К несчастью, этот маневр заметил пан Круковский, который давно уже не спускал глаз и с докторской скамьи, и с ее соседа в цилиндре. Он стоял поближе к приделу, поэтому мигом пробрался к Мадзе и шепнул ей:— Вас матушка просит.Мадзя поднялась с колен, пан Круковский, галантный кавалер, подал ей руку и отвел к матери, описав при этом такой полукруг, точно подъезжал в карете четверней. Усадив барышню около родителей, он скромно стал рядышком, свернув в трубку свою панаму.Ментлевич в остолбенении остановился посреди костела. Он не упустил из виду ни одного из плавных движений соперника. Он видел, как пан Круковский подает Мадзе руку, что ему самому никогда не пришло бы в голову сделать, видел, как левым локтем он расталкивает толпу, как на каждом шагу оберегает свою даму от толчков, забывая при этом, что находится в костеле, как изгибает корпус и наклоняет к ней голову…Он видел все это и догадался, что пан Круковский для того и состроил такую коварно скромную мину, чтобы уязвить его, пана Ментлевича, который, что ни говори, всем обязан самому себе!Если бы чувства пана Ментлевича в эту минуту могли обратиться в динамит, от иксиновского костела со всеми окружающими его домами, а быть может, и от части городской площади осталось бы одно воспоминание. Не имея возможности стереть с лица земли пана Круковского, пан Ментлевич решил нанести ему моральный удар. Он начал пробираться в толпе к приделу, и подойдя к скамье заседателя, повернулся спиной к пану Круковскому и завел оживленный разговор с панной Евфемией.Круковский стоял около Мадзи с таким видом, точно его нимало не интересовали ни Ментлевич, ни смелая атака, предпринятая им на панну Евфемию. Зато молодого блондина с гривкой, в мундире почтового ведомства, поведение Ментлевича весьма обеспокоило. Он протер глаза, раздвинул гривку на лбу, словно не веря не только своим чувствам, но и рассудку. Но когда он увидел, что Ментлевич все фамильярней разговаривает с панной Евфемией и все нежней на нее поглядывает, и когда вдобавок на прелестном личике барышни заметил выражение удовольствия, то горько рассмеялся и стремительно вышел из храма.Всех этих событий, которые следовали одно за другим с молниеносной быстротой, Мадзя совершенно не заметила, поглощенная видением, перед которым исчез для нее весь реальный мир. Она не слышала, что на хорах мужские голоса по непонятной ошибке затянули одно песнопение, а женские другое, а меж тем эта ошибка вызвала всеобщее замешательство: органист схватился за голову, молящиеся начали озираться на хоры и даже оглянулся огорченный ксендз. Она не видела, что майор вскочил вдруг со скамьи, что старичок в красной пелерине разбудил заседателя и что у главного алтаря показался балдахин, имевший форму зонта; нес балдахин нотариус, старичок с длинным носом и вечно разинутым от удивления ртом, в необыкновенно высоких воротничках и огромном белом галстуке. Обдаваемый фимиамом кадил, залитый лучами света, падавшего из окна, нотариус в этом белом галстуке казался порой херувимом весьма преклонных лет и с весьма куцыми крылышками. По крайней мере такое впечатление он производил на свою супругу, которая всегда впадала в экстаз, когда ее супруг нес над ксендзом балдахин, показывая удивленный свой лик то с одной, то с другой стороны позолоченного древка.Ксендз снял с престола чашу и, утопая в синих облаках фимиама, возгласил: У врат твоих стою, господи!У врат твоих стою, господи! — подхватил стоголосый хор молящихся. Людская волна качнулась между главным алтарем и хорами и, ударяясь о дверь, то отступала, то вновь набегала. На мгновение перед алтарем стало пусто, затем людская волна нахлынула снова, и снова отхлынула, и снова, ударившись о боковые стены костела, залила ступени алтаря. Стало пусто посредине костела, и вот показался ксендз, которого поддерживали майор и заседатель; тогда людская волна снова залила свободное пространство, толпясь за ксендзом и ведущими его почетными гражданами.Порою казалось, что это и впрямь ходит волна, прядая и отступая перед золотой чашей, как за много веков до этого смирялась она на бурном озере под стопою Христа.Мадзя с матерью присоединились к процессии. Они сделали несколько шагов вперед, но толпа снова оттеснила их на два шага, все подвигаясь вперед и отступая назад в такт песнопению и звону колоколов.В эту минуту Мадзя услышала сбоку детский голос:— Валяй, Антек!— Р-р-р-аз! — ответил второй и, пригнув голову так, точно хотел кого-то забодать, бросился в самую гущу, а за ним ринулся и его товарищ, расталкивая руками народ, как лягушка, когда она ныряет в воду.— Р-р-раз! — откликнулся чуть подальше третий голос, и снова люди в толпе шарахнулись, как от толчков.— Ах, бездельники, антихристы, прости господи! — вполголоса сказала какая-то старушка. — Ну никто же за ними, озорниками, не смотрит!Мадзе представилась вдруг целая толпа ребятишек. Она увидела и того мальчишку в слезах, который бросал камешки в их сад, и тех, что бежали за коляской сестры пана Круковского, и тех, что с восторгом глазели на цилиндр пана Ментлевича. И тех, кого каждый день можно было увидеть на деревьях или на заборах, и тех, что играли в песке на улице, бродили по воде, подвернув до колен штанишки, или во время ливня стояли под водосточной трубой и дрались при этом за лучшее место.Все это были заброшенные дети, и у Мадзи сверкнула мысль:«Я открою здесь начальную школу!»От радости ее бросило в жар.«Можно собрать целую сотню ребят, — говорила она про себя. — Если каждый станет платить хоть по рублю в месяц, и то наберется сто рублей. Неплохое жалованье! Я бы и маме помогала и Зосю отправила в Варшаву! О, благодарю тебя, пресвятая дева, ибо это ты вразумила меня!»— Ты что, Мадзя? — глядя на нее, шепотом спросила мать.— Я?— Ты так сияешь…— Я молилась.Мать хотела похвалить ее, но в эту минуту заметила экс-паралитичку, которую вели под руки доктор и пан Круковский.«Ах, — подумала докторша, — видно, ей понравился пан Людвик, и она, бедняжка, не умеет скрыть свое чувство. Правда, он старше ее, — вздохнула мать, — но хорошо воспитан и богат. Да будет воля господня! Не стану я ни принуждать ее, ни отговаривать…»А Мадзя подумала в эту минуту, что одна она не может учить сто человек детей. Придется, стало быть, ограничиться пятьюдесятью рублями в месяц. Но что делать с остальными детьми, которые непременно станут стучаться в такую школу?«Знаю! — сказала она себе, — я приму в компанию Фемцю, она, бедняжка, не раз жаловалась, что нет у нее поприща деятельности и что она на хлебах у родителей… О, благодарю тебя, пресвятая дева, это ты вразумляешь меня!» Глава четвертаяВ сердцах просыпается нежность Мадзя очнулась. Она стояла с матерью на погосте у главного входа. Процессия вернулась в костел, народ стал расходиться. Пан провизор, оба секретаря, помощник нотариуса и другие, менее значительные молодые люди, опираясь на трости и зонты, разглядывали барышень и шепотом обменивались замечаниями. Поодаль стоял в ожидании угрюмый блондин в мундире почтового ведомства.Мадзя уже не боялась этих молодых людей, ее даже перестали смущать их наглые взгляды. Какое ей до них дело! Она ведь открывает начальную школу, хочет обеспечить себя и родителей, а они пусть себе смотрят, пусть подсмеиваются.«Я ведь женщина независимая», — подумала она, с благодарностью вспомнив панну Говард, которая столько труда положила, чтобы сделать женщин независимыми.Подошел отец, он все время вел с паном Круковским под руки экс-паралитичку.— Люцусь! Доктор! сжальтесь надо мной! Я чувствую, что больше не сделаю ни шага! Я совсем не могу идти!— Нет, дорогая, вы сами должны дойти до дома, — ответил доктор. По выражению лица пана Круковского было видно, что он с удовольствием усадил бы сестру в коляску и отдал на попечение служанки.В дверях костела показалось семейство заседателя, а затем вышел и пан Ментлевич. Он уже надел свой блестящий цилиндр, но, увидев доктора с супругой, снова снял его и легким шагом направился к ним.— Сударь, эй, сударь! — вдруг окликнул его угрюмый молодой человек в мундире почтового ведомства.— У меня нет времени! — отрезал Ментлевич, недовольный такой фамильярностью обращения в присутствии стольких посторонних.— Да, но у меня есть и время и дело к вам, — возразил блондин, хватая Ментлевича за руку.Ни утренняя, ни вечерняя заря никогда не бывали такими румяными, как лицо прелестной Евфемии в эту минуту. Она подбежала к Мадзе и, взяв ее под руку, шепнула:— Дорогая, пойдем вперед! Я боюсь скандала! Этот Цинадровский…И они вышли за ограду, а пан Круковский проводил их меланхолическим взглядом, — ему надо было вести с доктором сестру.— Что случилось, Фемця? — спросила Мадзя.— Ничего, ничего! Давай поговорим о чем-нибудь, — ответила дочка заседателя.— О, я хочу сказать тебе об одном важном деле, — сказала Мадзя.— Я тебе тоже, только как-нибудь в другой раз… Ментлевич сделал тебе предложение?— Мне? — изумилась Мадзя, останавливаясь посреди площади. — А зачем ему делать мне предложение?— Затем, чтобы жениться на тебе.— Перекрестись, Фемця! Я не думаю выходить замуж!— Как, ты не пойдешь даже за Круковского? — спросила панна Евфемия.— Ни за кого не пойду, — ответила Мадзя так искренне, что панна Евфемия не могла удержаться и расцеловала ее посреди города.— Так что ты хотела мне сказать? Уж не остался ли у тебя кто-нибудь в Варшаве? — спросила панна Евфемия.Лицо Мадзи покрылось нежным румянцем.— Милая Фемця, — ответила она, — даю тебе слово, я ни о ком не думаю, ни о ком на свете! — прибавила она. — Я тебе вот что хочу предложить. Впрочем, сейчас у нас нет времени, приходи лучше к нам после обеда.В эту минуту в нескольких шагах от них прошел пан Ментлевич с молодым человеком в мундире почтового ведомства. Оба они были взволнованы и разговаривали так громко, что Мадзя услышала несколько слов.— Так, говорите, нет? — спросил молодой человек.— Да ей богу же, нет! — ответил Ментлевич.Панна Евфемия задумалась. Затем она принужденно рассмеялась и торопливо сказала Мадзе:— Скажи: да или нет?— О чем это ты? — удивилась Мадзя.— Да или нет? — настаивала панна Евфемия, нетерпеливо топая маленькой ножкой.— Ну, что ж, тогда, нет, — ответила Мадзя.— Я тоже так думаю, — сказала панна Евфемия. — Подлецы эти мужчины! За исключением тех, кто занимает незначительное положение, — прибавила она с легким ударением. — Ну, будь здорова!Мадзя была вне себя от удивления. Однако она была так увлечена проектом открытия начальной школы, что забыла не только о странном поведении панны Евфемии, но даже о самом ее существовании.Около трех часов дня два господина увидели друг друга на противоположных концах той улицы, где стоял дом доктора: Круковский в темно-синем и Ментлевич в светлом костюме. Пан Круковский держал в руках маленький предмет, закрытый бумагой, пан Ментлевич нес под мышкой большой предмет, завернутый в бумагу.Оба были на одинаковом расстоянии от садовой калитки доктора, и оба одновременно замерли на месте.Пан Круковский подумал:«Лучше подождать, пока войдет этот мужлан, чтобы у калитки не надо было уступать ему дорогу».А пан Ментлевич сказал про себя:«Чего он там стоит, этот голенастый дупель? Вижу, что-то тащит, верно, панне Магдалене. Пусть первый поднесет свой подарок, посмотрим тогда, кто из нас лучше».Он стал читать вывеску булочной, потом рассматривать медный таз цирюльника и, наконец, повернулся и исчез за углом немощеной улицы.«Боится меня… что ж, это хорошо», — решил пан Круковский и с видом победителя вошел в калитку.Бжеские уже отобедали. Докторша отдыхала в гостиной в кресле, доктор в саду курил дешевую сигару, майор играл с заседателем в беседке в шахматы, а Мадзя прохаживалась по всем комнатам, с нетерпением ожидая Фемцю. Когда она выглянула через отворенную в сад дверь, перед нею вдруг вырос Круковский и с поклоном, исполненным грации, протянул ей маленький букетик роз. Несколько роз было белых, две чайные, одна желтая и одна красная.— Сестра моя, — сказал он, галантно изгибаясь и расшаркиваясь, — просит вас, сударыня, принять эти цветы.Смуглое лицо Мадзи покрылось румянцем. Девушку так обрадовал букетик и так смутило смирение подносителя, что она чуть не забыла прошептать:— Спасибо!А в душе сказала:«Как он робок, как деликатен!»И в сердце ее проснулось нежное чувство к пану Круковскому. Докторша принесла стакан воды и помогла Мадзе поставить букетик на видном месте в гостиной. Когда она вышла и пан Круковский остался с Мадзей наедине, он сказал, нежно заглядывая ей в глаза:— Как вы сегодня были печальны в костеле!— Я? — воскликнула она, снова краснея. — Вы меня видели?— Да, имел счастье видеть, даже гораздо больше: мне казалось, что я разделяю вашу печаль.— Ах, что вы, я была довольно весела, — оправдывалась Мадзя, опасаясь, как бы пан Круковский не догадался, что ее беспокоит положение семьи.— Быть может, это была та задумчивость, к которой располагает наш маленький костел? Прекрасные души везде умеют мечтать…«Как он учтив!» — подумала Мадзя, с чувством признательности слушая самого элегантного кавалера в Иксинове.В это мгновение в сад энергическим шагом вошел потный пан Ментлевич. Увидев Мадзю, он достал из-под мышки большой предмет, завернутый в бумагу, и, подавая его, сказал:— Настоящий торуньский пряник… Благоволите принять, это очень здоровое лакомство!Мадзя смутилась, но еще больше смутился… сам пан Ментлевич. Он заметил, что тонкие губы Круковского сложились в улыбку, и догадался, что свалял дурака.Держа в руке злополучный пряник, он не знал, что с ним делать. Губы у него дрожали, глаза остановились, лоб покрылся потом.«Как он, бедняга, обескуражен!» — подумала Мадзя и, беря у Ментлевича пряник, сказала:— Большое спасибо! Вот приятная неожиданность! Я ведь очень… люблю этот пряник!Глаза Ментлевича сверкнули торжеством, а пан Круковский, тонкий наблюдатель, подумал:«Не женщина, ангел! Она или никто!»Пан Ментлевич оживился.— Чудный день, — сказал он, чтобы еще раз не дать маху и помешать Круковскому начать разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122