Он пожал плечами.
— Да, наверное. Не о том, что она в Чикаго. А вообще. Да, знает.
— В этом все дело?
— Да нет, не в этом. Ты же знаешь, у нас с Джеки… — Он замолчал, подбирая нужное слово, а может, просто сожалел, что позволил втянуть себя в этот разговор, — существует как бы договоренность ?
Я кивнул. Эта “договоренность” между Джеком и Джеки была одной из самых больших тайн Кеннеди, даже я не понимал, что это за договоренность. Уже тогда почти все были озадачены тем, с каким равнодушием и иронией она мирится с постоянными изменами Джека, можно сказать, считает, что это в порядке вещей. Позже, когда Джек уже был президентом и они жили в Белом доме, рассказы об остроумии и выдержке Джеки стали частью легенды о Кеннеди, вернее, о неприглядной стороне жизни Камелота. Двух “готовых на все” молодых белокурых секретарш Джека она презрительно называла “Фидл” и “Фэдл” и “собачонки из Белого дома”. Рассказывали, что, обнаружив как-то под подушкой супружеской постели черные трусики, Джеки вручила их мужу и попросила вернуть этот интимный предмет туалета непосредственному владельцу, потому что трусики не ее размера.
— Значит, дело не в Мэрилин? — спросил я. — Когда за обедом у вас Джеки упомянула ее имя, я подумал…
Джек нетерпеливо махнул рукой.
— Для Джеки неважно, Мэрилин это или другая женщина. Наверное, где-то я переступил запретную черту, вот и все. — Он глубоко вздохнул. — Я надеялся, что здесь, вдали от Хикори-Хилл, у нас с Джеки будет возможность обговорить все и понять друг друга, — сказал он. — Кто ж знал, что мне придется работать на три фронта…
— Значит, это серьезно?
— Довольно серьезно. Надеюсь, рождение ребенка поможет нам уладить хотя бы часть проблем. А, черт, посмотрим. — Он произнес это без особой уверенности, как человек, который принял окончательное решение развестись со своей женой. Но Джек был католиком и политическим деятелем.
— Мне очень жаль, — сказал я. — И все же я считаю, что тебе надо съездить к ней. Жены любят, когда о них беспокоятся.
— Мэрилин сказала мне то же самое.
— Ну, она неглупая женщина.
— Да, — произнес он кисло. — Полагаю, ты не знаешь, как можно уговорить Мэрилин не приходить сегодня в зал заседаний, чтобы услышать мое выступление?
— Не знаю.
— Все же постарайся, чтобы на этот раз она не угодила на первую страницу “Чикаго трибюн”, ладно, Дэйвид?
— Сделаю все, что в моих силах. — Однако я с трудом представлял, как оградить Мэрилин от любопытных взглядов, даже если она и замаскируется под библиотекаршу.
Он поднялся. У него был отрешенный взгляд, как у человека, в жизни которого наступает критический момент. Я не представлял, как бы сам справился с таким напряжением, окажись я в подобной ситуации; а Джек, вероятно, попробует забыть свои проблемы в постели с Мэрилин.
И как бы в подтверждение моих мыслей он направился в спальню, на ходу развязывая галстук. Он казался удивительно спокойным и невозмутимым. Он вошел в спальню, где его ждала Мэрилин, и дверь за ним закрылась.

В зале было шумно. На полу валялись бумажные стаканчики, фантики от кофет, грязные ленты серпантина и конфетти. Мэрилин даже нравилось, что сегодня она не в центре внимания публики. Здесь, в этой нелепой обстановке, она чувствовала себя свободной: ей не нужно было играть роль Мэрилин Монро, беспокоиться о том, что Артур Миллер несчастен, бояться угроз компании “XX век — Фокс”, ежиться от язвительного презрения сэра Мундштука и его увядающей жены, встречаться каждый день с Милтоном и при этом чувствовать себя виноватой, так как они оба понимали, что их сотрудничеству приходит конец…
Рядом сидел Дэйвид. Он был полон решимости не отпускать от себя Мэрилин ни на шаг. Время от времени к нему подходили партийные боссы засвидетельствовать свое почтение. Дэйвид никому не представлял Мэрилин, и ее это устраивало, поскольку она не была уверена, что сможет еще раз сыграть роль Бёрди Уэллз. Громко играла музыка, соревнуясь с голосом оратора, который выступал по какому-то процедурному вопросу.
— Здесь очень не хватает хорошего режиссера, — заметила она.
— Джек будет выступать через несколько минут, — сказал Дэйвид, посмотрев на часы.
Она наклонилась к нему, так как из-за шума ей приходилось кричать ему прямо в ухо.
— Джеки тоже здесь? — спросила она.
Дэйвид покачал головой.
— Она пришла бы только в том случае, если бы Джека официально выдвигали на пост президента. Она не растрачивает себя по мелочам.
— Если бы Джек был моим мужем, я бы никогда не выпускала его из поля зрения. Ей и вправду безразлично, что он спит с другими женщинами?
— Думаю, что нет. Но она контролирует ситуацию. Это ее самое удивительное качество — она все держит под контролем.
— Ты хочешь сказать, она хладнокровна и не подвержена страстям.
— Нет. Вовсе нет. Напротив, я бы сказал, Джеки — очень страстная натура. Мне кажется, Джек не женился бы на женщине, которая не подвержена страстям. Но, главное, надо видеть, как она смотрит на Джека… Поверь мне, в ее глазах горит огонь настоящей страсти.
— Ты виделся с ней в Чикаго? — спросила она и с удовольствием отметила, как Дэйвид замолчал в нерешительности, словно женатый мужчина, которому жена задала вопрос о его любовнице. Дэйвид умел быть верным другом, надо отдать ему должное.
— Да, — неохотно ответил он. — Мы пили с ней чай.
Ну, конечно! Пили чай! А что еще можно делать с Джеки Кеннеди?
— Ну, и как она?
— Замечательно. Выглядит хорошо. В ее положении.
— Держу пари, она носит самые элегантные платья для беременных, — сказала Мэрилин, не скрывая зависти.
Дэйвид кивнул.
— Да. Ты же знаешь, Джеки очень щепетильна в отношении своих нарядов. Может, конечно, тебе это неизвестно… Но я должен признать, что для женщины, которая вот-вот родит, она выглядит очень элегантно.
Элегантно! О ней никогда не говорили, что она выглядит элегантно!
— Она говорила что-нибудь обо мне? — спросила она.
Дэйвид насторожился.
— О тебе? Нет. — Он колебался. — То есть конкретно о тебе не говорила.
— А как? Что ты имеешь в виду?
— Она сказала, что Бёрди Уэллз кого-то ей напоминает.
— О Боже! — Она почувствовала, как в ее душу закрадывается знакомый страх, что ее “узнают”. Но она напомнила себе, что это трудности Джека, а не ее.
— Просто у нее было такое чувство, — успокоил ее Дэйвид. — Разумеется, она не могла не заметить, как вчера вечером Джек помог тебе выбраться из толпы. — Он, словно завороженный, не отрываясь смотрел на трибуну, хотя там ничего интересного не происходило. — По-моему, она очень внимательно рассматривала фотографии в газетах. Я видел у нее сегодняшний номер “Трибюн”, и на газете лежала лупа.
— А ты говорил, что она не обращает внимания на измены Джека?
— Очевидно, ты для нее особый случай.
У нее пересохло в горле.
— Я? Почему ты так думаешь?
— Она уже как-то упоминала о тебе, когда я был у них в Хикори-Хилл. Это было давно. Она тогда очень сердилась на Джека.
— За что?
— Не знаю. Она спросила, не могу ли я познакомить Джека с тобой, когда он приедет в следующий раз в Калифорнию. Но надо было видеть и слышать, как она это спросила. Даже Джек смутился, а он редко смущается. Это прозвучало так, будто ей что-то известно… — он помолчал, — что-то такое, что противоречит установленной между ними договоренности.
Она почувствовала, как по ее телу пробежала холодная дрожь.
— Хикори-Хилл, — пробормотала она. — Это их дом в Виргинии, да?
Он кивнул.
— Странно, но раньше Джек всегда хотел избавиться от него и переехать в Джорджтаун, а Джеки настаивала, чтобы они жили в нем… А теперь Джеки все время пытается убедить его, что этот дом надо продать. — Он пожал плечами. — Что-то там произошло. Я не знаю что, но что-то не то… Жаль. Такое красивое место.
— Да, — отрешенно согласилась она, вспоминая тот день, когда они встретились с Джеком в Вашингтоне и как они потом лежали вместе в постели у него дома. Она вспомнила, как предвечернее солнце освещало лесистые холмы, когда она встала с кровати, на которой мирно спал Джек, выскользнула в соседнюю комнату и стала рыться в шкафах с одеждой Джеки…
— Я помню, как там красиво… — произнесла она и вдруг почувствовала, что Дэйвид изумленно смотрит на нее. Он медленно покачал головой, как бы пытаясь прийти в себя после оглушающего удара.
Ее прошиб холодный пот. Она выдала одну из своих самых постыдных тайн. Теперь Дэйвид знает, какую неосторожную, непростительную глупость совершил Джек, и, возможно, догадывается, что во всем виновата она. Ей хотелось, чтобы Дэйвид любил и уважал ее, но теперь она понимала, что в одно мгновение утратила его расположение к себе. Ей стало грустно. Она схватила его за руку.
— Будь моим другом, Дэйвид! — прошептала она. — Всегда. Пожалуйста. Что бы я ни сделала? Несмотря ни на что?
Он перевел дыхание. Затем, почти с сожалением, словно человек, взваливший на себя непосильную ношу, кивнул.
— Обещаешь? — Она и сама не понимала, почему это для нее так важно. Возможно, потому что у нее было так мало друзей. У нее были мужья, любовники, адвокаты, агенты, деловые партнеры, врачи, психологи — но вот были ли у нее друзья ?
— Обещаю, — тихо произнес он. Она поцеловала его; в глазах у нее стояли слезы. Несколько минут они сидели молча, не разнимая рук, думая о невысказанном. Ее охватило удивительное чувство покоя; ни с кем из своих любовников она не испытывала такого чувства.
Внезапно шум в зале стих. Она была обеспокоена тем, что думает о ней Дэйвид, и даже не заметила, как появился Джек. Зал замер в напряженном ожидании. Она так крепко сжала руку Дэйвида, что тот вскрикнул. Затем вскочила на ноги, крича и подпрыгивая, как школьница, подбадривающая зрителей на спортивном состязании. Джек, широко улыбаясь, поднялся на сцену и медленным шагом, словно шел во главе триумфальной процессии, направился к трибуне, покрытой национальным флагом.
В облике Джека было нечто, присущее великим, выдающимся людям, и Мэрилин сразу же отметила это про себя. В зале сидели бледные, усталые, потные люди — тысячи людей; на их фоне Джек казался пришельцем из другого, волшебного мира. Так выглядят только кинозвезды и очень богатые люди: густой загар, широкая улыбка, ослепительно белые зубы, непослушные волосы, как у юноши. Джек стоял, крепко опершись руками о трибуну, немного ссутулив свои могучие плечи.
Он неторопливо, без суеты, разложил перед собой листки с речью, как настоящий актер, доводя всеобщее напряженное ожидание до высшей точки, — именно таким образом она советовала ему обставить свое появление на трибуне. Толпа аплодировала и скандировала; “Кеннеди, Кеннеди, Кеннеди!” А оркестр непрерывно играл мелодию “Поднять якоря”.
С улыбкой на лице Джек спокойно ждал, пока зал утихнет, но публика не унималась: вверх летели красно-бело-голубые воздушные шары, люди размахивали транспарантами и портретами Кеннеди. Делегация Техаса стала проталкиваться к трибуне, подбрасывая вверх модные шляпы фирмы “Стетсон”; оркестр заиграл мелодию “Желтая роза Техаса”.
— Джек и Линдон, должно быть, сговорились, — услышала она шепот Дэйвида. Затем по проходам к сцене двинулась делегация Массачусетса под предводительством краснолицего ирландца в широкополой шляпе (он был политиком старой школы). Делегаты выкрикивали приветственные лозунги охрипшими голосами. В их честь оркестр заиграл “Колокола церкви Пресвятой Девы Марии”. При звуках этой мелодии Джек изобразил на лице недоумение. В зале стоял ужасный шум, и казалось, он никогда не прекратится, хотя Рэйбёрн стучал молоточком, а Стивенсон хмурился. Затем Джек поднял руки, и, словно по мановению волшебной палочки, в зале воцарилась тишина.
Мэрилин закрыла глаза. Она знала его речь наизусть — для нее это просто подвиг, подумала она, если учесть, что свои реплики ей никак не удавалось запомнить! Она повторяла про себя каждое слово чуть раньше него, словно они исполняли речь дуэтом. Джек говорил убедительно, гладко, с выразительными паузами, и зал взрывался аплодисментами именно в тех местах, где это было задумано. На трибуне стоял не молодой Джек Кеннеди, сенатор-повеса, избалованный сын Джо Кеннеди, а абсолютно другой человек — мыслящий глубоко, зрело, глобально, человек, выражающий словами всеобщую мечту о благоденствии Америки. Он, как и полагалось, пропел дифирамбы в честь Эдлая Стивенсона — в конце концов, он вышел на трибуну именно для того, чтобы выдвинуть его кандидатуру, — но всем было ясно, что эта речь о самом Кеннеди и об Америке, а не о Стивенсоне; ведь все понимали, что на выборах опять победит Эйзенхауэр.
К тому моменту, когда Джек достиг кульминационной точки в своей речи, по лицу Мэрилин текли слезы. Она открыла глаза и увидела, как Джек повернулся к Эдлаю Стивенсону, словно собираясь преподнести ему подарок. Толпа дико заревела. Казалось, даже Эдлай поддался всеобщему ликованию, хотя наверняка понимал, что люди чествовали не его, а молодого Джека Кеннеди — будущего победителя. Мэрилин очень хотелось взбежать на трибуну и крепко обнять его…
Вдруг она увидела, как из глубины сцены выдвинулась вперед маленькая фигурка в широком розовом платье. Рядом с ней стоял Бобби Кеннеди. В зале было очень жарко, но Джеки выглядела собранной, хладнокровной, прическа в идеальном порядке.
Джек и Эдлай неловко обнялись, как мужчины, не привыкшие обниматься с мужчинами. К тому же они не любили и не уважали друг друга и от этого были смущены еще больше. Затем Джек подошел к Джеки, взял ее за руку и вывел вперед.
Кто-то вручил Джеки букет красных роз, и она держала цветы перед своим выпуклым животом. Если она и нервничала, то никак не выдавала своего волнения. Джеки величественно помахала рукой — прямо как королева, словно этот съезд проводился в ее честь — и устремила на Джека взгляд, полный обожания.
— Я хочу домой, — сказала Мэрилин Дэйвиду; у нее из глаз ручьем текли слезы. Она надела темные очки.
Он повернулся к ней, удивленный.
— Боже, Мэрилин, — воскликнул он. — Сейчас будет самое интересное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93