Я позову дворников, они вас в участок отправят.
Ц А я скандал сделаю! Скажу, что я ваш любовник и вы меня приревновали к ва
шей горничной.
Ц Подлец!
Ц Пусть.

Свеча догорала, слабо освещая спальню… На кровати спала в верхней юбке и
чулках Мурочка, покрытая простыней. Очевидно, она много плакала, так как т
ихонько во сне всхлипывала и глаза ее были красны.
В углу, в мягком большом кресле сидел полусонный Бултырин и, грызя машина
льно вынутый из кармана винтик от бинокля, рассеянно поглядывал на спящу
ю.


Яд


Ирина Сергеевна Рязанцева


Я сидел в уборной моей знакомой Рязанцевой и смотрел, как она гримировал
ась. Ее белые гибкие руки быстро хватали неизвестные мне щеточки, кисточ
ки, лапки, карандаши, прикасались ими к черным прищуренным глазам, от лица
порхали к прическе, поправляли какуюто ленточку на груди, серьгу в ухе, и м
не казалось, что эти руки преданы самому странному и удивительному прокл
ятию: всегда быть в движении.
«Милые руки, Ц с умилением подумал я. Ц Милые, дорогие мне глаза!» И неожи
данно я сказал вслух:
Ц Ирина Сергеевна, а ведь я вас люблю!
Она издала слабый крик, всплеснула руками, обернулась ко мне, и через секу
нду я держал ее в своих крепких объятиях.
Ц Наконец-то! Ц сказала она, слабо смеясь. Ц Ведь я измучилась вся, ожид
ая этих слов. Зачем ты меня мучил?
Ц Молчи! Ц сказал я.
Усадил ее на колени и нежно шепнул ей на ухо:
Ц Ты мне сейчас напомнила, дорогая, ту нежную, хрупкую девушку из пьесы Г
орданова «Хризантемы», которая Ц помнишь? Ц тоже так, со слабо сорвавши
мся криком «наконец-то» бросается в объятия помещика Лаэртова. Ты такая
же нежная, хрупкая и так же крикнула своим милым сорвавшимся голоском… О,
как я люблю тебя.
На другой день Ирина переехала ко мне, и мы, презирая светскую условность,
стали жить вместе.

Жизнь наша была красива и безоблачна.
Случались небольшие ссоры, но они возникали по пустяковым поводам и скор
о гасли за отсутствием горючего материала.
Первая ссора произошла из-за того, что однажды, когда я целовал Ирину, мое
внимание привлекло то обстоятельство, что Ирина смотрела в это время в з
еркало.
Я отодвинул ее от себя и, обижаясь, спросил:
Ц Зачем ты смотрела в зеркало? Разве в такую минуту об этом думают?
Ц Видишь ли, Ц сконфуженно объяснила она, Ц ты немного неудачно обнял
меня. Ты сейчас обвил руками не талию, а шею. А мужчины должны обнимать за т
алию.
Ц Как… должен? Ц изумился я. Ц Разве есть где-нибудь такое узаконенное
правило, чтобы женщин обнимать только за талию? Странно! Если бы мне подве
рнулась талия, я обнял бы талию, а раз подвернулась шея, согласись сама…
Ц Да, такого правила, конечно, нет… но как-то странно, когда мужчины обвив
ают женскую шею.
Я обиделся и не разговаривал с Ириной часа два. Она первая пошла на примир
ение.
Подошла ко мне, обвила своими прекрасными руками мою шею (мужская шея Ц у
законенный способ) и сказала, целуя меня в усы:
Ц Не дуйся, глупый! Я хочу сделать из тебя интересного, умного человека…
И потом… (она застенчиво поежилась) я хотела бы, чтобы ты под моим благотво
рным влиянием завоевал бы себе самое высокое положение на поприще славы
. Я хотела бы быть твоей вдохновительницей, больше того Ц хотела бы сама з
авоевать для тебя славу.
Она скоро ушла в театр, а я призадумался: каким образом она могла бы завоев
ать для меня славу? Разве что сама бы вместо меня писала рассказы, при усло
вии, чтобы они у нее выходили лучше, чем у меня.
Или что она понимала под словом «вдохновительница»? Должен ли я был всех
героев своих произведений списывать с нее, или она должна была бы изредк
а просить меня: «Владимир, напиши-ка рассказ о собаке, которая укусила за
ногу нашу кухарку. Володечка, не хочешь ли взять темой нашего комика, кото
рый совсем спился, и антрепренер прогоняет его».
И вдруг я неожиданно вспомнил. Недавно мне случилось видеть в театре пье
су «Без просвета», где героиня целует героя в усы и вдохновенно говорит: «
Я хочу, чтобы ты под моим влиянием завоевал себе самое высокое положение
на поприще славы. Я хочу быть твоей вдохновительницей».
Ц Странно, Ц сказал я сам себе.
А во рту у меня было такое ощущение, будто бы я раскусил пустой орех.

С этих пор я стал наблюдать Ирину. И чем больше наблюдал, тем больший ужас
меня охватывал.
Ирины около меня не было. Изредка я видел страдающую Верочку из пьесы Лим
онова «Туманные дали», изредка около меня болезненно, с безумным надрыво
м веселился трагический тип решившей отравиться куртизанки из драмы «Л
учше поздно, чем никогда»… А Ирину я и не чувствовал.
Дарил я браслет Ирине, а меня за него ласкала гранд-кокет, обвивавшая мою
шею узаконенным гранд-кокетским способом.
Возвращаясь поздно домой, я, полный раскаяния за опоздание, думал встрет
ить плачущую, обиженную моим равнодушием Ирину, но в спальне находил, к св
оему изумлению, какую-то трагическую героиню, которая, заломив руки изящ
ным движением (зеркало-то Ц ха-ха! Ц висело напротив), говорила тихо, дро
жащим, предсмертным голосом:
Ц Я тебя не обвиняю… Никогда я не связывала, не насиловала свободы любим
ого мною человека… Но я вижу далеко, далеко… Ц Она устремила отуманенны
й взор в зеркало и вдруг неожиданно громким шепотом заявила: Ц Нет! Ближе
… совсем близко я вижу выход: сладкую, рвущую все цепи, благодетельницу см
ерть…
Ц Замолчи! Ц нервно говорил я. Ц Кашалотов, «Погребенные заживо», втор
ой акт, сцена Базаровского с Ольгой Петровной. Верно? Еще ты играла Ольгу П
етровну, а Рафаэлов Ц Базаровского… Верно?
Она болезненно улыбалась.
Ц Ты хочешь меня обидеть? Хорошо. Мучай меня, унижай, унижай сейчас, но об о
дном только молю тебя: когда я уйду с тем, кто позовет меня по-настоящему,
Ц сохрани обо мне светлую, весеннюю память.
Ц Не светлую, Ц хладнокровно поправил я, стаскивая с ноги ботинок и рас
стегивая жилет, Ц а «лучезарную». Неужели ты забыла четвертый акт «Птиц
небесных», седьмое явление?
Она молча, широко открытыми глазами смотрела на меня, что-то шептала стра
дальчески губами и, неожиданно со стоном обрушиваясь на постель, за-крыв
ала подушкой голову.
А из-под подушки виднелся блестящий, красивый глаз, и он был обращен к зер
калу, а рука инстинктивно обдергивала конец одеяла.

Однажды, когда я после какой-то размолвки, напившись утреннего чаю, встал
и взялся за пальто, предполагая прогуляться, она обратила на меня глаза, п
олные слез, и сказала только одно тихое слово:
Ц Уходишь?
Сердце мое сжалось, и я хотел вернуться, чтоб упасть к ее ногам и примирить
ся (все-таки я любил ее), но тотчас же спохватился и выругал себя беспамятн
ым идиотом и разиней.
Ц Слушай! Ц сказал я, укоризненно глядя на нее. Ц Прекратится ли когда-
нибудь это безобразие?.. Вот ты сказала одно лишь слово Ц всего лишь одно
маленькое словечко, и это не твое слово, и не ты его говоришь.
Ц А кто же его говорит? Ц испуганно прошептала она, инстинктивно огляды
ваясь.
Ц Это слово говорит графиня Добровольская («Гнилой век», пьеса Абрашки
на из великосветской жизни, в четырех актах, между вторым и третьим прохо
дит полтора года). Та самая Добровольская, которую бросает негодяй князь
Обдорский и которая бросает ему вслед одно только щемящее слово: «Уходиш
ь?» Вот кто это говорит!
Ц Неужели? Ц прошептала сбитая с толку Ирина, смотря на меня во все глаз
а.
Ц Да конечно же! Ты же сама еще и играешь графиню. Ну, милая! Ну, не сердись…
Будем говорить откровенно… На сцене, Ц пойми ты это, Ц такая штука, може
т быть, и хороша, но зачем же такие штуки в нашей жизни? Милая, будем лучше са
ми собой. Ведь я люблю тебя. Но я хочу любить Ирину, а не какую-то выдуманную
Абрашкиным графиню или слезливую Верочку, плод досугов какого-то Лимон
ова! Я говорю серьезно: будем сами собой!
На глазах ее стояли слезы. Она бросилась мне на шею и, плача, крикнула:
Ц Я люблю тебя! Ты опять вернулся!
Так как она в неожиданном порыве обняла меня под мышками (способ неприня
тый), я многое простил ей за это. Даже подозрительные слова: «Ты опять верн
улся», Ц пропустил я мимо ушей.

Когда примирение состоялось, я с облегченным сердцем уехал по делам и ве
рнулся только к обеду.
Ирина была неузнаваема.
Театральность ее пропала. Заслышав мои шаги в передней, она с пронзитель
ным криком: «Володька пришел!» Ц выскочила ко мне, упала передо мной на ко
лени, расхохоталась, а когда я, смеясь, нагнулся, чтобы поднять ее, то она по
целовала меня в темя и дернула за ухо (способы ласки диковинные и на сцене
мною не замеченные).
А когда я за обедом спросил ее, не сердится ли она на меня за утренний разг
овор, она бросила в меня салфеткой, сделала мне своими очаровательными р
уками пребольшой нос и, подмигнув, сказала: «Молчи, старый, толстый дурачо
к!» Хотя я не был ни старым, ни толстым, но мне это нравилось больше прежнег
о: «О свет моей жизни! О солнце, освещающее мой путь!» Вечером она уехала в т
еатр, а я сел за рассказ. Не писалось.
Тянуло к ней, к этому большому, изломанному, но хорошему в некоторых порыв
ах ребенку.
Я оделся и поехал в театр. Шла новая комедия, которой я еще не видел. Называ
лась она «Воробушек».
Когда я сел в кресло, шел уже второй акт. На сцене сидела Ирина и что-то шила
, а когда зазвенел за кулисами звонок и вошел толстый, красивый блондин, он
а вскочила, засмеялась, шаловливым движением бросилась перед ним на коле
ни, потом поцеловала его в темя, дернула за ухо и радостно приветствовала:

Ц Здравствуй, старый, толстый дурачок!
Зрители смеялись. Все смеялись, кроме меня.

Теперь я счастливый человек.
Недавно, сидя в столовой, я услышал из кухни голос Ирины. Она с кем-то разго
варивала. Сначала я лениво прислушивался, потом прислушивался внимател
ьно, потом встал и прильнул к полуоткрытой двери.
И по щекам моим текли слезы, а на лице было написано блаженство, потому что
я видел ее, настоящую Ирину, потому что я слышал голос подлинной, без надо
евших театральных вывертов и штучек Ирины.
Она говорила кому-то, очевидно прачке:
Ц Это, по-вашему, панталоны? Дрянь это, а не панталоны. Разве так стирают? А
чулки? Откуда взялись, я вас спрашиваю, дырки на пятках? Что? Не умеете Ц не
беритесь стирать. Я за кружево на сорочках платила по рубль двадцать за а
ршин, а вы мне ее попортили.
Я слушал эти слова, и они казались мне какой-то райской музыкой.
Ц Ирина, Ц шептал я, Ц настоящая Ирина.

А впрочем… Господа! Кто из вас хорошо знает драматическую литературу? Не
т ли в какой-нибудь пьесе разговора барыни с прачкой?..


Сухая Масленица

I

Знаменитый писатель Иван Перезвонов задумал изменить своей жене.
Жена его была хорошей доброй женщиной, очень любила своего знаменитого м
ужа, но это-то, в конце концов, ему и надоело.
Целый день Перезвонов был на глазах жены и репортеров… Репортеры подсте
регали, когда жена куда-нибудь уходила, приходили к Перезвонову и начина
ли бесконечные расспросы. А жена улучала минуту, когда не было репортеро
в, целовала писателя в нос, уши и волосы и, замирая от любви, говорила:
Ц Ты не бережешь себя… Если ты не думаешь о себе и обо мне, то подумай о Рос
сии, об искусстве и отечественной литературе.
Иван Перезвонов, вздыхая, садился в уголку и делал вид, что думает об отече
ственной литературе и о России. И было ему смертельно скучно.
В конце концов писатель сделался нервным, язвительным.
Ц Ты что-то бледный сегодня? Ц спрашивала жена, целуя мужа гденибудь за
ухом или в грудо-брюшную преграду.
Ц Да, Ц отстраняясь, говорил муж. Ц У меня индейская чума в легкой форме
. И сотрясение мозга! И воспаление почек!!
Ц Милый! Ты шутишь, а мне больно… Не надо так… Ц умоляюще просила жена и ц
еловала знаменитого писателя в ключицу или любовно прикладывалась к со
нной артерии…
Иногда жена, широко раскрывая глаза, тихо говорила:
Ц Если ты мне когда-либо изменишь Ц я умру.
Ц Почему? Ц лениво спрашивал муж. Ц Лучше живи. Чего там.
Ц Нет, Ц шептала жена, смотря вдаль остановившимися глазами. Ц Умру.
Ц Господи! Ц мучился писатель Перезвонов. Ц Хотя бы она меня стулом по
голове треснула или завела интригу с репортером каким-нибудь… Все-таки
веселее!
Но стул никогда не поднимался над головой Перезвонова, а репортеры бояли
сь жены и старались не попадаться ей на глаза.


II

Однажды была Масленица. Всюду веселились, повесничали на легкомысленны
х маскарадах, пили много вина и пускались в разные шумные авантюры…
А знаменитый писатель Иван Перезвонов сидел дома, ел домашние блины и сл
ушал разговор жены, беседовавшей с солидными, положительными гостями.
Ц Ване нельзя много пить. Одну рюмочку, не больше. Мы теперь пишем большу
ю повесть. Мерзавец этот Солунский!
Ц Почему? Ц спрашивали гости.
Ц Как же. Писал он рецензию о новой Ваниной книге и сказал, что он слишком
схематизирует взаимоотношения героев. Ни стыда у людей, ни совести.
Когда гости ушли, писатель лежал на диване и читал газету.
Не зная, чем выразить свое чувство к нему, жена подошла к дивану, стала на к
олени и, поцеловав писателя в предплечье, спросила:
Ц Что с тобой? Ты, кажется, хромаешь?
Ц Ничего, благодарю вас, Ц вздохнул писатель. Ц У меня только разжижен
ие мозга и цереброспинальный менингит. Я пойду пройдусь…
Ц Как, Ц испугалась жена. Ц Ты хочешь пройтись? Но на тебя может наехать
автомобиль или обидят злые люди.
Ц Не может этого быть, Ц возразил Перезвонов, Ц до сих пор меня обижали
только добрые люди.
И, твердо отклонив предложение жены проводить его, писатель Перезвонов в
ышел из дому.
Сладко вздохнул усталой от комнатного воздуха грудью и подумал:
«Жена невыносима. Я молод и жажду впечатлений. Я изменю жене».


III

На углу двух улиц стоял писатель и жадными глазами глядел на оживленный
людской муравейник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21