Подоспела она в самую последнюю минуту, словно точно рассчитала. О, она правильно предположила, что Арношт воспользуется первой же ночью после выписки из больницы, чтобы провести ее в обсерватории с Маниной соперницей!
Совсем запыхавшись, она буквально потащила Арношта в скверик при городском музее, в темный уголок под деревьями; несколько прохожих проводили их веселыми, понимающими взглядами.
Арношта пугала ее страстность, ее пылающее лицо и горящие глаза, заметные даже в сумраке.
Маня обхватила обеими руками его руку повыше локтя — такая маленькая рядом с ним — и с жаром начала упрашивать:
— Не езди туда, Арношт, хотя бы сегодня еще не езди!
Он от удивления слова не мог вымолвить, не мог даже освободиться от ее маленьких, но сильных рук. Никогда еще ничего подобного с ним не случалось, он и предположить не мог, что такое может случиться. Большой, серьезной должна быть причина, погнавшая ее за ним,— ее, несмотря на все, хорошо воспитанную светскую девушку.
Запинаясь, он попытался выяснить, почему ему не надо ехать в обсерваторию, пробормотал какие-то слова о своих обязанностях. Речь его прерывалась от сухости в горле.
— Вот именно потому! — сказала Маня, когда он раскашлялся.
— Да что ты, это пустяки, этак я никогда не выберусь... Не останавливайся, на нас смотрят...
И Арношт двинулся к выходу из скверика.
— Подумай, по ночам теперь холодно, а купол наполовину раскрыт! Подожди, пока совсем выздоровеешь! — просила Маня, добавив в конце: — Арношт!
Таким жарким, таким умоляющим тоном было произнесено его имя, что Зоуплна остановился. Пытливо посмотрел на нее, но уловил только выражение женского упрямства, окрашенного заметным смущением.
— Не понимаю тебя, Мария,— проговорил он.— Такой я тебя не знал. Взять хотя бы твое появление в нашем бедном доме... Поспешность, с какой ты прибежала сюда, весь твой облик — все это так непривычно, что я удивляюсь. Хочу лишь подчеркнуть, что подавление чувствительности — повторяю, именно чувствительности, я не сказал чувства, и прошу четко различать эти два понятия,— подавление чувствительности с обеих сторон до сих пор было основой счастливых отношений между нами, двумя людьми, нашедшими друг друга не потому, что искали, а потому, что пересеклись их пути к высшему смыслу жизни, каким для нас обоих является наука; и с тех пор пути эти идут рядом, даже соприкасаясь, и это ни с чем не сравнимое благо, отнять которое не может ничто...
— А если...— Маня помедлила, как бы не решаясь говорить дальше.— Если я прибежала к тебе с очень важным сообщением, которое нельзя откладывать на завтра?
— Нельзя откладывать? Что же это за сообщение?
— Должна признаться, я неточно выбрала слово, следовало сказать не сообщение, а... предложение,— заключила она совсем тихо, но тотчас поправилась и ясно, громко повторила: — Да, предложение!
Довольно долго они шли молча, прежде чем Зоуплна робко осведомился:
— Что же это за предложение? Теперь долго молчала уже Маня.
— Послушай, мой милый, и суди меня снисходительно,— заговорила она наконец.— Я нахожусь в ситуации, в какой, пожалуй, редко оказывается женщина, а тем более девушка моего... нашего круга, и если я правильно оцениваю свое положение, то должна признать, что ни одна женщина еще не попадала в такое и вряд ли когда попадет. Короче, Арношт, я пришла предложить тебе свою руку.
Ничто не выдавало того, что происходит в душе Зоуплны,— он только резко ускорил шаг. И через какое-то время произнес очень спокойно и отчужденно:
— Должен сознаться, я совсем не подготовлен к такого рода предложению и вынужден добавить — о браке я пока и не помышляю!
Снова долгая пауза.
— Послушай, Арношт,— нарушила молчание Маня.— Помнишь, ты сказал мне в августе, когда я была у тебя там, наверху, в обсерватории. Ты сказал тогда, что я тебе так же дорога, как собственная твоя жизнь,— и почти так же, как твоя наука...
— Да, я это сказал, и стою на том — наука для меня выше, чем жизнь и чем ты. Поэтому сегодня я обязательно поеду в обсерваторию...
— Поскольку я, кажется, проиграла состязание со своей более счастливой соперницей, наукой, как... как возлюбленная, другими словами, речь пошла теперь о более простом состязании — между наукой и твоей жизнью, то я спрашиваю тебя, отнесешься ли ты серьезно к моему предложению как...
— Как кого?
— Как врача!
— То есть ты, как врач, утверждаешь, что моя жизнь в опасности? — со спокойствием философа уточнил Зоуплна.
— Видишь ли, при известных условиях ей может грозить опасность — я говорю как врач, и мой долг сказать тебе это. Но как женщина, любящая тебя таким, каков ты есть, без всякой надежды, что ты станешь другим, я говорю, что спасу тебя для моей более счастливой соперницы — если ты на мне женишься!
Зоуплна молчал. Тогда снова заговорила Маня.
— Не думай, что этим я хочу вознаградить тебя за то, что ты на мне женишься; просто, когда я стану твоей женой, я получу возможность...
— Мария,— теперь доктор Зоуплна говорил уже как человек, то есть простой смертный.— Мария, теперь я понял, зачем ты сегодня вытащила и унесла мой платок!
— Заметил, значит?
— Куда мне — это отец видел.
— Я сделала это только потому, что не могла добиться полного обследования в больнице.
— Стало быть, я приговорен?
— Мой милый, если б ты был приговорен, я не предлагала бы тебе руку. Понимаешь ты теперь, насколько сложно мое положение — ведь не считаешь же ты меня совсем уж бесстыдной, Арношт! Убедись сам!
И она притянула его сопротивляющуюся ладонь к своему лицу: оно обжигало, словно у нее сильная горячка.
— Теперь ты поймешь, что я скорее сгорела бы от стыда, чем предложила бы тебе брак по иным причинам, кроме...
— Кроме каких?
— Кроме тех, что тогда я получу возможность дать тебе лучшие условия жизни, чем ты имеешь сейчас,— ведь домишко, в котором ты живешь со своим батюшкой... Я еще в детстве слыхала, как хвалится пан Зоуплна, что прямо из окошка частенько ловил рыбу вам на ужин, и каждый год Влтава заливает вас весной, а то и осенью тоже, и я не видела у вас ни одной кровати, а кто готовит вам еду? Я слышала у нас на кухне — то твой отец, то ты сам, приват-доцент Института техники!.. А я была бы всегда рядом, ухаживала бы за тобой, сама моя профессия предназначает меня для этого...
На последних словах мужество изменило ей, голос ее дрогнул, Маня как бы всхлипнула и умолкла. А может быть, это был с ее стороны протест против прозаичности слов, к которой ее принудил Арношт.
Бог весть, куда они забрели в сгущавшейся темноте; шагали уже не по улице, а, так сказать, по ущелью меж двух невысоких стен, которые словно что-то выперло изнутри, они осели и совсем потемнели от старости, за исключением тех мест, где отставшая штукатурка вспучилась, а то и вовсе отвалилась. Кое-где в этих стенах были прорублены ворота, и редкие фонари, еще керосиновые в этих закоулках Праги, тускло освещали покосившиеся доски, выбеленные и отшлифованные дождями и солнцем, да кучки речного наноса перед ними, которые, видимо, приходилось всякий раз убирать, чтобы отворить эти ворота,— если только их когда-либо открывали.
В одних воротах доски расселись, образовав широкую щель, и в эту щель глянуло небо, еще светлое в непостижимой закатной дали, и словно окинуло быстрым глазом проходящую мимо парочку. Потом они приблизились к очередному фонарю, и в конусе света мелькнула эмансипированная головка барышни Улли-ковой с плотно прилегающими волосами, похожими на оперенье ворона; на затылке эти черные волосики как бы стекали в ложбинку на шее.
Когда они снова углубились в темноту, доктор Зоуплна, шагавший позади Мани, обрел наконец дар слова:
— Ты сказала, Мария, если б я был приговорен, то ты и не заговаривала бы со мной о браке?
— Да!
— Стой, Мария! — почти выкрикнул он.
Она остановилась, повернулась к нему. В отсвете фонаря видно было, как пылает ее смугло-оливковое лицо, на котором особенно ярко выступали белки глаз.
— Поцелуй меня в губы! — голос его сорвался. Маня приподнялась на цыпочки, обняла его за шею,
притянула к себе его голову и поцеловала долгим, бесконечным, многозначительным поцелуем — словно оторваться не могла.
То был их первый поцелуй, скорее некий эксперимент, чем доказательство любви. Потом Мария, совсем задохнувшись, спросила:
— Ну, глупый мальчик, веришь мне теперь? Вопрос показывал, что она поняла тайную причину
его просьбы.
— Меня упрекнут,— он не сказал «упрекнули бы»,— что я ухватился за твое приданое, как голодный за кусок хлеба!
— Те, кто мог бы тебя упрекнуть, пускай успокоятся: мое приданое пока вложено в отцовское предприятие — ведь я его компаньон.
— И как я могу расстаться с отцом, он без меня погибнет — старик привязан ко мне, как душа к телу...
— Ты с ним не расстанешься, просто переедешь во второй этаж дома, что напротив вашего, я видела там объявление о сдаче квартиры, и у меня есть немного денег, чтобы открыть практику.
Так щебетала Маня, радуясь успеху своего предложения; потом она вывела жениха из прибрежных закоулков на улицу, на которой стояли предприятия обоих отцов счастливой новой четы.
В тот день доктор Зоуплна уже не пошел в свою любимую обсерваторию — и никогда больше не ходил туда.
8
Ноктюрн
Вацлав Незмара-сын сидел на бревнах; бревна эти от века валялись на берегу острова «Папирки» со стороны главного русла Влтавы.
Теперь никто бы не узнал известного всей улице щеголя: Вацлав кутался в старый отцовский кожух, как всегда, когда заменял своего отца, ночного сторожа с фабрики. Это случалось частенько, когда старый Вацлав удалялся за пределы фабричной территории с целью подработать.
Законная и официальная нива трудов старшего Незмары, фабричная насыпь, служила одновременно исходной точкой и опорой для деятельности этого влтавского земноводного. С помощью лодки он добывал большую часть своих доходов, причем не только рыбной ловлей, как разрешенной, так и запрещенной, но и прочими промыслами в пределах, на которые распространялись неписаные законы прибрежного права. На веру принимаемые условия этого негласного кодекса исключали прямое воровство, но не браконьерство и не сбыт предметов, обычно подлежащих акцизному обложению.
Через лагуны островов, скрытые нависавшими над водой кустами, старый Незмара провез немало грузов сомнительного происхождения и назначения, доставив их прямо с реки к многочисленным задним калиткам и дверцам прибрежных домов за пределами акцизной черты; регуляция реки давно уже смела все эти домишки с лица земли.
И все же главным источником доходов старого Незмары была влтавская рыба.
Вацлав считался главным и самым знаменитым рыболовом всей нижней, подпражской, части реки и заслужил репутацию довольно состоятельного старика, которому вовсе бы и ни к чему работать сторожем на фабрике, если б эта профессия не была тесно связана с речным пиратством. Было наверняка известно, что сын его Вацлав, студент, несколько, правда, застрявший в учебном заведении, тоже стоит старику немалых денег.
Этот сын и сидел теперь на бревнах, уткнув голову в ладони и вглядываясь в зеленый заречный холм Летну. Зеленым-то он, правда, уже и днем не был — поздняя осень оголила деревья и кусты, — а ночью и вовсе казался темным, чуть ли не черным, словно огромная туча опустилась на Летну, поглотив все звезды первой величины с неба и оставив их только внизу, — густая россыпь огоньков мерцала в роще на холме, и было их так же много, как фонарей на дорожках парка. От огоньков, расположенных еще ниже и светивших ярче прочих, к реке протянулись клинки пламенных мечей, и эти живые остроконечные языки пламени, казалось, пляшут на мелких волнах. Отсветы же более удаленных фонарей тонули в черных недрах вод. Праздному воображению они могли показаться огненными сваями, вбитыми в дно реки и подпирающими противоположный холмистый берег, а то еще — золотой колоннадой подводного дворца русалки Влтавы и ее подруг; или — основой из золотых нитей, по которым, словно на ткацком стане, снует челнок, роль которого могли исполнять ярко освещенные трамваи, проезжавшие по набережной в обе стороны.
Эти бесчисленные искристые очи противоположного берега, стреловидными лучами пронзавшие черноту реки, виделись молодому Вацлаву Незмаре какими-то любопытными, лишь притворяющимися безразличными существами; достаточно было ему слегка прищуриться — и из каждой искорки выскакивал тройной отблеск, и все эти тройные иглы били прямиком сюда, через реку, к нему; а если прикрыть глаза еще больше, они вонзались ему прямо в грудь.
С возгласом «Эх!» молодой Незмара откинулся навзничь на бревна.
Теперь над ним был беззвездный свод небес, скупо озаряемый снизу огнями Праги; и юноша целиком отдался чувству, теснившему ему грудь,— оно-то и положило его на обе лопатки.
Издалека донесся вскрик гармошки: это отец, старый Вацлав, играет королю новокрещенцев, новоявленному Яну Лейденскому — Армину Фрею, который отправлялся на лодке в «Мюнстер», в один из трактиров на Штванице, из тех, в которые днем не заглядывают его ночные завсегдатаи. По изменениям звука гармошки, которой отец его владел мастерски, молодой Незмара точно угадывал движение лодки.
Фрей совершал такие экспедиции в свои сомнительные владения по меньшей мере раз в неделю, если только не оставался совершенно без денег. Об этих экспедициях молодой Незмара мало что знал, хотя ни одна не обходилась без его отца, непременного телохранителя Армина.
А вылазки эти были, вероятно, чертовски экстравагантны, если старый Вацлав, в остальном обращавшийся с сыном как с товарищем, только отмахивался, намекая, что лучше и не спрашивать.
Гармошка смолкла, и молодой Незмара бесповоротно превратился в жертву барышни Тинды.
Ему чудилось — она сейчас с ним, тут, на бревнах, ночью — так ведь и было один-единственный раз, если не против ее воли, то во всяком случае помимо нее.
Случилось это летним вечером, в жарком июле нынешнего года;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54