— Идите вы к черту со своей психиатрией! Разве я не здраво рассуждаю?— Вы никак не можете освободиться от одной навязчивой мысли. Это называется мономанией.— Но поймите же, — кричал Здислав, задыхаясь и размахивая кулаками перед самым носом собеседника, — поймите, что эта моя единственная мысль — великая мысль! Ведь там, в могиле, куда вы бросите мои останки, будет разлагаться уже не только человек, но и весь мир! Тот мир, который отражается в моем мозгу и сегодня еще существует! Но завтра его уже не будет. Для вас моя смерть будет просто исчезновением одного человека, а для меня — гибелью всего мира: всех людей, которые его населяют, всех картин природы, солнца, звезд, всей прошедшей и будущей жизни. Поймите же, сударь, то, что вам, — пока не подошел ваш черед, — представляется обыденным происшествием, для меня мировая катастрофа: погибнет все, что я вижу и видел, все, о чем когда-либо думал!— Короче говоря, — прервал его Дембицкий, — вам кажется, что после так называемой смерти наступает так называемое небытие?Бжеский пристально посмотрел на старика.— То есть, как это кажется? Не кажется, а так оно и есть… А что вы думаете об этом?— А я твердо убежден, что смерть — это продолжение жизни, только эта новая жизнь полней, чем нынешняя.— Вы что, насмехаетесь надо мной? — воскликнул Бжеский.— И не думаю. Я уверен в своей правоте. Благодаря этому я всегда сохраняю хорошее расположение духа, хотя мне угрожает большая опасность, чем вам; а вы тут мелодраму разыгрываете.Мадзя слушала с напряженным вниманием; Здислав просто остолбенел.— Прошу прощенья, сударь, — неожиданно спросил он у Дембицкого, — вы богослов или филолог?— Нет. Я математик.— И вы говорите, вы верите, что смерть…— Является продолжением жизни, которая к тому же становится полней, — закончил Дембицкий.Бжеский отошел от старика и присел на диванчик. Мадзя почувствовала, что в душе брата неожиданно началась тяжелая борьба. У нее мелькнула мысль, что со стороны Дембицкого жестоко внушать больному такие надежды, но вместе с тем ей было любопытно, на каком основании старик все это говорит? Ведь она не впервые слышит от него такие речи.«Небытие и — вечная жизнь… Вечная жизнь!» — при одной только мысли об этом в сердце Мадзи проснулась такая безумная радость, что она готова была не только утешать брата, но и умереть вместе с ним, только бы поскорее обрести эту более полную жизнь.— И это утверждаете вы, математик? — снова заговорил Бжеский. — Вопреки голосу науки, которая отвергает метафизические бредни и признает только две неопровержимых истины: энергию и материю. Именно энергия и материя, — продолжал он в задумчивости, — образуют то бесконечное течение бытия, в котором появляются отдельные волны и, просуществовав некоторое время, исчезают, уступая место другим волнам. Я тоже — одна из таких волн… и конец мой уже близок!— А что же представляют собой энергия и материя? — спросил Дембицкий.— То, что воздействует на наши органы чувств, на химические реактивы, на весы, термометр, манометр, гальванометр и прочее, — ответил Бжеский и снова задумался.— И это все, что поведала вам наука, ничего больше?— Все.— Ну, ко мне она была милостивей, — сказал Дембицкий. — Математика говорит мне о разных видах чисел, из которых только один вид поддается восприятию с помощью органов чувств, а также о таких формах и измерениях, которые вовсе этим органам недоступны. Физика учит, что энергия вселенной неуничтожаема, химия говорит, что неуничтожаемо и то, что мы называем материей, и что материя состоит из атомов, неуловимых для органов чувств. Биология показывает нам бесконечное разнообразие форм жизни, происхождение и природа которых лежат за пределами нашего опыта. Наконец, психология располагает длиннейшим перечнем свойств и явлений, которые невозможно обнаружить с помощью органов чувств, но которые тем не менее прекрасно известны каждому человеку из наблюдений над самим собой. А как вы можете доказать, что после смерти наступает небытие? — прибавил он после минутного молчания. — И что, собственно, представляет собой это небытие? Какими органами чувств обнаружено оно во вселенной, каждая щель которой заполнена либо весомой материей, либо невесомым, но реальным эфиром?— Я говорю не о небытии в материальном мире, а имею в виду прекращение психических процессов, которые длятся какое-то время, а потом затухают навсегда, — возразил Бжеский.— А откуда вы знаете, что психические процессы затухают? В чем это затухание проявляется?Бжеский первый раз улыбнулся.— Ну, и чудак же вы, сударь! А крепкий сон, обморок, усыпление хлороформом — это что же, по-вашему?— Никакого прекращения самих психических процессов здесь нет, просто мы на какое-то время перестаем сознавать их, а потом наше сознание вновь пробуждается.— Но после смерти никакого пробуждения не будет, ведь организм начнет разлагаться, — заметил Бжеский.— И это говорит химик! Если вы имеете в виду разложение человеческого организма, то он разлагается беспрерывно, каждую секунду. Более того: не менее одного раза в год наш организм полностью обновляется, ни одна частица не остается в нем без изменения, разве только инородные тела. Из этого следует, что не меньше, чем один раз в год семьдесят килограммов человеческого тела становятся трупом и что вы в свои тридцать лет уже тридцать раз отдавали свой организм воздуху и земле. Ни одна из этих тридцати смертей не только не уничтожила вас, но даже не обеспокоила; а сейчас, при мысли о тридцать первой смерти вы вдруг поднимаете панику, стенаете над своим трупом и даже грозите концом света. А чем этот ваш новый труп будет лучше тридцати предшествующих? Ей-ей, не пойму.— Ну, — засмеялся Бжеский к удивлению своей сестры, — покорно благодарю за такие аргументы! Вы рассказываете старые богословские небылицы, над которыми смеются даже экономки ксендзов, и думаете, что это философия.— Что ж, тогда я постараюсь рассказать вам небылицы поновей, — сказал Дембицкий.— Ах, расскажите, пожалуйста, расскажите! — воскликнула Мадзя. Сорвавшись с диванчика, она поцеловала старика в плечо и отскочила от него в смущении.— Философия, — продолжал Дембицкий, — которой вы так гордитесь и которая так замечательно подготовила вас к встрече со смертью, верит и учит, что без реальных причин не бывает реальных следствий. Не так ли? Поэтому, если столбик барометра пополз вверх, мы говорим, что давление атмосферы повысилось, хотя никто из нас не видит ни давления, ни атмосферы. Когда мы подключаем гальванометр к цепи и стрелка его начинает отклоняться, мы говорим, что по цепи проходит электрический ток. Одним словом, мы считаем, что изменения, происходящие с лишенным разума столбиком ртути или с лишенной разума магнитной стрелкой, должны иметь реальные причины, хотя мы их не видим, не слышим, не обоняем и т.д. А теперь обратимся к другому факту. На протяжении многих веков миллионы людей инстинктивно чувствуют, что их жизнь не обрывается в момент смерти. Так же давно многие великие умы, прославленные гении человечества верили сознательно и формулировали для себя четкие понятия о душе, вечной жизни, сверхчувственном мире, наконец, о боге. Иначе говоря, мы имеем дело со следствием, которое проявляется в самых совершенных механизмах — в людях. И если движение магнитной стрелки свидетельствует о наличии тока, то почему же стремление человеческих умов к невидимым формам бытия не может быть объяснено реальной причиной?— Старо! — ответил Бжеский. — Никаких форм бытия, помимо материальных, не существует; просто у людей сильны тяга к жизни, инстинкт самосохранения. Этот инстинкт и заставляет фантазировать по поводу будущей жизни.— Слава богу, вот и пример бесполезного инстинкта. Когда аист или жаворонок к осени улетает на юг, мы знаем, что он найдет там теплый и обильный край; но если человек тоскует по вечной жизни, мы сразу же заявляем, что его надежды — химера. Нечего сказать, хорош позитивизм.— Но что поделаешь, если это действительно так? К тому же инстинкт самосохранения полезен для сохранения вида. Человеку здоровому он дает возможность обдумывать далеко идущие планы, которые осуществляют другие, а больному и умирающему услаждает предсмертные часы.— Вот-вот! — подхватил Дембицкий. — Стало быть, бог ли, природа ли, во всяком случае, какая-то высшая сила, благодаря которой мы существуем, придумала целый ряд трансцендентных бредней для того, чтобы вы не скучали и не расстраивались в последние минуты своей жизни? Полное смешение понятий. Ведь для вас, материалистов, природа — это сама истина, она никогда не обманывает. На поверку же выходит, что в одном случае она все-таки лжет: когда наделяет человека чувством отвращения к смерти! А я, простите, представляю себе все иначе. Отвращение к смерти свидетельствует лишь о том, что между душой и смертью существует глубокая дисгармония. Рыба, вынутая из воды, или птица, погруженная в воду, бьются в тревоге, так же как человек, когда он думает о небытии. Иначе говоря, небытие — это яд для души. Размышляя о небытии, вы пьете этот яд и поэтому тревожитесь и безумствуете; я же верю не в небытие, а в жизнь и поэтому смеюсь над смертью. Вы больны, а я в моральном отношении здоров.Дембицкий встал и начал искать шляпу. На улице уже стемнело.— Вы уходите? — воскликнула Мадзя, хватая его за руку.— Я устал, — ответил Дембицкий своим обычным голосом. Ораторский пыл у него охладел, и перед Мадзей стоял просто старый, больной человек.— Послушайте, — обратился к старику Бжеский, — поедемте со мной в гостиницу ужинать — я ставлю бутылку шампанского. Знаешь, Мадзенька, у меня с собой три тысячи, да на двадцать тысяч я застрахован. Все это останется вам…— Опять ты за свое! — перебила его сестра. — Вот видите, пан Дембицкий, пока вы говорили, он даже повеселел, а сейчас, когда вы собрались уходить…— Ну, и разделали же вы меня, ну, и разделали! — весело сказал Бжеский. — Но, должен признаться, микстура подействовала.— Что, обратились в новую веру? — с полуулыбкой спросил Дембицкий.— Ну, до этого дело не дойдет. Но вы справедливо заметили, что перед смертью я могу сойти с ума, и это меня отрезвило. Не удивляйтесь: ведь уже несколько недель я нахожусь в одиночестве, и мысль о смерти ни на минуту не покидает меня. А человек, что ни говори, — стадное животное и не может без конца думать об одном и том же.— Здись, — воскликнула Мадзя, — клянусь тебе, ты поправишься! Правда, пан Дембицкий, у него нет никакой чахотки?— Очень может быть.— Ах, если бы это было так, если бы он захотел лечиться и начал рассуждать, как вы, я бы тогда, знаете что? Я бы вышла за вас замуж! — с жаром произнесла Мадзя.— Дело не стоит хлопот, — ответил Дембицкий. — А захотите выйти замуж, я посватаю вам одного хорошего человека.— Никогда! — тихо прошептала Мадзя, и на лице ее изобразилась такая печаль, что старик решил впредь не касаться этой темы.Он попрощался с сестрой и братом и вышел, пообещав прийти в Европейскую гостиницу, где остановился Здислав. Когда старик был уже на лестнице, Мадзя выбежала вслед за ним и, крепко сжав его руку, шепотом спросила:— Что вы думаете о Здиславе?— Кажется, он действительно тяжело болен.— Но ведь он ходит, говорит…Дембицкий пожал плечами и начал медленно спускаться с лестницы.Когда Мадзя вернулась в комнату, брат с возмущением набросился на нее:— Ты просто смешна со своими коридорными секретами! Я знаю, ты спрашивала о моем здоровье. Но что бы ни ответил тебе твой философ, меня он не разуверит. Я обречен, и все напрасно. Дни мои сочтены. И все-таки старик оказал мне большую услугу. Теперь остаток дней я смогу заполнить размышлениями об его вере в будущую жизнь. Счастливый человек, идеалист, оптимист! Мы, нынешнее поколение, не можем быть такими.— Стало быть, ты не веришь тому, что он говорил? — с удивлением спросила Мадзя.— Дитя мое, все это старые гипотезы, а не доказательства и, тем более, не факты. Верить же следует не словам, а только фактам.— Знаешь что, Здислав, — сказала вдруг Мадзя. — Я дам телеграмму отцу, что ты здесь.Брат схватил ее за руку.— Боже тебя упаси! — рассвирепел он. — Я и за границу-то бегу, чтобы не встретиться со стариками!— Тогда я поеду с тобой. Деньги у меня есть…— Не по-е-дешь! — отчеканил брат. — Дайте же мне хоть умереть так, как мне нравится. Не нужны мне прощания, слезы, разговоры.— Здислав!— Послушай, Мадзя, давай раз навсегда с этим покончим. Если ты сообщишь отцу и матери, если кто-нибудь из них приедет сюда или ты увяжешься за мной, клянусь тебе, я приму яд. Поняла?Мадзя тихо заплакала.— Можешь утешать меня, как хочешь, — с раздражением продолжал Здислав, — приводи Дембицкого, делай со мной что угодно, но никаких докторов, никаких нежностей! Я очень долго жил без вас, и смерть у вас на глазах была бы для меня пыткой!— Что же это, мы должны бросить тебя?— Да, и ты в первую очередь.— Ах, что ты говоришь! — воскликнула Мадзя, целуя брату руки.— Довольно, прошу тебя! Не мучь меня своими слезами, не то я… выброшусь в окно. Я ведь сказал тебе, чего я хочу и на что вы можете толкнуть меня своими телячьими нежностями. А сейчас, если хочешь, отвези меня в гостиницу.Глаза его блуждали, он задыхался от ярости. Мадзя поняла, что спорить бесполезно. Она утерла слезы, оделась, сдерживая рыдания, помогла брату набросить пальто и повезла его в гостиницу.Всю дорогу Здислав сердился. Когда они вошли в номер, он взял зеркало и начал рассматривать свой язык, затем пощупал пульс и, вынув из чемодана термометр, сунул его под мышку.— Не верится, что ты действительно тяжело болен, — сказала Мадзя. — Как это случилось?— Простудился, схватил воспаление легких, запустил болезнь, и теперь — конец.— А мы думали, что ты совсем выздоровел.— И я сначала так думал. А потом уже не было смысла беспокоить вас. Все равно вы бы не помогли.Он сидел, уставившись глазами в потолок, дрожал от возбуждения и поминутно щупал пульс. Чтобы хоть как-нибудь отвлечь брата от мыслей, которые, как стая воронья, носились над его головой, Мадзя начала рассказывать о том, как она жила эти два года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122