И пан Фрей заскользил прямиком в меланхолию, и углубился в нее уже довольно далеко, хотя все еще не знал, чем может кончиться, если Лейб на самом деле продал экземпляр из лондонской библиотеки, который считался в мире библиофилов несомненным подлинником — сам-то Фрей отлично знал, что и это такая же подделка. Но, боже правый, в таком случае Лейб отослал новую подделку в Лондон вместо мнимого оригинала!
Стоит этому обнаружиться, в научном мире поднимется такой скандал, равного какому еще не бывало!
Но в этом случае — до чего же идиотски поступил Лейб, ведь он, как специалист, обязан был подумать о том, что едва на свет вынырнет вновь открытый экземпляр столь редкостного издания, все владельцы прежних бесспорных экземпляров немедленно бросятся проверять их подлинность! И что, если при ревизии лондонской библиотеки откроют обман?!
Лейб, конечно, не признается, что за крупную сумму давал драгоценную собственность лондонской библиотеки для мошеннических махинаций. Но не встрянет ли в это дело мистер Прэдли, известный эксперт по изданиям времен Генриха, Мазарини, Кольбера?.. Тот самый мистер Прэдли, который двенадцать лет назад объявил изделие Фрея бесспорным подлинником мастера Эве?
А может, и заметку-то в «Библиофил» написал тот же мистер Прэдли, и, отстаивая подлинность одного экземпляра «Устава», но доказывая поддельность другого, знаменитый ученый вступит на почву научного ристалища, в результате чего окажется, что автором обоих экземпляров является один и тот же несравненный художник, сиречь Армии Фрей... Тогда... Но тогда, конечно, это имя покроется славой и обойдет весь мир, все регионы и страны, где только существует печать, ибо ни одна газета не захочет обойтись без сообщения о фальсификаторе, который водил за нос величайшего специалиста своего дела и времени...
В душе Армина Фрея шевельнулось что-то вроде геростратовской жажды славы, от которой вынужден отказаться любой художник-имитатор, промышляющий античным искусством, чтобы удовлетворить спрос любителей древности. Если честолюбие такого художника превысит прочие его свойства, скажем, его «совесть» — ведь каждый хороший фальсификатор обязательно имеет «совесть» — то он поддастся искушению и публично признается в подделке, тем более, если первое его изделие признано всеми академиями и всей специальной литературой мира несомненным оригиналом.
Когда меланхолия пана Фрея достигла этого пункта, он был вырван из дум и разом возвращен к действительности, причем таким образом, который заставил благородного фальсификатора забыть о всякой честной и нечестной славе, добытой собственным искусством и мошенническим подражанием чужому.
Что же случилось?
Да ничего — только на лестнице, ведущей к ренессансному царству Фрея, мяукнула кошка, а вернее его кот Тамерлан, великолепнейший представитель ангорской породы.
Утром, когда старый Вацлав принес завтрак, Тамерлан попался ему под ноги и проследовал за ним к двери, ласкаясь к своему кормильцу. В дверях оба — Вацлав и Тамерлан — остановились, не позовет ли хозяин; хозяин не позвал, и для обоих это было знаком, что Тамерлану разрешается погулять, а Вацлаву — выпустить его.
Тамерлан, мощная зверюга цвета желтого вина, которого хозяин называл никогда не предпринимал далеких прогулок, даже не покидал лестницы; он спускался только до верхней мастерской, садился там на ступеньку и принюхивался, вытягивая шею и поматывая головой. По-видимому, он был большим приятелем рабочих, особенно девушек: они всякий раз окружали его, восхищались им и заговаривали с ним. А он на каждое слово отвечал глубоким ворчанием, выпрашивая ласки, и для этой цели как можно дальше вытягивал шею, и весь вытягивался, но ни за что на свете не спускался с последней ступеньки на площадку. Если ему приходилось долго ждать, чтоб его погладили, он издавал глухое мяуканье, не столько слышимое, сколько видимое, тряся мордой и наеживая усы. Когда же его гладили, он с ума сходил от радости, он просто плясал на своей ступеньке, стараясь поскорее подсунуть голову под ласкающую руку.
Работницы тоже рады были развлечься, они возбужденно смеялись, шутили с ним, как с парнем.
«Ах ты, баловень, прямо ухажер, да ты хуже своего хозяина!» Или: «Что, пан Фрей, поди, опять соскучился, что ты к нему девчонок заманиваешь?» И они звали друг дружку: «Иди-ка сюда, Барушка, погладь его, тебя он еще не знает, не бойся, он не царапается и не кусается, он на девушек выдрессирован!»
Громкий хохот посвященных и самых озорных работниц был откликом на такие шуточки, и вообще они до того забавлялись красивым животным, что старый Незмара, работавший на резальном станке — когда было что резать, — строго окликал их, призывая вернуться к делу.
«Ах, да замолчите, пан Вацлав, вы-то ведь ничуть не лучше этого котищи!» — парировала Лиза, с которой Вацлав не любил связываться — к тому же она отлично знала, что говорит.
Оставшись в одиночестве, Тамерлан потрется то одним, то другим боком о грань ступеньки и взбежит наверх — не с кошачьей, а с собачьей повадкой. И сядет там, перед резной деревянной решеткой с синим занавесом, облизывая свою взлохмаченную шубку.
Решив затем, что всюду хорошо, а дома лучше, кот рвался домой, пуская в ход когти и даже зубы. Так он поступал всегда, хотя и зря старался; тем более напрасны были его усилия сегодня, когда хозяин его был сокрушен сенсационными материалами лондонского журнала для любителей старинной и современной книги.
В конце концов Тамерлан понял тщетность своих настояний и притих. Но не надолго: вскоре он заорал, причем «душераздирающе».
Следует признать, что когда Тамерлан постарается, он может очень хорошо мяукать, и над его пассажами дружно захохотала вся мастерская.
— Я думала, это барышня Тинда! — воскликнула дерзкая Кача, и товарки ответили новым, еще более неудержимым взрывом смеха: сравнение было довольно удачным, ибо голос Тамерлана решительно напоминал низкое сопрано, мягкое, глубокое и лирически страстное.
— А ей-богу, Кача права, котище распевает получше барышни Турбины! — сказала одна из самых молодых работниц.
— Молчи! — прикрикнула на нее Кача.— Хочешь вылететь с работы?
— Ну и подумаешь,— парировала та.
Тамерлан снова запел, еще более страстно, и в восходящих, словно от подвала до чердака, звуках его голоса заключалось на сей раз безысходное отчаяние; мастерская опять захихикала.
Но это был принужденный, неестественный, уже раздраженный смех; все девицы почему-то густо покраснели и, переглядываясь, приходили в еще большее смущение.
Тамерлан заорал в третий раз, и хотя в этом третьем крике было еще больше чувства, никто уже не стал смеяться.
Старый Незмара выпрямился у своего станка и, не оборачиваясь, неуверенным тоном произнес:
— Слушать противно... Жофка, слетай наверх, позвони в дверь!
Все обернулись в тот угол, где сидела за работой Жофка. Эта рослая, на голову выше соседок, девчонка была еще молода, но, видимо, уже не промах. Глаза ее редко кто видел — она всегда держала их опущенными, не подняла их и сейчас, когда все взоры обратились к ней.
— Не ходи, Жофка,— предостерегла ее Кача.— Скажи старому Незмаре, пускай сам идет!
При том, что всем работницам была понятна ситуация, слова Качи показались смешными, однако никто не засмеялся, все напряженно ждали, пойдет ли Жофка. Все бросили работу, дальние даже привстали, чтобы видеть, как она поступит.
В обычном рабочем темпе Жофка взяла правой рукой стопку пакетиков из общей кучи, подравняла их, постучав ими об стол, и пальцами левой руки, словно перебирая струны арфы, пересчитала пакетики по десять штук; насчитав пять десятков, положила их к уже пересчитанным, заложила бумажкой целую сотню и лишь после этого встала, такая хрупкая, и прошла через всю мастерскую к выходу.
В первый и в последний раз показала она товаркам свои глаза, бросив им явно вызывающий взгляд, и тут все увидели, что глаза эти, правда, голубые, как небо, но столь же дерзкие, как ее острые, воинственно устремленные вперед груди, ясно различимые даже под зимней одеждой.
Взгляд Жофки разозлил девушек; за одним столом злобно захихикали, из другого угла ответили короткой, но очень язвительной насмешкой, тотчас, впрочем, заглушённой уголком фартука. Одна из ветеранок, давно уже безразличная ко всему, не удержалась от возгласа:
— Такой лягушонок, а сколько дерзости!
— Ступай, ступай, не слушай, кто отговаривает! — у самых дверей бросила в лицо Жофке рябенькая Лиза.
Кача встала и последовала за Жофкой. И не спускала с нее глаз, пока та поднималась по ступенькам вызывающей походкой очень молодых и при этом весьма уже искушенных девиц; Жофка наклонилась к Тамерлану, встретившему ее довольным мурлыканьем, взяла его на руки, и он, безмерно счастливый, разлегся у нее на плече, свесив голову чуть ли не до ее лопатки.
Жофка позвонила.
Кача не стала дожидаться дальнейшего, чтобы ее не увидели сверху, и вернулась в мастерскую.
-- Эта девка знает, куда идет,— вполголоса сказала она соседке и, когда та не ответила, сплюнула: — Тьфу!
— Чего плюешься? — отозвалась теперь соседка, та самая ветеранка, которая назвала Жофку лягушонком.— Это, правда, было давно, но ты и сама туда хаживала!
— Хаживала, только в первый-то раз не знала, на что иду. Вот в чем разница.
— Может быть; возможно, ты была глупее, чем все мы тут. И если эта знает, на что идет, то скажу тебе —-она уже не вернется, по крайней мере, сюда, к нам. Эта будет считать другие бумажки, не пакетики!
2
День рождения Тинды
Желание барышни Тинды, чтобы молодой Незмара
проводил ее на каток, тот исполнил с энтузиазмом.
В сущности, то был первый раз за целых три месяца, что он снова оказался с нею с глазу на глаз, без всякой решетки между ними. Впрочем, таких зарешеченных ноктюрнов было не так-то много, тем более в последнее время, когда Тинда совершенно оправданно могла ссылаться на опасность застудить свой знаменитый орган пения — у открытого-то окна, холодными ночами! Но даже и в ту пору, когда ночи были еще приемлемо теплыми, сколько опасений высказывала она, как бы кто не узнал об их свиданиях! Пока барышня Маня жила дома и тетушка еще не съехала от них после замужества младшей племянницы, Вацлав Незмара вполне понимал эти опасения — но теперь-то кто мог узнать? Служанки в кухне, окна которой выходили на эту же сторону? Да все они были скорее наперсницами барышни Тинды, чем предательницами, и, верно, даже под пыткой не выдали бы обожаемую свою повелительницу. У старого Уллика полна голова была совсем других забот, да и комнаты его приходились с другой стороны дома; а молодой Уллик — тот являлся домой лишь под утро.
А между тем именно он, этот Боудя, нередко, сам того не подозревая, клал конец счастливым — ах, таким счастливым! — минутам, а вернее сказать, часам, невыразимого блаженства Вацлава. Правда, для того, чтобы обнаружить их свидания, от Боуди требовался куда более тонкий слух, когда он прокрадывался домой далеко заполночь, стараясь не разбудить отца. Только он, этот Боудя, и внушал страх — Вацлав Нез-мара не желал унижаться перед ним не только потому, что был сыном сторожа, но главным образом по той причине, что оба были членами соперничавших спортивных клубов и, в сущности, смертельно ненавидели друг друга, ибо успехи Вацлава всегда означали посрамление Боуди и наоборот, и от этой истины никуда не уйдешь: молодой Незмара выступал теперь вратарем команды демократического карлинского «Рапида», в то время как молодой Уллик был главным и основным нападающим команды аристократического новомест-ского «Патриция».
Великим, даже эпохальным событием сезона в пражском спортивном мире явилось то, что Вацлав Незмара, уже в течение трех лет обладатель рекорда Чехии в тяжелой атлетике, сменил карьеру штангиста на футбол, неожиданно для всех заняв место в воротах «Рапида». Произошло это действительно неожиданно, без каких бы то ни было предварительных тренировок с целью рекламы, а по мнению Боуди — даже с умышленным сокрытием такого рода подготовки; и случилось это на ежегодном матче «Рапид» — «Патриций». Тогда Незмара заменил неявившегося вратаря «Рапида». Смех, которым Олимп знатоков, собравшихся на крыше клуба, встретил появление этого толстошеего Геракла в роли крылоногого Гермеса, стал бы уже совсем гомерическим, если б Вацлав не взял первый же штрафной, проведенный Боудей и грозивший неизбежным голом. Монументальные лапищи Незмары схватили летящий мяч таким точным и безошибочным движением, каким челюсти щипцов хватают орех. Именно такое цветистое сравнение употребил спортивный обозреватель, добавив еще, что удивительно, как мяч не треснул подобно ореху в столь железных тисках.
Разумеется, потрясающий успех Незмары публика встретила громовым воплем, поднявшимся до небес; а потом восхищение новым вратарем «Рапида» нарастало с каждой минутой и было тем неистовее, что в первом тайме игра шла преимущественно на половине «Рапида», что дало возможность Незмаре показать невиданное искусство, резко отличавшееся от привычной для публики сольной пляски вратарей в критические минуты.
Все время, пока противник наседал на его ворота, Незмара стоял в позе классического борца перед приемом, то есть недвижно, как изваяние, с опущенными руками, и делал одно лишь движение — если нужно, то и прыжок,— в тот самый момент, когда к нему летел мяч, безошибочно угадывая этот момент и столь же безошибочно ловя мяч.
Такая экономия движения и несокрушимое хладнокровие поражали публику тем более, чем нервознее действовал «Патриций» и его несравненный центрфорвард Боудя, которого только спортивная этика капитана команды спасла от ужасающего морального фиаско. Когда обе команды еще только вышли на поле, «патриции» почему-то сгрудились вокруг своего форварда, а тот возбужденно шептал капитану, что не станет играть при таком вратаре противника, потому что этот парень — сын их фабричного сторожа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54