них.
— Допустим. Но, может быть, как-то подсознательно…
Мэрилин слушала психиатра с закрытыми глазами, лежа на спине. Голос доктора Гринсона действовал на нее успокаивающе, как массаж, хотя она и не верила, что он способен сотворить какое-нибудь психиатрическое чудо.
Но кинокамера не являлась для нее символом фаллоса — в этом Мэрилин была абсолютно уверена. В кинокамере она видела воплощение могущества иного рода. Став взрослой, она всю свою жизнь боролась из последних сил, чтобы понравиться заправилам киностудии, — пела, танцевала, улыбалась, каждым жестом и взглядом как бы молчаливо взывая: “Любите меня, выберите меня, я красивее и лучше всех!” — и в то же время ненавидела их всех, боясь, что на нее не обратят внимания или выпихнут в ряды тех миловидных блондинок, которым не удалось стать актрисами и которые поэтому работали официантками в кафе и ресторанах Лос-Анджелеса. Она стала рабыней собственной славы, и в ее глазах кинокамера была символом и магическим тотемом власти рабовладельцев.
Все это она объяснила доктору Гринсону. Он выслушал ее с сочувствием, но сдержанно — в конце концов, он ведь представлял интересы Голливуда и поэтому не мог и не хотел признать, что болезнь Мэрилин связана с киностудией и вообще с работой в кино.
— Я всегда делала то, чего все от меня ждали, — продолжала Мэрилин. — Я позволяла помыкать собой, эксплуатировать себя, терпела грубое обращение, но говорила себе: “Ничего, вынесу и это, зато стану звездой ”. Я думала: “Когда достигну славы, я стану могущественной и тогда покажу им всем!” Но, как оказалось, никакой власти у меня нет. Моего могущества хватает только на то, чтобы досаждать им: опаздывать на съемки, болеть, отказываться выполнять то, чего они требуют от меня… Мое положение можно сравнить с положением жены. Единственная реальная власть, которой она обладает, — это сказать “нет” своему мужу, ведь так?
— Гм.
— Вот такие же у меня отношения с киностудией, понимаете? Она для меня вроде мужа. Я не могу противостоять целой киностудии — она больше меня и сильнее, — но в моей власти сказать “нет”. Я могу симулировать головные боли. Могу опаздывать. То есть я могу отказаться лечь с мужем в постель. Я понятно выражаюсь?
— Да, — ответил доктор Гринсон. — Однако это означает, что мое предположение верно. Камера для вас — это фаллос, фаллос студии, и поэтому она внушает вам страх.
— Я не боюсь ее. Я просто не хочу ей подчиняться.
— Это, моя дорогая, и есть страх. — Гринсон сложил ладони уголком. — Ну, а как вообще ваши дела?
— Я скучаю по Бобби, — ответила Мэрилин. — Наверное, потому мне и безразлично, как я играю в этом фильме. Я хочу быть рядом с ним.
— Но ведь это не так легко осуществить?
— Нью-Йорк гораздо ближе к Вашингтону, чем Лос-Анджелес. Знаете, мне кажется, между нами возникает все большее взаимопонимание. Мы с ним по-настоящему родственные души.
— Это хорошо. Родственная душа — это как раз то, что вам нужно.
— Я все время звоню ему — три-четыре раза в день. Мы постоянно разговариваем с ним по телефону вечерами, когда он допоздна задерживается в своем министерстве. Иногда говорим часами. Его интересует все, чем я занимаюсь, а он рассказывает мне обо всем, что с ним произошло за день, о своих делах, о семье…
— О семье? — с сомнением в голосе переспросил Гринсон.
— Да. Я посоветовала ему, какой подарок купить Этель на день рождения. А одна из его сестер даже написала мне письмо. — Как бы в доказательство сказанного, Мэрилин вытащила из сумочки два листка дорогой почтовой бумаги. — Она пишет, что вся их семья очень довольна тем, что мы с Бобби нашли друг друга.
Гринсон встревожился.
— На вашем месте я никому не показывал бы это письмо.
— Да я и не собираюсь. Просто я пытаюсь объяснить вам, что у нас сложились добрые отношения, позитивные, как раз такие, какие вы одобряете. Бобби скоро приедет сюда. Я просто сгораю от нетерпения .
Лицо Гринсона было озабоченным. Он словно пытался найти позитивное зерно в тайной любовной связи между одной из своих самых знаменитых пациенток и министром юстиции, человеком не менее известным, да к тому же женатым, но от комментариев воздержался. Его обязанности заключались в том, чтобы как можно скорее вернуть свою пациентку в рабочее состояние, а не лишать ее последних жизненных сил.
— Да. Ну, и у него, конечно, есть здесь дела, — продолжала Мэрилин. — Он сказал мне, что хочет припереть к стене Джимми Хоффу. Он просто свирепеет , когда говорит о Хоффе. А при упоминании Джанканы он вообще теряет контроль над собой. Кстати, я однажды встречалась с ним, я вам рассказывала? Не хотела бы я оказаться на его месте. Бобби ужасно зол на него… Как выясняется, Хоффа замешан в какой-то афере с землей. Это связано со строительством поселка для пенсионеров в Сан-Вэлли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93