Ранение Вены было признано тяжелым, и виновника оставили под арестом до того, как устроить ему очную ставку с потерпевшим, что могло быть сделано лишь три дня спустя — тревожить Вену раньше опасались. Опытному следователю, по некоторым признакам судя, было ясно, что пострадавший и виновник видятся не впервые — тем не менее оба категорически это отрицали. Плотовщик и ходил и стоял сильно скособочившись, спрошенный же следователем — отчего это? — ответил, что это у него с малых лет, так как он долгое время «отпихивался боком», то есть работал шестом на плоскодонке. Следователь задумался, не применить ли ему обычную свою хитрость и не пригласить ли обоих ко взаимному прощению, ибо он знал, что парни этого сословия никогда не прощают друг другу, если между ними «что-то есть»; но, вспомнив, что один из «парней» — будущий инженер, отказался от этой мысли.
Итак, ни один не пожелал наговаривать на другого, и скособоченного плотовщика засадили в кутузку на три недели — за тяжкое телесное повреждение, нанесенное по легкомысленной неосторожности.
Вена же отвалялся в больнице пять недель. И как нарочно, в тот самый день, когда старый Незмара вел сына домой, встретилась им... свадьба барышни Тинды с Рудольфом Важкой. Впрочем, случайность эта была не совсем случайна, как могло бы показаться: старый Незмара умышленно — и с полным успехом — подготовил такое жестокое лечение для своего Вены; но коварство старика прошло незамеченным, потому что свадьба отправлялась из дома доктора Зоуплны, где после выздоровления жила Тинда. Для многообещающего композитора партия эта была не так уж плоха: благодаря отлично составленной доктором Зоуплной претензии — доктор служил теперь страховым агентом в пражском филиале одной из крупнейших мировых страховых компаний,— доля Тинды была выделена из имущества ответчика Уллика и полностью ей выплачена.
Перемена в фортуне императорского советника никоим образом не уменьшила участия общественности в Тиндиной свадьбе. Скорее напротив! Башня св. Петра, пожалуй, не увидела бы у своего подножия большего столпотворения, даже если бы вместо скромного, но сияющего Важки топал к алтарю сам мистер Моур, способный сиять разве что своими бриллиантами, в лучшем случае — зубами.
Явился — вернее сказать, явилась,— кому только было не лень, чтобы поглазеть на такое первоклассное зрелище (понимай в смысле издевательском, что было заметно уже по внешнему виду собравшейся'публики). В иных обстоятельствах свадьба барышни с «Папирки» стала бы демонстрацией летних дамских мод и при оглашении, и при поздравительном обряде после венчания; другими словами, ради торжественного случая принарядились бы и зрители.
Когда выходила замуж Маня, никаких торжеств не было: венчались чуть ли не тайно, без приглашенных, в шесть утра; и потом эта студентка ничего не представляла, тогда как Тинда!.. Конечно, в последнее время ее положение в обществе пошатнулось, как заявила надворная советница Муковская у входа в церковь, «но все поправила бы свадьба с американцем, тогда бы мы не пришли сюда с базарными кошелками в руках, не правда ли, пани аптекарша?»
Пани аптекарша обозрела окружающих и изрекла:
— Право, мы словно сговорились!
— Хотел бы я знать, ходят ли в Париже к церкви Мадлен люди на свадьбы с рыночными корзинками! — проговорил сам надворный советник Муковский, с этого года уже — пенсионер.
— Но позволь, ведь эта свадьба возразила его супруга.
— Смотрите, пани советница! — затараторила аптекарша.— Девицы Колчовы прибежали, как были, в передниках, ну, это уж похоже на демонстрацию!
— Как были? Поверьте, пани аптекарша, эти переднички с кармашками у них — парадные, из приданого; вырядиться так стоило им большего труда, чем если б они пришли просто в шляпках и без муки в волосах!
— Зато они внесли настоящее веселье! Не помню более веселой свадьбы, даже в мясопуст! Посмотрите на девиц из певческого союза!..
— Все это умышленно, хотя они, быть может, и не сговаривались. Если б Тинда выходила за американца, они сгорали бы от зависти, а так как жених всего лишь бедный музыкант, то сгорают они от злорадного нетерпения... Видно, хотят придать этой свадьбе чуточку скандалезного привкуса...
— Щекочут их, что ли, этих молодых? Это уж просто неприлично! А еще говорят — Ьаи1е уо1ёе... Да разве гусыням взлететь высоко! — надворный советник Му-ковский был возмущен всерьез.
И было чем возмущаться.
Девицы давились пискливым истерическим смешком — не гусыни, а ласточки, сбившиеся в стаю перед отлетом; целой стайкой они прихлынули к входу в церковь — не было сомнения, свадьбу Тинды эта компания принимает как забавную шутку.
По улице, мощенной редким булыжником, прикатил первый фиакр со свадебными гостями: тетушка Папаушеггова с супругом!
Когда маленькая фигурка тетушки выпрямилась в фиакре — оранжевая соломенная шляпа с пионами и белыми атласными лентами, черное шелковое платье со шлейфом (!) — младшая Колчова вскрикнула так, что тетушка на мгновение замерла, чтобы смерить дерзкую с ног до головы одним из своих взглядов, перенятых от Медузы, затем, подобрав шлейф левой рукой, величественно прошествовала к церкви.
Младшей Колчовой следовало благодарить бога за то, что не окаменела на месте, но ей стало так не по себе от ядовитого взгляда тетушки, что она удалилась вместе с сестрой.
С их уходом выветрился и весь юмор девичьего мирка, специально накопленный к этой свадьбе, и теперь девушки в глубоком молчании встретили невесту, довольно объемистые формы которой окутывало целое облако белоснежных покровов. Останься тут насмешница Колчова, наверняка услышали бы люди ее сдавленный ехидный смешок при виде того, как перекосился фиакр на одну сторону, когда Тинда ступила на подножку. Барышни из «Лютни», напротив, с немым изумлением глядели на эту Тинду, так страшно отличавшуюся от стройной красавицы, что пела когда-то с ними вместе...
Оба Незмары подоспели, когда свадьба уже выходила из церкви. Вена, апатичный, как бывают иногда выздоравливающие, прошел было мимо, но отец привлек его внимание:
— Глянь-ка, наша барышня Тинда замуж выходит! Новобрачные как раз показались на паперти.
— Что? Что ты сказал? — Вена дважды повторил вопрос.— Это? Это — Тинда?!
То, что вершилось после этого в его душе, было очень похоже на пробуждение от чудесного сна, на возвращение к действительности, которую следует принимать такой, какова она есть. Одним словом, то было самое совершенное разочарование, какого только мог пожелать сыну старый Незмара, пускай в его словарном запасе и не было такого выражения.
Если бы Тинда не встала после нервной горячки, сына сторожа охватило бы неотступное, гложущее, глубокое горе; мертвая, она продолжала бы жить в его сердце — но эта, нынешняя, живая Тинда совсем убила в нем ту Тинду, а если и не совсем, то еще того хуже: она убивала ту ежедневно. Потому что всякий раз, когда Вена, сидя в лодке или на бревнах, вспоминал то, что было, когда вставал перед ним образ Тинды самых интимных минут — рядом тотчас возникала фигура сегодняшней, с ее расплывшимися формами, какими одарило ее здоровье после болезни, вернувшееся в десятикратном размере,— и все сладостные реминисценции Вены разлетались как дым.
Окончательный переворот в чувствах Вены, сделавший неприятными даже воспоминания, проявился особым образом. Когда Незмары остались единственными обитателями «Папирки», Вена, воспользовавшись отсутствием отца, перебрался в бывшую Тиндину спальню и поставил свою кровать на то самое место, где некогда стояло ее ложе. Теперь же, после свадьбы Тинды, он снова стал ночевать в родной лачуге. Старик, заметив это, проворчал:
— Багром-то чуть не убило парня, зато, кажись, выбило ее из его башки!
Это оказалось к лучшему во всех отношениях: Вена начал наконец-то уделять внимание и другим вещам, кроме поплавка, и когда отец увидел у него в руках старые записи лекций — понял: все вернулось на правильный путь; лишним подтверждением чему было возвращение Вены к тяжелой атлетике от легкой.
А Рудольф Важка был на семьдесят седьмом небе, ибо хотя внешность Тинды претерпела метаморфозу — так сказать, от образа цветка к образу весьма округленного плода,— голос ее, этот феноменальный орган, вернулся к ней с восстановлением здоровья во всей полноте и свежести, и пани Майнау высказывала свое изумление этим обстоятельством в самых энергичных выражениях театрального жаргонад Но когда она намекнула на необходимость лечиться от ожирения, прежде чем возобновить попытки попасть на оперную сцену — Тинда наотрез отвергла самую мысль о сцене и повторяла эту свою резолюцию всякий раз, как кто-либо предлагал ей карьеру оперной певицы, а это случалось нередко после ее новых триумфов в концертах и ораториях.
— Посмотрите, как выглядит Богуславская в роли Маргариты! — отвечала Тинда на все уговоры.— А я ведь вдвое моложе...
«...но уже сегодня такая же!» — это дополнение Тинда оставляла про себя после того, как ей несколько раз на это возразили.
Она удовольствовалась славой замечательной исполнительницы песен и ораторий, без которой не могло обойтись ни одно сколько-нибудь выдающееся мероприятие такого рода. И именно песня вырвалась из ее груди, когда впервые после болезни она поддалась наконец на многодневные уговоры и заманивания Рудольфа Важки, который погожими деньками сиживал с нею, выздоравливающей, в городском сквере у музея — в том самом, где он когда-то увидел ее с молодым Незмарой. Однако ему и в голову не приходило вспоминать об этом случае.
Если добавить, что песня, которую она впервые запела после болезни, была сочинением Рудольфа Важки, посвященным ей же, никого, пожалуй, не удивит, что счастливый композитор пал к ее ногам — и поднялся с колен ее признанным женихом!
Свадьба, разумеется, ограничилась самым узким кругом, расширить который было попросту невозможно. Тетушка с дядюшкой Папаушеггом, чьи усы стали еще пышнее, поскольку живописец Паноха так и не обстриг их, зато и сам не лишился уха — если требуется, упомянем, что на следующее же утро после вызова на дуэль оба накрепко забыли об этом... Далее присутствовали: императорский советник, невеста с женихом, да шестым — доктор Зоуплна, всего народу на три фиакра. Доктор Манечка не могла оставить дом, связанная своими сынишками-близнецами, которых нельзя было тащить в церковь.
Старого Зоуплну все утро тщетно уламывали сноха с сестрой, и лишь когда за ним явился сам императорский советник, старик согласился прийти к обеду — чем наконец и выдернута была заноза, целый год торчавшая в сердце старого сапожника.
Императорский советник был воплощением прекрасного настроения. Жилось ему теперь отлично, как он поминутно всех уверял, причем даже тогда — и особенно тогда,— когда его никто об этом не спрашивал, и делал это с упорством, выдававшим его опасения, что ему не поверят. Теперешнее его занятие — он сделался местным агентом по продаже изделий бумажной промышленности — заставляло его постоянно быть на ногах, а это поддерживало его здоровье и помогало соблюдать стройность. Для хранения наличности он уже не нуждался в несгораемом шкафе, и весь его торговый баланс сводился к единственному принципу розничных агентов: «Зарабатываю на все, что мне нужно, одни открытки с видами приносят мне достаточно на сигары и пиво!» При этом он даже не сознавал всего пафоса дистанции между прежним и нынешним «императорским советником Сапристи», как его именовали теперь, причем даже в глаза...
Все это ничуть его не удручало, напротив, он был только благодарен такой превосходной рекламе, ибо в торговых делах знакомство — это все, а императорский советник Сапристи стал в Праге широко известной фигурой, пользующейся уважением как жертва несчастья. Не будь этого несчастья — быть бы ему нынче миллионером...
Самой большой ошибкой было, по его мнению, то, что из коммандитного товарищества сделали акционерное общество!
На свадьбе старшей дочери он совершенно примирился со своим зятем доктором Зоуплной и его отцом и весьма пространно разглагольствовал о том, что гора с горой не сходится, но близким людям весьма желательно сойтись в доброй воле и дружестве.
К тому времени свадебные гости уже несколько захмелели, и доктор Зоуплна, этот некогда заклятый враг всякого, даже самого незначительного проявления мещанства, тоже поднял бокал за здоровье обоих дедушек, которых поздравил с тем, как им повезло: не придется им, как бывает в других семьях, ревновать друг друга, ибо на каждого из них приходится по одному внучку на выбор. Тост этот вызвал сердечный отклик в семейном кружке, императорский советник пошутил, что «пан отец», сиречь старый Зоуплна, до сих пор владел обоими внучатами, а теперь придется ему уступить пятьдесят процентов; старый Зоуплна, тронутый сердечностью императорского советника, стал ему возражать, и все заговорили наперебой, как уж водится на свадьбах или крестинах в разгар веселья.
Манечка смотрела на своего мужа сквозь сигарный дым и вдруг поняла, что удивляется — как это он, обычно упрямый отрицатель всех наркотических средств, ярый антиалкоголик, курит теперь одну сигару за другой, пьет, как заведенный, и, розовый, развеселый, обменивается плоскими банальностями с прочими четырьмя мужчинами, столь же блаженно наслаждающимися табачным дымом и пивными испарениями, как и он. Ей стоило известных усилий увидеть в нем былого своего провожатого на пути из университета, когда души их блуждали по надзвездным высотам, тесно прильнув друг к другу, в то время как сами они внизу, на земле, соблюдали между собой должное расстояние. Вспоминались ей первые месяцы брачной жизни, когда Арношт еще явно сожалел о прошлом и частенько устремлял взоры в направлении его астрономической Каабы в Коширжах. Теперь он и думать о ней перестал, и Маня, размышляя об этом, сочла нужным решить вопрос, который из двух Арноштов ей милее — тот, прежний, или этот, нынешний;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54