в те пределы, где сын фабричного сторожа рядом с нею был немыслим.
Вацлава охватило чувство безмерного сожаления, вызванного его собственными словами о необходимости отвыкать; но поздно было раздумывать, поздно догонять и просить прощения...
Он поспешно двинулся к другому выходу из сквера, но увидел оттуда только, как Тинда вплывает на Королевский проспект.
А ночью — словно Тинда наворожила — хлынул ливень, один из частых затяжных дождей того года, на целые недели превращавших человечество в земноводных. Молодому Незмаре не удавалось увидеть Тинду даже на улице, где он мог бы в лучшем случае разве поздороваться с ней, а она, по старой своей методе, могла его просто не заметить, словно и не сиживала с ним в сквере у музея.
И все же каждый божий день безумец являлся в сквер к трем часам, пускай под зонтиком; Тинда не пришла ни в первый ясный день, ни в следующий, хотя погода опять установилась прекрасная.
Такова была история любви Вацлава Незмары вплоть до трех часов вчерашнего дня.
А тогда, едва пробило четверть четвертого, первый рекордсмен карлинского Атлетического клуба решил, что не позволит дольше своему сердцу увядать, и большими шагами направился к дому Инвалидов — где-то там находился Тиндин корт. Тем самым он преступил один из строжайших ее запретов, за что полагалось суровое наказание — до смерти не видеть Тинды. Но Незмара был уверен, что и так все пропало, исполнилось пророчество Тинды о том, что свиданиям их пришел конец,— и пошел.
Пошел, потому что не мог иначе; шел, как пес, несмотря на угрозу повелительницы задать ему порку,— и, как пес, простоял всю игру за проволочной сеткой, чуть ли не поскуливая в собачьей своей преданности, чуть ли не виляя хвостом всякий раз, как Тинде удавался особенно хлесткий драйв.
Так, глазея, и простоял он всю игру, над которой, как и подобало тяжелоатлету, прежде только насмехался; теперь же он понял слова одного из клубных приятелей, что лаун-теннис, в сущности, не что иное, как модернизированный рынок рабынь; что же касается спортивного смысла, то это в лучшем случае «демонстрация своих прелестей в движении».
Поначалу Вацлав старался спрятаться от Тинды в толпе зевак, которых всегда собиралось много по причине новизны этого вида спорта. Заметив, что она все-таки его углядела, он перестал скрываться, а после игры, уже в сумерках как завороженный пошел позади их компании, держась поодаль, у стен домов, и считая, сколько раз она на него оглянется.
Пускай видит — он уже ко всему готов!
Последствия сказались на следующий день, то есть сегодня. Тинда примчалась в сквер за несколько минут до трех часов, и Вацлав тотчас угадал, что спешка ее притворна.
Краткий курс Тиндиного кокетства ознакомил Вацлава со всеми приемами женского искусства флирта. И он понял, еще раньше, чем она это сказала, просто по торопливым движениям ее плеч и беспокойству ног, что «сегодня у нас только минутка времени, он должен ее простить».
Сказав именно это, она тотчас и продолжила:
— Ну и вид был вчера у Вацлика, просто ужас, в этом цилиндре летом, я уже несколько раз ему говорила... что ж, бывают различия, которые не переступишь!
Почему он молчит, не спрашивает, какие различия? Тинда нерешительно глянула на него и с возрастающей поспешностью заговорила сама:
— Вчера вы вогнали меня в такое волнение, что я уж до конца плохо играла, а ведь это была последняя игра в этом году, все удивлялись, не сглазил ли меня кто, а меня именно сглазили... а кто? — никто не знал, а остальное я доскажу вам завтра, если будет хорошая погода и если смогу... Сегодня у нас собрание насчет концерта в Академии, да, в Академии. . И не провожайте меня сегодня, кто раз отказался меня проводить, когда я предлагала, с тем я уже никогда ходить не буду. Так что пока!
Тинда тараторила без передышки, чтобы не дать ему вставить хоть слово,— вся в белом, розовая, слегка разгоряченная спешкой, но тем более привлекательная. Лицо ее притворно смеялось, а глаза не отрывались от губ Вацлава — чтобы успеть умчаться прежде, чем на этих губах со знакомой медлительностью родится слово.
— Простите, барышня,— удалось-таки ему вставить,— я прошу вас только исполнить ваше обещание!
— Какое обещание? — она нахмурилась уже в неподдельном гневе, потому что Вацлав ухватил ее пальчики своей тяжелой лапой и не отпускал.— Да пустите же!
— Вы обещали мне остаток откровенности...
— Сейчас не выйдет, некогда!
— А вы сказали — когда только мне будет угодно.
Тинда помолчала; ручка ее, тщетно пытавшаяся высвободиться, оставила эту попытку. Девушка посмотрела на Вацлава таким пронизывающим взглядом, словно хотела напугать его, и медленно проговорила:
— Приходите вечером, в одиннадцать часов, к моему окну, если уж вам так нужно; но, как я сказала, это будет последний наш разговор!
И шелковые пальчики ее, лежавшие теперь в его ладони без сопротивления, легонько пожали ее. Тинда еще кивнула, как бы со значением, и убежала.
Вацлав прямо-таки слышал, как бьются ее коленки о крахмальную юбку. Он стоял в полном ошеломлении — этим всегда заканчивались его разговоры с Тиндой.
«Ага, значит, она заметила, что я провел ночь под ее окном»,— подумал он. И впрямь, не могла же она не расслышать тихий стук, на который он наконец-то отважился прошлой ночью!
И вот теперь сидит Вацлав Незмара на бревнах, уткнув лицо в ладони, и подробно разбирает все, что было у него до сих пор с барышней Улликовой; и одна-единственная мысль гвоздит в его мозгу: одиннадцать часов!
Эту мысль подтвердил поезд, промчавшийся над Штваницей со свистом, почти оглушающим в тишине пасмурной ночи. Словно будильником, вырвал этот звук Незмару из мрачных дум — он ждал именно этого знака, и вот чуть не пропустил.
Вацлав вскочил и, как человек, пробудившийся от глубокого сна, широко раскрытыми глазами глянул на противоположный берег.
Действительно — было уже одиннадцать: стоглазый Летненский холм закрывал одно сверкающее око за другим.
Вацлав нерешительно двинулся в темноте к зданию фабрики, обошел его, но на мостик всходить не стал, перебрался, как гимнаст, по заграждению, пересекавшему рукав Влтавы,— так он поступал всякий раз, когда хотел укрыться от невольных или любопытных свидетелей.
И — чего не случалось с ним даже, когда он поднимал самые тяжелые штанги,— сердце его заколотилось где-то в горле: он увидел над собою окно Тинды, единственно освещенное во всем заднем фасаде дома.
Широкий прямоугольник окна был защищен барочной решеткой, ее волнистые прутья соединялись наверху гнутыми поперечинами; такие решетки были вставлены во всех окнах высокого первого этажа. Красивый узор решетки четко выделялся на фоне красноватого света, источник которого находился в глубине комнаты.
С того места, где очутился Вацлав, едва виднелась только лепнина потолочного карниза, переходящего в стены закругленно, без острых углов — тоже стиль барокко. Окно Тинды было открыто — октябрьский вечер, как иногда случается, был таким теплым, что вполне оправдывал легкий туалет Тинды, промелькнувшей мимо окна с лампой в руке. Она была не более одета, чем девушка с известной картины Манеса «Серенада». Правда, заметив, что она не одна, Тинда тотчас погасила лампу, и да послужит это ей смягчающим- обстоятельством; и если тут не было музыкантов, как на картине Манеса, зато была решетка. Тинда в белом своем одеянии походила на некую святую, не совсем, впрочем, защищенную от злоумышленников.
И эта святая заговорила — не шепотом, но пониженным голосом, о котором Важка утверждал, что он звучал бы как пианиссимо флейты, если б флейта звучала на терцию ниже.
Тяжелодумный атлет даже не поздоровался. Тинда же произнесла с ненавистью:
— Хорошо, хоть на отцовскую службу вы не надеваете цилиндр. Рассердились? — прибавила она, когда Вацлав промолчал.— Мне-то все равно, и так я разговариваю с вами в последний раз!
— Ну, что же вы? — начала она снова после очередной паузы.— Онемели? Что это с паном? Я приглашала его не для того, чтобы вести монолог, Вацлик! Так сердитесь вы или нет?
— Нет! — ответил Незмара, но так беззвучно, что ему пришлось повторить это словечко, для чего, однако, прежде надо было проглотить первое «нет».
— Как видно, пан инженер-механик не расположен разговаривать,— продолжала Тинда с неприятной неласковостью светских женщин, не имеющей, по-видимому, иной цели, как только ранить и унижать.— Давайте же сразу приступим к делу, чтоб не задерживать вас. Вы ведь пришли выслушать остаток моей откровенности, не правда ли?.. Пожалуйста, произнесите же хоть что-нибудь, иначе я захлопну окно и пойду спать!
— Да, барышня, я пришел...— выдавил из себя Нез-мара.
Незачем объявлять об этом так громко! Да подойдите же ближе, сюда, ко мне... Ну же! Я знаю, вы можете, если захотите!
Незмара так и обомлел — стало быть, она знает, она знала!
Он уцепился руками за решетку и, упираясь ступнями в деревянные планки, по которым вился дикий виноград, подтянулся так, чтоб лицо его приходилось на уровне окна.
Тинда тоже приблизила голову к самой решетке и сказала совсем тихо:
— Вот так хорошо. Для того, что я имею вам сказать, между нами должна быть решетка — и еще темнота, чтобы вы не видели моего лица; и сказать все это можно только тихо-тихо, а после того, как это будет сказано, я уже не смогу глядеть вам в глаза при свете дня. Поэтому я не могла сказать это там, в сквере, и поэтому не приходила десять дней... и поэтому мы никогда больше не увидимся... после того, как я скажу это тебе!
— Тинда! — прошептал Незмара, оглушенный этим «тебе» и совсем не понимающий, как оно сочетается с остальными ее словами.
— Ну да, Тинда! — насмешничала девушка.— Вот и все, на что ты способен! Но я, милый мальчик, влюбилась вовсе не в твои духовные достоинства: это я начинаю выдавать остаток своей откровенности...
Она шептала ему почти на ухо, и последние слова произнесла с жаром. Просунув руку сквозь решетку, нашла его короткие кудри и стала перебирать их.
— Потому что люблю тебя... неужели не понял, я так тебя люблю, что ты и не поймешь, так люблю, как никогда и думать не думала, что это возможно, и сама себе боюсь в этом признаться, и плакать готова, когда говорю тебе это... Неужели ты и впрямь не понял?!
— И... и потому между нами конец? — У Незмары зуб на зуб не попадал от счастья и отчаяния; вне себя, он так прижался к кованым прутьям, что расцарапал лицо.
— Да, потому что я никогда не буду твоей, понимаешь? Наша любовь безнадежна! Абсолютно!
— Но почему?! Потому что я сын вашего сторожа? Но через полгода я стану инженером, и если вы любите меня так, что это просто невозможно, что вы готовы плакать, когда говорите мне об этом...
Молодой Незмара просто ликовал, он просто задыхался от счастья.
— Не так громко, Вацлик! — напомнила ему Тинда.
— Если все это так,— Вацлав понизил голос до шепота,— то я не понимаю, ради чего нам отказываться от счастья, ведь если я, уже с дипломом, приду просить руки барышни Улликовой...
— Руки? Вот она! — перебила его Тинда, как можно дальше просовывая свою руку сквозь решетку.
Рука эта, обнаженная по плечо, светилась в темноте белизной.
— Бери, пока даю,— сказала Тинда с горькой циничностью, которая нередко проблескивала в ее речах и раньше.
Незмара понял, прижался губами к теплой округлости в том месте, где рука сужалась, под самым плечом, и целовал, целовал, куда только попадал губами, и ласкался, приникая лицом к этой руке, которая вдруг согнулась в локте — Тинда обняла Вацлава и поцеловала его... как несколько часов назад целовала своего аккомпаниатора Важку.
— Ну вот, это и все, что я могу для тебя сделать, и ты никогда не должен и не осмелишься ожидать большего, даже если бы осуществилось невозможное и заранее исключенное — то есть, если бы я стала твоей женой! Я вся — твоя, но никогда тебе не будет принадлежать больше того, что проходит через эту решетку: мои губы и руки!
Она просунула сквозь прутья и вторую руку и сомкнула свое объятие вокруг его шеи.
— Целуй же больше, ведь это в первый и в последний раз!.. Как, ты плачешь? Я люблю тебя за то, что ты сильный и мужественный... Лучше посмейся над нашей трагикомедией, которую следовало бы озаглавить «Ромео, Джульетта и препятствия»... И назови меня хоть разочек на «ты», а то обижусь, что ты не ответил на мое «ты»!
— Но скажи же, почему... почему мы не можем никогда принадлежать друг другу? Какое за этим проклятие?..
Тинда убрала руки, закуталась в белый тюль — ей пришлось поднять с полу накидку, соскользнувшую с плеч, так что в течение каких-то секунд на ней было надето даже меньше, чем на влюбленной с картины Манеса «Серенада». И ответила она не сразу; помолчав и зябко съежившись под накидкой — хотя и эта зябкость была притворной,— она проговорила:
— Тут не столько проклятие, сколько клятва.
— Клятва? Кому?
— Я скажу, Вацлик, но это будет последним словом между нами.
— Даже такой ценой хочу знать,— процедил сквозь стиснутые зубы молодой Незмара; и не успел он тотчас же отказаться от своих слов, как Тинда наклонилась к нему:
— Это клятва, какую приносят монахини, вступая в монастырь, когда они обязуются вечно хранить чистоту. Я должна была поклясться в этом моей учительнице пения, пани Майнау! Чтобы не лишиться голоса.
С этими словами она отступила в темноту и быстро, беззвучно закрыла окно.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КАРЬЕРА БАРЫШНИ ТИНДЫ
1 Серенада Тамерлана
Армии Фрей, негласный совладелец фирмы «Уллик и Комп.», сидел в своем продуваемом ветрами жилище под крышей «Папирки» и немилосердно мерз, ибо великолепный камин в рыцарском зале был всего лишь имитацией — как и вся мебель, впрочем, весьма стильная, но до последней планочки поддельная.
Стиль был для Армина всем, и он предпочитал сносить дикий холод, сидя у поддельных огромных поленьев в камине, по виду обгорелых, как в камине на театральной сцене или в витрине магазина, торгующего американскими печками, чем сделать два шага, открыть дверцы роскошного, на вид очень ценного шкафа в стиле Ренессанса, и повернуть вентиль центрального отопления, скрытый в недрах упомянутого роскошного предмета обстановки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54