уйти, запереть за собой дверь, а ключ бросить в реку. Ты сегодня, Веноуш, я завтра — потому что никто не поручится, что я не проиграю с треском против этой польки Богуславской. Не можешь ли ты отложить это дело на сутки, чтобы нам уйти вместе?
Ее тонкие пальцы перебирали короткие, тугие кудри Вацлава у самых корешков.
- То есть в том случае, если мы будем достаточно безрассудными — ведь тут надо совсем потерять разум! А если завтра меня ждет успех, большой, решающий, покоряющий успех — тогда мне будет безразлично, кто что подумает, и ты спокойно можешь оставить записку, что поступил так из-за меня или что я тому причиной — о господи! Тогда я буду принадлежать искусству, а оно — мне. Если же я завтра провалюсь — буду принадлежать Моуру, но прежде — тебе, слышишь? Полагаю, я стою того, чтобы прожить на двадцать четыре часа дольше — ради меня. А после будут еще двадцать четыре года или сколько там! Если ты мог быть секретарем у мистера Моура, почему бы тебе не стать секретарем у миссис Моур?
Тут Тинда прибегла к одной из своих сводящих с ума ласк — поцеловав Вацлава в ухо, она захватила губами его мочку и на миг прикусила.
И тогда произошло нечто ужасное.
Перенапряженные нервы Вацлава не выдержали, он схватил ее свирепым рывком, просунув свои могучие руки как можно дальше через решетку. В тот же миг в Тинде, вероятно, пробудилась природная госпожа над этим фабричным парнем или сработал инстинкт самосохранения, который именно у таких рафинированных полудев избирает самый последний момент для внезапного пароксизма целомудрия,— а может быть, в ней вскипела ярость от назойливости этого непонятливого упрямца, а то и все вместе — одним словом, сквозь решетку вырвался маленький крепкий кулачок и уперся ему в лицо.
Возможно, кулачок этот вела распространившаяся тогда в обществе склонность к насилию,— результат первых увлечений пражан спортивной борьбой.
Но Тинда ударила тура — и тот повел себя, как раненый тур.
Вацлав выдернул свои руки из решетки — чугунные прутья скрипнули, сверху посыпалась штукатурка. Он рванул решетку, она выпала — Вацлав вырвал ее из гнезда так легко, будто просто отворил окно. Решетка со стуком упала наземь.
Из комнаты донесся слабый вскрик, и он еще не отзвучал, как Вацлав встал коленями на подоконник и спрыгнул в комнату.
Старый Незмара, стороживший на берегу острова, услышал шум и тремя прыжками перенесся через мостик — поздно!
Осторожно приблизившись к месту действия, он увидел решетку на земле, ужаснулся — но остерегся не только закричать, но даже сделать какое-нибудь неловкое движение.
Он был до того ошеломлен, что вынужден был пощупать своими руками, чтобы убедиться — решетки нет на окне; он шарил по раме, как слепой, запутавшийся в паутине... И не сразу отважился заглянуть внутрь. Ничего он не увидел, кроме трех ярких полос света, обрисовавших полуоткрытую дверь в освещенную ванную.
Напряженно прислушивался злополучный отец... и если услышал что-то, то отнюдь не те звуки, которые свидетельствовали бы о том, что там убивают. Тем не менее он заломил руки, схватился за голову и бросился прочь.
Клементина Улликова расплачивалась за свое условное — и к тому же обманное — обещание Вацлаву безусловным, полным и немедленным его исполнением.
В этот поздний час вся «Папирка» пребывала уже в глубоком покое и мраке, ни один огонек не выдавал, что кто-то еще бодрствует. Только в верхнем окне старой башни, у Армина Фрея, мерцал задумчивый светильник.
Армии Фрей, тоже очень задумчивый, сидел при светильнике, но не один. За тем же столом — прекрасной имитацией стиля Генриха IV — сидела неразлучная подружка его, Жофка, преданнее собаки, которая давно сдохла бы от всего, что ей приходилось выносить от хозяина. Жофка победила простой, несокрушимой стойкостью и тем, что была вернее тени: она не покидала хозяина даже в полной темноте.
Победой своей над бархатным отшельником она была обязана тому, что не отходила от него с той минуты, как принесла прошлой зимой его любимого заблудившегося кота.
Жофка попросту не ушла. Осталась в тот день на обед — против этого Армии еще не слишком возражал; но когда короткий январский день стал клониться к концу, а Жофка и не собиралась удалиться, пан Фрей кликнул через окно Незмару-старшего, едва лишь углядел его во дворе.
Старый Незмара явился и тотчас приступил к самым радикальным мерам по удалению Жофки, другими словами, попытался вышвырнуть ее вон. Не тут-то было! Славная девица расцарапала его до крови, а когда старик попробовал действовать решительнее, прокусила ему мизинец не хуже дикой кошки.
Вацлав изготовился было к рукопашной, как с мужиком в драке, но тут Армии прекратил военные действия, и дело на сегодня закончилось тем, что вместо одного ужина Вацлав принес два.
На следующий день утром, когда Жофка проснулась и оделась, Армии снова — и столь же тщетно — пытался всучить ей чек на золотой фонд Австро-Венгерского банка, отвергнутый вчера; затем, после вторичного совещания с Незмарой, были принесены два завтрака и последовала новая попытка сторожа удалить Жофку силой, предпринятая теперь более хитроумно, с бережением от ногтей и зубов девицы: Незмара напал на нее сзади, перекрестив на ее груди ее собственные руки и продев одну из них поверх другой, так что она оказалась совершенно беззащитной. Жофку, связанную собственными руками, можно было теперь выдворить играючи, при этом Армину досталась задача только открыть дверь. Но едва он это сделал, Жофка завизжала так, что Армии поспешил дверь захлопнуть: эхо Жофкина визга прокатилось по всей лестнице, от чердака до погреба. Счастье, что на фабрике еще не начали работу! Скандал завершился двумя обедами — для Армина и для Жофки.
На мирные доводы Армина, что не может же она оставаться тут вечно, Жофка отвечала упорным молчанием и не соблазнилась даже отступными, размеры которых все повышались. Ее попросили подумать: что скажут у нее дома? — Она просто ответила: «Ничего». Если она вернется домой, отец изобьет ее до полусмерти и вышвырнет на мороз; а не вернется — никто про нее и не спросит.
— Которая из нас не явится домой на ночь, той уже никогда нельзя возвращаться,— созналась Жофка прямо-таки с трагическим простодушием.
Спрошенная о том, сколько же их, ответила — семь девчонок; а на следующий вопрос — сколько из них уже не смеют вернуться домой, заявила, что она будет третьей. Только сестры ее вовсе не дурные, обе замужем.
При этом сообщении Армина зазнобило.
А кто ее отец?
Комендант процессий.
Что такое «комендант процессий»?
Это тот, который шествует впереди креста на похоронах по первому разряду, с белыми перьями на шляпе, перевязью и шпагой на боку; остальные называются «факультанты», и шляпы у них без перьев. Ее отец на похоронах поважнее священника, только денег таких не получает, а священник да, нешто это справедливо?!
Размышляя над услышанным, Армии стремительно расхаживал по комнате.
А когда похорон не случается, отец ходит в академию и. ничего там не делает, только стоит, а получает за это иной раз больше, чем за похороны, только стоять-то потруднее, чем любая работа, приходится отдыхать каждые полчаса, а вот сапожнику отдыхать от работы нет надобности. После классов отец ходит к пекарю дрова колоть, чтоб тело поддержать.
Конечно, думал Армии, ее две старшие сестры тоже остались на ночь у какого-нибудь холостяка и никуда
уже от него не трогались, пока их не взяли в жены; видимо, именно таким образом выходят замуж девицы...
Как ваша фамилия, Жофка?
С иктенчиным видом она ответила: Печуликова. девицы семейства Печулика, коменданта процессий, продолжал размышлять Армии. Не исключено, что и эта Жофка... Тут Армии сам себя мысленно оборвал. Что ж, если это и так, то нельзя отрицать — она удачно начала осуществлять свой план. Вчера и сегодня утром — выволочка, попытка насильственного выдворения — и вот уже дружеская беседа, и это самое верное доказательство поражения Армина.
Отец и ее хотел приспособить «стоять» в академии, но пан ректор прогнал ее, даже раздеться ей не пришлось мол, слишком тоща для своего роста...
Не прекращая ходьбы, Армии одним глазом убедился, что ректор прав, но это не смущало эстета Ар-мина, он не был поклонником классических канонов женской красоты. И вообще он смотрел на женщин отнюдь не глазом художника и признался себе, что в этом смысле ни одна женщина еще не нравилась ему так, как эта Жофка... как бишь ее? — да, Печуликова.
А все ее невероятно синие глаза, темно-русые волосы и лоб, пускай низкий, зато белый, абсолютно лишенный веснушек, и еще... как бы это сказать? — да, известное своеобразие черт, что Армии ценил превыше всего.
Почему он, к примеру, разговаривая с ней, не может оторвать взгляда от ее губ? Кому-нибудь ее губы могли показаться толстоватыми, а он, Армии, без конца любуется глубокими ямочками в их уголках. Такой рисунок губ придает лицу Жофки детское выражение, а тут еще неправдоподобная, глубокая синева ее глаз, как бы озаряющая все лицо.
Однако дочери коменданта процессий, разумеется, нельзя тут оставаться. Вот она сидит перед зеркалом (в стиле Генриха IV) и гребешком Армина тщательно укладывает волосы в сложную воскресную прическу...
У Армина уже возник план, как избавиться от гостьи, пускай только покончит с прической, которая получается неважно за неимением щипцов, как она сама посетовала. И едва она вколола последнюю шпильку, Армии подбежал к стояку с оружием, выдернул шпагу и, приставив ее к груди Жофки, сделав страшное лицо, взревел:
— Вон! Прочь, негодная, прочь!
Поза несомненно удалась ему — даже у самого морозец пробежал по спине. Жофка, правда, испугалась неожиданности, встала со стула и попятилась, выкатив синие глаза на своего предполагаемого убийцу, но вдруг скрестила руки на животе и присела, вся скорчившись от неудержимого, неуемного . хохота! И, захлебываясь смехом, с трудом выговорила, что в грудь-то ладно, это она еще выдержит, а вот в живот — ой, мамочки, только не это, она ужасно боится щекотки!
К великому счастью Армина, Жофка приняла этот выпад за шутку, и Армии был достаточно умен, чтобы тоже засмеяться.
В тот день дело кончилось опять-таки двумя обедами и двумя ужинами, наступило утро третьего дня... и Армии так никогда и не избавился от Жофки, хотя ежеутренне повторял попытки.
Удивительно, что старый Незмара, всегда справлявшийся с чем угодно, в сем случае оказался совершенно беспомощным. Единственный его совет — взять Жофку Печуликову измором — быть может, и привел бы к цели, если б Армии проявил достаточную стойкость. Но поздно вечером он приказал Незмаре раздобыть еды для изголодавшейся Жофки, которая в тот день не получила ни завтрака, ни обеда и с утра до вечера просидела за ширмой у окна.
Она еще заставила себя упрашивать!
Во-первых, чтоб вылезла из своего укрытия, во-вторых, чтоб принялась за ветчину...
После этого попытки выжить ее голодом не повторялись. Зато Армии поколачивал ее — а она хватала его руку и целовала... Так бывало по утрам, когда Армии испытывал к ней совершенно иные чувства, чем вечером,— но Жофка не уходила. Один раз он так ударил ее шпагой, снабженной на конце предохранительным шариком, что сам испугался: какое-то время она не могла ни подняться с колен, ни вздохнуть, и такая боль была в ее закрытых глазах и открытом рте, да еще слезы величиной с горошину — прямо замученный ребенок! — что жестокому стало стыдно.
Но она не ушла.
На другое утро, когда он готовился к новой попытке выгнать Жофку и уже приступил к делу практически, Жофка вынула из-под подушки и протянула Фрею толстую розгу, которую нашла где-то.
— Этим так же больно, и даже больнее, зато хоть синяков не будет, и в мякоть этим не ткнешь!
При этом ее детское лицо выражало такую искреннюю, такую преданную мольбу, что Армии Фрей едва не заплакал.
— Прости! — вскричал он и... и поцеловал Жофку Печуликову, поцеловал впервые за все четырнадцать дней, что она провела у него.
Она приняла этот поцелуй с прекрасной улыбкой высшего блаженства, обняла его искривленную шею, прижалась к его искривленной груди с таким прерывистым вздохом, что такого он не слыхивал даже в минуты...
С необузданностью двухлетнего ребенка, тянущегося к ложке меда, Жофка протянула Армину свои губы — но не прижала их к его губам.
Армии понял,— она не осмеливается его поцеловать, и стал ждать, что будет дальше.
А дальше она зажмурила свои невероятно синие глаза и все-таки впечатала поцелуй на предназначенное к тому место.
И тогда эта фабричная девчонка не сумела — и не захотела — сдерживаться долее и плакала в объятиях Армина, как сумасшедшая.
Наконец она стихла.
Затем встрепенулась и закончила одевание — к уходу.
Вот теперь она уйдет, когда добилась, чего хотела, что желала все это время. Теперь она стала обращаться к Армину в третьем лице и называть его «милостивый пан», хотя ночами, случалось, говорила ему «ты». Армии пропустил мимо ушей такую безвкусицу — в другое время, вероятно, невыносимую для него — и схватил ее за руки: пускай снимет салоп и платок, никуда она не пойдет, останется тут!
На это Жофка: достаточно одного его слова, и она уйдет и до самой смерти не покажется ему на глаза, потому что он теперь так ласков с ней, и она не хочет дождаться, чтоб он опять стал на нее злиться. От него зависит сказать словечко, и она уйдет, причем тем путем, какой ему будет угоден.
С этими словами она показала на дверь — сюда, и на окно — или сюда. Не верит? Хочет увидеть?
Она схватилась за шпингалет...
Что Армии не велел ей поступить так, видно из того, что сегодня, майской ночью, оба сидят вместе за столом. Армии был уверен — стоило ему тогда, в январе, сказать «да», и она делом подтвердила бы пословицу о том, что из великой любви и в окошко бросишься. Но так как он этого слова не сказал, то никто не вправе сомневаться, что она так и поступила бы.
Пан Фрей и без того убедился в ее любви, хотя она казалась ему величайшим чудом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54