Я уверен — он сам и составил этот протест! И главный советник по строительству согласился с ним: если, мол, возник такой конфликт, то он, в интересах обеих сторон, вправе обратиться за решением к инстанциям, для того и предназначенным, и подчинится этому решению. Тьфу! В результате — новая комиссия...
Пан советник, несмотря на небольшие затруднения астматического характера, говорил почти без передышки сиплым, срывающимся голосом, причем обращался непосредственно к Мане, дочери, обожаемой в семье, а при посторонних оставляемой в тени. Тинду отец, разумеется, обожал и на людях — она была заведомой его любимицей.
— Действительно, эти господа заходят далеко,— бросила Маня как-то вообще, лишь бы успокоить отца.
— Да еще как! — подхватил Уллик.— Что ты скажешь на такой довод в протесте любителей пражской старины: будто бы вследствие вращения турбины на поверхности реки образуется слишком сильная рябь — и исчезнет отражение противоположного холма и острова с его деревьями! Нет, это уж слишком. За то, чтобы поверхность реки оставалась гладкой и кто-то мог любоваться отражениями — меня заставляют платить ценою двух сотен лошадиных сил! С ума сойти!
И корректный императорский советник Уллик так стукнул по столу, что зазвенели приборы и подскочила солонка.
Тинда только теперь соизволила отреагировать на гнев отца грациозным, полувопросительным и даже укоризненным движением головы и взглядом, который самым лучшим образом выразил словечки: «Да ну?»
Этого было достаточно — пан советник моментально утих, как бы подчеркивая, кто из дочерей имеет на него большее влияние. Он даже рассмеялся, припомнив, какой вид был сегодня у Армина, когда он высунул со своей голубятни бороду и проклял всех собравшихся — точно святой Иван, ха-ха-ха! Сапристи!
Оказалось, что никто в семье ничего об этом не знает, и это подало папочке повод упрекнуть старшую доченьку в том, что она в качестве «крестной матери» не явилась к первому удару по свае, а ведь обещала вчера.
А Тинда проспала.
В конце концов крестины в общем-то получились, только совсем не так, как предполагалось...
Узнав, что Тинда получила прозвище «Турбина», папенька никак не желал обратить это в шутку и очень рассердился. Когда же Тинда, чтоб успокоить его, высказала удивление — как это слова «каких-то девчонок с мельницы» могут его сердить, отец с горечью возразил, что девчонки с мельницы с таким же правом могут говорить и о девчонках с «Папирки»: неприятность от этого ничуть не меньше.
И снова набрякли вены у него на висках. Сердито проглотив несколько кусков, он вдруг вернулся к прежней теме:
— Нет, чтоб одновременно хотеть и не хотеть чего-нибудь — на это даже всемогущий господь неспособен! Ходатайствовать о чем-то перед властями, а потом перед другими властями против этого же протестовать — так поступать может только умалишенный Армии. Этого достаточно, чтоб учредить над ним опеку, а не хватит этого — подействует его довод о том, что испортятся отражения на воде! Нет, я все-таки посажу в сумасшедший дом этого свихнувшегося!
— Папочка,— мягко произнесла Тинда.
— Да! Меня предали в собственном доме, в собственной семье! «Папочка» — как жалобно ты это сказала! Мы-то знаем, почему, милая Тиндинька! Думаешь, мне не известно, что дядя Армии доплачивает за тебя пани Майнау, хотя вы пытались меня убедить, будто весь ее гонорар — только то, что ей посылаю я! Нечто подобное вы хотели устроить и с абонементом в Национальном театре, когда я из соображений экономии... Только уж это-то не так легко было бы скрыть от отца! Не правда ли? И вы думаете, все это уладится, стоит только мяукнуть «папочка»! — Красавица Тинда смотрела на отца в совершенной растерянности.— А не все ли равно Армину, покупать всякий раз по два билета или сразу целый абонемент? Тем более, он — совладелец фирмы, следовательно, обязан участвовать в расходах по представительству!
И пан советник замолчал, кусая губы.
— Папочка,— соловьем пророкотала Тинда, прижавшись лбом к виску отца — надежный компресс, с помощью которого она всегда усмиряла даже самое большое его возбуждение.
При этом она поцеловала его в губы, и он вернул ей поцелуй, нежно, как возлюбленной.
Открылась дверь, и на пороге появился сторож Вацлав с крайне смущенным видом, как бы извиняясь за то, что осмелился войти в святая святых хозяев.
— Милостивый пан Фрей кланяется младшей барышне! — Вацлав поставил на стол нечто необычайной формы, завернутое в бумагу, и вышел.
Маня вскочила в порыве радости и, сняв обертку, открыла ящичек красного дерева, при виде которого так вскрикнула, что все вздрогнули. Руки ее тряслись, когда она миниатюрным ключиком отпирала высокий ящичек, а увидев наконец его содержимое, вздохнула с таким блаженством, какое мог выразить только средневековый пиетист, открывая домашний алтарь с золотой статуэткой Мадонны. Право, Маня готова была благоговейно преклонить колена!
Ибо в ящичке действительно находилось некое божество желтого металла, и имя его с неподдельным восхищением сорвалось с Маниных губ:
— Бинокуляр! Да с револьвером, с восемью окулярами и конденсатором Аббе...
Это звучало как молитва, каждое слово будто повышало и без того безмерную радость барышни докто-рантки.
Да, это был роскошный бинокулярный микроскоп, самый крупный прибор своего рода, обожаемый и недостижимый идеал Мани — ибо работа с простым микроскопом, для одного глаза, вызывала у нее невыносимую мигрень. Теперь она сможет спокойно продолжить свои гистологические исследования, в области которых уже сейчас, студенткой, приобрела звучное имя.
Но вслед за первым порывом радости она вдруг побледнела, виновато глянула на отца, и на глазах у нее выступили слезы.
Слезы — у нее, у Мани!
Они с отцом без слов поняли друг друга — да и к чему объясняться? Полгода обещал пан советник исполнить самое заветное желание дочери-медички, а именно — дать ей две тысячи марок после того, как старый ее микроскоп продали, а деньги за него исчезли в отцовском сейфе; в последний раз отец обещал купить ей бинокуляр к рождеству — и вот дядя Армий опередил его.
Пан советник печально кивнул головой и опустил глаза.
Тогда Маня бросилась к двери и громко позвала Вацлава. Все поняли, что она хочет при всех отослать обратно подарок дяди,— и все знали, что Вацлава она не дозовется, потому что тот уже далеко. Но еще знали все, что если б она хотела, то могла послать кого-нибудь из слуг; понимали — она этого не сделает. Порыв Мани ограничился двумя шагами к двери, после чего она вернулась к столу, хотя отец ни словом ее не удерживал. Он только покачал головой, и губы его сложились в ироническую улыбку.
Что бы ей подбежать к нему, прижаться головой к голове, как это столь неотразимо умеет делать Тинда?
Тинда? О, ей это не только дозволено, но она и вправе это делать: ведь для выступления на концерте в пользу летних лагерей молодежи отец подарил ей нитку жемчуга, которая, обняв ее шею, будет вызывать вопрос, что ослепительнее: жемчуг или шея барышни Тинды Улликовой?
Даря старшей дочери колье, отец оговорился, что не забыл и о младшей: микроскоп, который он посулил ей к именинам, будет стоить столько же, что и жемчуг; однако подарок к именинам Мани оказался куда более дешевым, и ей пришлось удовлетвориться обещанием получить микроскоп к рождеству.
Нехорошая мысль зародилась у Мани: не пошла ли выручка от продажи старого микроскопа на жемчуга для ее роскошной сестры?
Она остро глянула на отца, и встретила его не менее острый взгляд. И очень легко угадала заключавшийся в этом взгляде вопрос: «Каким образом дядя Армии узнал о твоей жаркой мечте?»
Но оба опустили глаза к тарелкам шпината с яйцом, ибо и сегодня стол советника Уллика не отличался роскошью.
Наступило столь тягостное молчание, что тетушка Рези решилась его нарушить; но сказала она только:
— Ах, этот дядя!
Обед закончился в полной тишине.
Боудя, вернувшийся в столовую следом за Вацлавом, но так и оставшийся стоять в дверях после его ухода, подумал: «У дяди Армина опять завелись деньги, и, верно, большие!»
Мысль пана советника была почти та же: «У шурина есть деньги — и откуда он берет столько?»
А душу медички Мани наполняло блаженство при мысли о цифре 2000: новый микроскоп увеличивает в две тысячи раз, по одному за каждую марку!
«Ну вот, а мне дядя прислал только десять крон»,— сказала про себя Тинда, забыв о тех сотнях, какие дядя ежемесячно приплачивал за ее уроки у пани Майнау.
5
«Фортепианное трио» Рудольфа Важки
Юный композитор Рудольф Важка был так некрасив, что девушки оборачивались ему вслед. Они и называли его между собой уродом, причем кто-нибудь добавлял: «Он хоть и некрасив, но привлекателен», или: «Зато он не такой противный, как всякие красавчики». «Некрасив, но не безобразен,— решила про себя рассудительная Тинда Улликова,— ибо не возбуждает отвращения».
Мнение Тинды было довольно важным, ибо она сама решала, кого пригласить к себе репетитором; это придало бы ее занятиям более серьезное значение: уроки у пани Майнау брали и другие юные дамы из лучших семей, но ни у кого из них не было домашнего репетитора!
Рудольф Важка был избран и предназначен для этой роли отчасти по предопределению, отчасти по случаю. На генеральной репетиции концерта в пользу летних лагерей он сел за рояль, чтобы аккомпанировать солистам, а следовательно, и Тинде. Она похвалила игру молодого человека дирижеру, и тот ответил, что в этом нет ничего удивительного, так как, хотя рояль не главная специальность Важки,— он закончил по классу композиции,— он тем не менее считается одним из лучших пианистов Консерватории.
— Парень просто обескуражен,— добавил дирижер.— Пока он учился, получал стипендию и мог держать дома рояль, а теперь у него не хватает денег, чтобы взять инструмент напрокат... Бедняга, такой талант — ведь только потому, что его сочинения носят слишком прогрессивный и самостоятельный характер, он и не получил первой премии. Кто предоставил бы ему возможность играть на хорошем инструменте, оказал бы услугу искусству.
Это и решило дело. Тетя Рези, внимательно оглядев Важку через лорнет, одобрила решение Тинды:
— Отчего же — мне он не противен, а тебя не скомпрометирует. И в конце концов...
Тетушка не договорила, что в конце концов им это ничего не будет стоить, потому что Важка готов был работать с великолепной Тиндой только за то, что после занятий с ней в его распоряжение отдавали прекрасный инструмент.
Когда Важке, через дирижера, предложили такой вариант, он побледнел и тотчас согласился. В музыкальных кругах Карлина, где Тинда была признанной певицей — центр музыкальной Праги был для нее закрыт вследствие дамской политики, неблагосклонной к ее внешности и слишком быстрым успехам,— такое предложение было сочтено даже меценатством, выгодно рисовавшим обе стороны.
По виду Рудольфа Важки, всегда хмурого и молчаливого, никто не мог бы вообразить, как он был счастлив. Это угадал бы лишь настоящий знаток человеческих душ, заметив, как вспыхнули глубоко посаженные глаза молодого композитора еще на генеральной репетиции, когда после прелюдии вступила Тинда, до того мягко, что Важка поежился,— так отозвалась его музыкальная душа на родственное ей богатство души певицы.
До этого он как-то не обращал на нее внимания; все время, пока Тинда пела, он не поднимал глаза от нот и только в конце робко взглянул на нее — и побледнел. И этот быстрый взор не ускользнул тогда от Тинды.
Для Важки это было решающим. Ему показалось — она так же прекрасна, как ее голос — для него, музыканта, вообще не было сомнений в том, что каждая женщина выглядит так, как звучит ее голос.
С этой минуты началось идолопоклонство Рудольфа Важки.
Однако много времени прошло прежде, чем идол заметил своего раба. Как водится у всех божеств, недвижно устремивших очи в вечность, это божество тоже обходило вниманием своего хотя все же не вечно.
Однажды во время занятий — знаменитый рояль Улликов фирмы Бёзендорфер переставили из ее так называемого будуара в столовую,— итак, при исполнении простого этюда случилось такое, чего Тинда в жизни не могла себе представить.
Ее полнозвучный органный голос поднимался по хроматическим извивам совершенно спокойно, ибо спокойствие — первое условие упражнений для голоса; и вдруг, при переходе на горловой регистр, именно тут, Важка брякнул локтями по клавишам, разбив всякую гармонию, уткнул лицо в ладони, и вздрагивания его головы свидетельствовали о том, что происходят они от рыданий.
Это было так внезапно, что в первый момент Тинда испугалась, но тотчас и сообразила, в чем дело. Она приблизилась к молодому репетитору и положила ему руку на голову.
Эффект, произведенный этим прикосновением, был столь силен, что Важка чуть ли не гневно, чуть ли не с яростью дернулся, чтоб стряхнуть ее руки, которые как-то, помимо ее воли, уже очутились на его плечах. Однако Тинда Улликова разбиралась в чувствах мужчин моложе тридцати и отлично поняла, что это — проявление не неприязни, а ошеломленности от слишком внезапного счастья, в которой задохнулся протест этого молодого факира любви. Сверхчеловеческая сдержанность музыкальной души прорвалась; так иной раз лопается драгоценное стекло, если вблизи от него раздастся звук, настроенный на разрушительную для него волну. Вполне возможно, что Важка и устыдился невольного своего движения, но гнев — о нет, гневом то не было!
Поэтому Тинда нисколько не обиделась и не отняла пальцев от его головы, напротив, провела ими по его жестким волосам, как бы расчесав их на пять проборов.
Мало есть более изощренных ласк, и в области безмолвной эротики такая ласка имеет определенное значение. Обычно она означает сожаление, внушенное необходимостью отвергнуть страсть мужчины по причинам, не зависящим от женщины. Тинда, старше Важки года на два, пошла дальше.
— Это — как у Якеша, только наоборот,— сказала девушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54