Стало быть, ей есть о ком заботиться, и вдобавок в присмотре нуждается человек близкий. И у нее может быть школа, своя собственная школа! Она сможет учить детей и помогать их родителям. Сколько добра сможет она еще принести людям!Мадзя решила сразу же ответить отцу и Здиславу, что она согласна. Она подошла к столику, принялась искать бумагу, и тут ей подумалось, что спешить нечего. Ведь до конца каникул она все равно должна остаться в Варшаве — здесь у нее уроки, да и с панной Малиновской нельзя без предупреждения разрывать договор.«Напишу Здиславу завтра или дня через два и заодно предупрежу панну Малиновскую, что не буду у нее классной дамой. Она такая славная женщина и так внимательна ко мне», — думала Мадзя.А за то время, что она проведет еще в Варшаве, она сможет утешить, ободрить и вдохновить своего второго брата — пана Казимежа.«Я должна вдохнуть в него мужество!» — думала Мадзя, чувствуя, что в эту минуту гениальность пана Норского меркнет в ее глазах. Вот Здислав хоть и не гений, а присылает родителям деньги, собирается основать собственную фабрику, как Сольский. А пан Казимеж переживает ужасную душевную борьбу из-за того, что должен пойти служить в банковскую контору!Да, в весьма, весьма невыгодном свете представляется ей теперь пан Казимеж! Мадзя даже рассердилась на себя за то, что посмела сравнить гения с обыкновенным человеком, каким был ее брат. И тем громче заговорило в ней чувство долга по отношению к пану Казимежу, которому еще в полдень она, негодная, собиралась заменить сестру и мать, а вечером готова бросить его на произвол судьбы.В ближайшие дни Мадзя не написала ни брату, ни отцу и не видела пана Казимежа. Все ее мысли были поглощены уроками, которые постепенно становились все продолжительней и отнимали у нее уже не по часу, а по полтора часа, хотя плата оставалась прежней. Приходилось спешить. После каникул ее ученицам предстояло держать экзамены; их родители и опекуны, сладко глядя на Мадзю, намекали, что время бежит и что девочки лучше всего усваивают те предметы, которые Мадзя проходит с ними на уроках.Как-то часов в семь вечера Мадзя вернулась домой в полном изнеможении; она села на диван, откинула голову на спинку и, глядя в потолок, стала прислушиваться к стуку швейной машины. Вдруг в комнату вошел пан Казимеж.Он с улыбкой преподнес ей чудесную розу и, поцеловав руку, сказал:— Это в благодарность.— За что? Да вы садитесь, — сказала Мадзя, краснея при мысли о том, что ее комнатушка так мала и что все здесь чужое.— За что? — переспросил пан Казимеж. — А ведь я уже служу у своего банкира… благодаря вам.— Ах, вот что! Вы прекрасно сделали!Пак Казимеж тряхнул головой.— Да что и говорить! Ведь до нашей с вами встречи в Саксонском саду я раздумывал, что лучше — стать корреспондентом у банкира или пустить себе пулю в лоб. У меня даже револьвер был при себе.Мадзе вспомнился пан Круковский, который заявил, что в день ее свадьбы застрелится из револьвера. Непременно из револьвера.— Вот видите, — заметила она, — ко всему можно привыкнуть.— Даже к званию конторщика, но при одном условии.— Каком?— Что в этот мерзкий вертеп, именуемый банкирской конторой, приносишь рай в своей груди.— Теперь вы уже верите в рай?— Да, уверовал.Мадзя была рада визиту пана Казимежа, но где-то в глубине души ее терзало беспокойство. Быть может, это была безотчетная тоска по брату, который за сотни миль отсюда вел такую одинокую жизнь? А может, на белых стенах комнатки промелькнула тень Сольского?— В эти дни, — продолжал пан Казимеж, — я убедился, что можно познать рай здесь, на земле. Вчера мне показали наше казнохранилище. Слышите, я уже говорю «наше»! Немало денег повидал я на своем веку, но тут впервые увидел миллион. Сколько там вот таких маленьких мешочков с золотом, сколько вот таких огромных мешков с серебром! А какие горы банкнот! Право, эти пачки рублевых, десятирублевых и сторублевых билетов, уложенные одна на другую, производят странное впечатление: становишься как-то равнодушен к ним. Когда смотришь на такую уйму денег, приходится чуть ли не убеждать себя в том, что это те самые деньги, которые составляют цель всех стремлений, источник счастья, ту нить, которая связывает людей. Я прямо опьянел от этого зрелища!Мадзя в это время думала о человеке, который распоряжался огромными деньгами, и, однако, они не опьяняли его, а, как прирученные звери, повиновались его воле.— Когда я вышел из хранилища, — говорил пан Казимеж, — я посмотрел в окно на противоположную сторону улицы и увидел нищенку с двумя детьми. Кто знает, подумал я, может, у этой бедной женщины чувства и инстинкты благородней, чем у моего шефа! Как глупо устроен мир! Один человек изнывает от скуки на вершине земного могущества, а другой, ничуть не хуже его, оплакивает судьбу свою и своих детей. А как легко было бы исправить это! Как просто устроить так, чтобы мой банкир не томился от избытка богатства, а эта бедная женщина — от нужды. Для этого нужно совсем немного.— Общественная реформа, — вставила Мадзя.— Нет, только любовь, — ответил пан Казимеж.— О!— Да, панна Магдалена. В природе все проникнуто эгоизмом. Человек, стремящийся к цели, так же крушит своих ближних, как ядро, выпущенное из пушки. Но если бы он любил их, то сдержался бы. Ах, любовь! Если бы в мире воцарилась любовь, тогда вихрь, который ныне ломает ветви, нежно лобзал бы их. Молния, которая повергает в прах деревья, скользила бы по ним, согревая от мороза своими огненными языками. Будь повсюду любовь, простой кирпич засверкал бы, как брильянт, цветы расцветали бы на груди человека, а люди… люди были бы счастливы! Больница, тюрьма и даже… гнусная банковская контора становятся раем, когда в них совьет гнездо эта нежная гостья.«Почему Сольский никогда так не говорил? — думала Мадзя, слушая пана Казимежа. — А может, и говорил, да только Элене!»Вдруг она очнулась и отдернула руку, которую пан Казимеж начал покрывать страстными поцелуями.— Нельзя? — спросил он.— Не надо.— А если бы умирающий от жажды попросил у вас каплю воды?Мадзя, задумавшись, молчала; пан Казимеж опять осторожно взял ее руку и начал целовать.— Вы мечтаете, — шептал он. — О чем же, о чем?— Я думала о вашей матери.Молодой человек вздрогнул, будто на него вылили ушат ледяной воды.«Ну, и сентиментальность!» — сказал он про себя и сразу остыл.В эту минуту в дверях показалась голова пани Бураковской.— Прошу прощенья, я не помешала? Не угодно ли самоварчик? Или прикажете послать за ветчинкой?— Если для меня, — уже совершенно отрезвев, ответил пан Казимеж, — благодарю, не стоит. У меня назначена встреча.Он взял шляпу и попрощался с Мадзей. Пани Бураковская скрылась за дверью.— Но вы будете на свадьбе у Эленки? — спросила Мадзя.— Поверьте, я желал бы не дожить до свадьбы… моих сестер, — с иронией ответил пан Казимеж.Когда он ушел, Мадзя почувствовала только усталость от целого дня беготни по урокам да смутное недовольство собой за то, что совсем не приободрила сегодня пана Казимежа и не пробудила его гений.«Во всяком случае, — думала она, — теперь-то он знает, что я заменила ему сестру и мать. Сестру он во мне угадал, а о матери я ему напомнила». Глава тринадцатаяСнова отголоски прошлого Несколько дней Мадзя провела спокойно: никто к ней не заходил, с новыми ученицами она уже свыклась, суета в доме перестала ее раздражать. Каждый день она видела одни и те же лица, вдыхала одни и те же запахи; даже шум на улице и стук швейной машины в соседней комнате стали казаться ей тишиной.Теперь она могла поразмыслить, заглянуть в свою душу. И вот, пытаясь в одинокие вечера разобраться в самой себе, Мадзя заметила, что в хаосе событий, лиц и чувств, захвативших ее, маячит что-то, словно бледный огонек на далеком горизонте.Это не было ни новым взглядом на мир и человеческую душу, ни новой целью в жизни, нет, совсем другое чувство наполняло ее сердце: ожидание и тревожное любопытство.Странные мечты бывали у Мадзи. Иногда ей мерещилось, будто ее преследует толпа мужчин, похожих на Згерского и Пастернакевича, и все они зовут ее в театр или на прогулку. Их предложения были возмутительны, неприличны, и все же Мадзя говорила себе, что прогуляться наедине с мужчиной или пойти с ним в театр, это, пожалуй, очень занятно. Будь Здислав в Варшаве, она непременно потащила бы его в далекую прогулку, чтобы посмотреть, приятно ли это.Еще она воображала себя панной Говард, с которой беседует кривоногий поверенный Сольского. Тогда она спрашивала себя, о чем они могут говорить вдвоем по нескольку часов и как это он обучает панну Говард вести счетоводные книги. Ведь не зря эта мужененавистница называет его приятным человеком.А иногда ей казалось, что она невеста, как панна Жаннета или Маня Левинская. Жениха своего она не знает, но сердце ее полно нежности. Кто же ее избранник? Это безразлично; это мужчина, которому она навеки предана телом и душой, — вот и все. При мысли об этом виде рабства ее охватывало смешанное чувство удивления и любопытства, ей казалось, что именно в таком рабстве, в полном отрешении от себя самой, и заключается неведомое ей счастье.Тогда на фоне этих смутных мечтаний появлялся силуэт Сольского. А порой Мадзя будто снова слышала страстные речи пана Казимежа и ощущала на своей руке его волнующие поцелуи. А то еще ей казалось, что все мужчины, даже прохожие, смотрят на нее как-то по-особому, словно хотят навязать ей свою волю и приковать ее к себе навсегда.Теперь они все были ей безразличны. Но она предчувствовала, что будущий ее жених был бы для нее дороже всего на свете.«Какие глупости лезут мне в голову!» — думает Мадзя.И тут же она вспоминает, что такое же беспокойство и, разумеется, такие же болезненные грезы уже владели ею когда-то раньше. Это было еще при жизни пани Ляттер, зимой. Мадзя помнит, что в ту пору каждая прогулка была для нее пыткой; даже когда она шла опустив глаза, она видела, что мужчины как-то странно смотрят на нее, и это вызывало в ней тревожное любопытство.Но тогда это состояние души быстро прошло, его рассеяли невзгоды пани Ляттер, переполох в пансионе и, наконец, отъезд к родным. Когда же Мадзя поправилась после тифа, от всех этих чудачеств и следа не осталось. Живя в Иксинове, Мадзя просто удивлялась, когда пан Ментлевич или Круковский заговаривали с ней о любви или когда панна Евфемия старалась поймать мужчин в свои сети.Мадзя только диву давалась: «Ну на что это похоже?» А теперь, копаясь в собственной душе, она говорит:«Неужто мне опять угрожает тяжелая болезнь? Иначе откуда это беспокойство, эти странные виденья?»Наверно, такое же любопытство пробуждается у птенца, когда у него вырастают крылья, и так же томится весной ландыш, когда на его стебельках появляются бутоны.Все это время пан Казимеж не показывался.«Неужели обиделся? — думала Мадзя. — А вдруг бросил свою контору?»Минутами она упрекала себя за то, что в последнем разговоре была недостаточно любезна с ним, но разве она виновата, что не могла быть приветливей?«Какая я ледышка! У меня нет сердца!» — говорила она себе.В этом новом душевном состоянии, когда каждый мужчина будоражил ее воображение, два человека рисовались ей особенно ясно: пан Казимеж и Сольский. Они попеременно являлись ей в мыслях, сливались воедино, но пробуждали в ней разные чувства. Воспоминание о пане Казимеже наполняло ее смутным ожиданием и возбуждало любопытство, меж тем как с образом Сольского было связано ощущение тревоги и беспричинного стыда.Она понимала, что пан Казимеж еще при жизни матери начал вводить ее, Мадзю, в мир неизвестных ей чувств, да и впредь охотно взял бы на себя роль проводника. О, это был привлекательный и красноречивый проводник! Войти с ним в новый мир — она готова. Но остаться в этом новом мире она могла бы только с Сольским. Мадзя догадывалась, что в открывающейся перед ней неведомой стране бушуют неистовые бури и там нужен сильный и мужественный защитник, каким мог быть только Сольский. Только рядом с ним Мадзя могла бы закрыть глаза, ступая над мрачной бездной, от которой веяло ужасом, только ему она могла бы покориться безусловно.Эти беспорядочные грезы волновали ее душу. Девушка не умела выразить их словами, но чувствовала, что они для нее новы и полны непреодолимого очарования.Однажды в середине июля, когда Мадзя пришла с уроков на обед, ей сказали, что какая-то дама уже два часа ждет ее в комнате.Это была панна Цецилия. С криком радости подруги бросились друг другу в объятия.— Какая ты умница, что наконец приехала!— Какая ты красивая, Мадзя! Боже мой, уехала из Иксинова совсем ребенком, а теперь — взрослая женщина! Немного похудела, но это тебе идет, — говорила панна Цецилия.— Я состарилась на год.— И столько пережила, бедняжка!— Ну что в Иксинове? Как поживают мои старики? — спросила Мадзя.Панна Цецилия почти не изменилась. То же алебастровое лицо, те же грациозные движения. Только седых волос прибавилось, зато в глазах иногда светилась радость.Гостья начала рассказывать, что мать немного сердится на Мадзю, отец, майор и ксендз передают ей тысячу поцелуев, а пан Ментлевич действительно женится на дочери заседателя.— Где же твои вещи, Цеся? — перебила ее Мадзя.— О, уже давно на вокзале. Нынче вечером я уезжаю в Краков.— Так ты хоть пообедай со мной.— Да я уже тут распорядилась, — улыбнулась панна Цецилия. — Твоя хозяйка очень любезна, она обещала прислать нам обед сюда.В самом деле через несколько минут не очень опрятная горничная накрыла на стол и принесла два обеда.— Когда ты выехала из Иксинова?— Представь, еще во вторник. Я целых два дня провела в деревне у панны Сольской, — смущенно ответила панна Цецилия. — В долгу я перед ней за это место в Язловце, по гроб не забуду.— Какое впечатление произвела на тебя Ада?— Знаешь, пожалуй, не очень приятное, — ответила панна Цецилия. — Она мне показалась гордой, замкнутой, раздражительной.— Что бы это могло значить? — прошептала Мадзя. — Говорила она с тобой обо мне?— Сама она ничего о тебе не рассказывала, зато допытывалась до мельчайших подробностей о твоей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122