Ступай, ступай!
Призыв сей был весьма уместен, ибо пан директор никакими силами не желал выпустить из своих лай ручку Мани и без конца шутил с едва допустимой развязностью, намекая на ее тайну, которая уже больше не тайна; при этом каждый волосок его чудовищных усов так и топорщился от удовольствия. Жене пришлось собственными руками вытолкать его к Арношту, но он успел еще сказать, до чего ему досадно, что в этом смысле дама не может заразиться от другой дамы...
— Что с него возьмешь — ротмистр до гробовой доски! — вздохнула тетушка Рези с неподражаемой аффектацией, хотя муж ее никогда ротмистром не был.
И тут потоком полились ее рассуждения о предстоящем торжестве — к нему пани директорша выказала особый интерес. Ей чрезвычайно было любопытно, какими сюрпризами одарит хозяин гостей под конец и какая идея ляжет в основу угощения,— в своем журнале тетушка вычитала, что американские миллиардеры только так и поступают. Недавно один из них якобы велел поднести каждой даме по вееру, усеянному жемчугом и драгоценными каменьями, мужчины же получили при прощании по великолепной трости с набалдашником слоновой кости и золотым кованым узором.
На это пан директор департамента вспомоществований объявил, ссылаясь на достоверные известия, что мог бы открыть, чем думает поразить сегодня дам американский богач. Никто этими словами пана Папаушег-га не заинтересовался, кроме его собственной супруги, и на ее прямой вопрос он ответил, что каждая дама, по предъявлении пригласительного билета, получит по красивой баночке драгоценного туалетного средства под названием «Крем гурий» 1.
1 Двусмысленность в созвучии слов — гурии (чеш.) и «Ниге» — проститутка (нем.).
После чего воцарилась полная тишина. Маня слушала, нахмурив лоб, и это куда красноречивее обнаруживало ее неудовольствие, чем любой словесный протест. Пан директор не мог, правда, видеть эту мимику из соседней комнаты, хотя дверь была открыта, зато это видела пани директорша, что и подвигло ее попросить супруга «оставить это, понятно?! Потому что такие слова годятся скорее для мужской компании в казино, чем для дамского будуара!». На это пан директор, возразив: «почему же» и «как раз наоборот»,— принялся пространно пересказывать гнусный французский анекдот о короле Милане и о том, что с ним случилось, когда он незаметно взял «Крем гурий» с туалетного стола одной знаменитой парижской куртизанки и намазал себе губы, отчего они у него срослись.
После первых же слов непристойного дядюшки Манечка встала и почти демонстративно закрыла дверь. Пан директор, вообразив, что это сделала его жена, еще подбавил остроумия, что вышло еще хуже, потому что через проем, в котором стояла печь, было слышно каждое слово. Выражение неудовольствия на лице Мани перешло в гримасу ужаса, однако пани директорша подметила, что при грубой концовке анекдота что-то блеснуло на молодом лице племянницы,— ее нос и уголки губ сложились в явную улыбку. Но тут Арношт захохотал гулко, как и полагается обладателю образцовой грудной клетки, и Маня снова нахмурилась с сострадательным презрением — произнесла тетушка на пражско-немецком жаргоне.
— Ладно, голову мне за это не оторвут,— парировал пан Папаушегг, который никогда не отвечал жене по-немецки.— Ты не девочка, а что касается твоей милой племянницы, то — слыхала бы ты, о чем говорят между собой доктора, когда они одни! А сегодняшний презент для мужчин не менее остроумен,— и он собрался продолжать свои рассказни.
— Постойте, пан директор, это мы оставим до того времени, когда будем с вами наедине, хотя бы в трамвае,— прервал забавника Зоуплна, угадав недовольство Мани, хотя та не произнесла ни слова.
Супруги Зоуплна завершили свой туалет, Маня надела «роскошную» шубку искусственного каракуля,
Арношт влез в свое тяжелое пальто, несколько уже потертое у рукавов и петель.
Мороз стоял сильнее, чем прошлой ночью, и снег под ногами так и визжал, пищал и скрипел.
Черное небо было все в золотых точечках, все звездочки дрожали, так что страшно становилось — вдруг сорвутся...
Когда дошли до башни св. Петра, Маня, взглянув наверх, жалобно протянула:
— Где-то теперь Юпитер?
Арношт, не отрывая глаз от тропки в снегу, помолчал, потом резко отозвался:
А шут его возьми... по мне, хоть бы его украли! Он просто выкрикнул эти слова.
6
Резиденция мистера Джона Моура
Трамвай уже мчал по мосту, унося всю компанию, когда пани директорше пришел на ум вопрос:
— Что это сегодня дают у Шванды, что столько народу собирается?
Думается, милостивая пани, из тех, кого мы везем, вряд ли хоть одна душа норовит туда,— отозвался кондуктор, пробивая щипчиками ее билет.— Нынче там вечер актерской ассоциации, а это не для наших пассажиров — больно мало интеллигентны с виду!
Пани Папаушеггова протянула было кондуктору монетку на чай, но после такого отзыва — хотя мнение кондуктора могло быть вполне объективным — монетка так и не сменила своего владельца. А пани директорша, имея полную возможность доказать свою принадлежность к интеллигентной публике, ценящей вечера актерской ассоциации превыше всего, тоже не вышла, однако, у театра Шванды, как не вышел никто из пассажиров, и трамвай повернул за угол завода Ринг-хоффера. Кондуктор, давая сигнал отправления, прокомментировал это обстоятельство многозначительным взглядом, обращенным к милостивой пани. Но та не успела даже разгневаться, ибо во внезапном озарении обратилась к мужу:
— Послушай, да ведь всё, что сидит и стоит в вагоне, едет на американский вечер!
Так оно и было.
Трамвай дотащился до конечной остановки, наша компания вышла последней. Кондуктор, вынув из кармана пригласительный билет Моура, сказал:
— Милостивая, не желаете ли пропуск в эту резиденцию?
— Благодарю,— раздраженно отрезала та.— У нас есть — получили от самого пана инженера.
— Да ведь и я тоже, милостивая. Жаль, одним гостем меньше будет — мне-то некогда!
— О господи, люди! — всплеснула руками пани директорша.— Уже кондукторы предлагают пропуск в резиденцию, словно на какую выставку!
Это действительно наводило на размышления, и вся компания с тревогой наблюдала, как подъезжает следующий трамвай, тоже набитый до отказа, а снизу, из-за поворота, скрипел третий, и уже издалека можно было разглядеть, что и он полон.
Маня, дуя себе на пальцы и притопывая ногами, сказала:
— Лучше всего нам сесть да уехать обратно!
Но тут черноту ночи прорезала ярко-желтая молния, сопровождаемая пронзительным свистом: над крутым откосом, холма, у подножия которого стояли наши знакомые, взлетела так называемая «поющая» ракета гигантской величины, озарив на мгновение ослепительные сугробы и темные очертания строений на холме. В ярком свете ракеты открылись силуэты людей, с трудом поднимающихся вверх; когда же она погасла в вышине, снег снова поголубел, а цепочка людей, тянущихся на холм, сделалась черной — доказательство ее вещественности, а не светового эффекта.
Но в наступившей темноте осталась в вышине большая освещенная полоса, расстояние до которой нелегко было определить. Лишь когда глаза привыкли к черноте ночи, стало понятно, что это — невероятных размеров окно, тем более внушительное, что состояло оно из единого монолитного стекла, не прочерченного никакими рамами.
— Да сюда тысячи вколочены! — воскликнул пан директор.— Ну что ж, пойдемте, коли приехали, сдается, предстоит такой спектакль, каких не много увидишь!
К небу то и дело со свистом взлетали ракеты. Все четверо двинулись, словно завороженные этим окном — оно не сияло, а было как бы насыщено потоком холодного света, растекающегося в ночь. На две трети огромное стекло было затянуто ледяным налетом, зернисто поблескивающим по краям. Когда наша компания поднялась достаточно высоко на холм, то разглядела за заиндевевшими стеклами тень дирижера, трудившегося изо всех сил. Сама музыка не была слышна снаружи, ее заглушал гвалт перед входом, медленно всасывающим в себя гостей; образовалась поэтому неподвижная толпа, настроенная очень весело, отчего и мороз ей был нипочем. Люди живо развлекались спором между полицейским и пиротехником, как видно, большим пройдохой. Блюститель порядка, чья каска была увенчана султаном из перьев, требовал прекратить пуск ракет, поскольку «на это торжество по пригласительным билетам никакого фейерверка заявлено не было, а следовательно, он не разрешен». Мастер огненной забавы, называя полицейского «паном инспектором», почтительнейше объяснял ему, что он после первой же ракеты доложил хозяину о запрете, тот сейчас же связался с американским консульством, и там ему сказали — продолжать фейерверк. Полицейский грозил арестовать нарушителя — что было довольно трудно осуществить, ибо как ни длинна была рука закона, она все же не могла дотянуться через ограду, в воротах которой столпилась сотня людей. Да и вообще «пусть пан инспектор хорошенько подумает, прежде чем тронуть гражданина Соединенных Штатов Америки на американской территории», причем пиротехник показал на задубевший от мороза звездно-полосатый флаг над своей головой. Когда же полицейский высказал прямое подозрение, что данный американец — родом из Вршовиц 1 то получил в ответ, что он не из Вршовиц, и не из Праги вообще, а из Пльзени, только не здешней, а из той, что в «Чикэго». И, приподнявшись на цыпочки, он поверх голов теснившихся гостей окликнул исполинского негра, проверявшего билеты у входа, и выпустил целый залп скоропалительных слов на языке янки.
1 Вршовице — окраинный район Праги.
Черный колосс, одетый в дорогую шубу и шапку, пожалуй, не менее дорогостоящую, чем шапка его хозяина, издал гортанный возглас величайшего презрения, после чего, подняв голову и отыскав взглядом полицейского, обрушил на него с невероятной скоростью целый поток английских фраз, сопровождая их мимикой и жестами, причем горящие его глаза так и сверлили противника, а оскаленные зубы были как свежая пена на взбитых сливках в чашке с шоколадом. Затем он вернулся к своим обязанностям, встречая каждый пропуск однообразным сквозь киноварные губы. А уроженец чикагской Пльзени бросил полицейскому на чистейшем пражском жаргоне:
— Так-то вот, пан инспектор!
Толпа начала проявлять явное неодобрение по поводу столь неуважительного отношения к представителю органа порядка, что не помешало американскому мастеру огненной забавы продолжить:
— Так что, пан инспектор, у нас тут остались две «рахетли», мы их разом и фукнем, чтоб уж за один ответ!
— Именем закона!..
Не успел страж закона договорить сакраментальную формулу, как обе шутихи взлетели разом, а дерзкий пиротехник не преминул добавить:
— Стало быть, последние две я выпалил именем закона!
Такой образчик американского нахальства неминуемо вызвал бы надлежащий отпор со стороны публики, ибо только уж самые несерьезные элементы ее приняли шуточку чикагского плута со смехом,— если б всеобщее внимание не было отвлечено новым неожиданным эффектом.
Покончив с ракетами, американец включил мощный рефлектор, чей резкий свет мгновенно вырвал из тьмы фасад резиденции мистера Моура; эффект получился ошеломляющий.
Белоснежное, сверкающее позолотой, поистине американской архитектуры здание чешско-американского богача, с выступающими ренессансными деталями в духе янки, грани которых были подчеркнуты широкими полосами позолоты и просто кричали с портала романского стиля с арками, выкрашенными попеременно красной и серебряной краской и сужавшимися внутрь,— такой была эта резиденция.
Несмотря на ошеломляющий эффект, картина эта не лишена была завораживающей привлекательности благодаря контрасту между теплым желтоватым светом множества лампочек, горевших в портале, и голубовато-белым освещением фасада.
— Если б сейчас заиграл оркестрион, знаете, музыкальный ящик, я бы ничуть не удивился,— молвил пан Папаушегг.
Но произошло нечто иное: колоссальный негр в дорогих мехах отпустил какому-то человеку оплеуху — как бы мимоходом, однако достаточную, чтоб тот вылетел из рядов гостей. То ли билет его был не в порядке, а может, человек этот хотел пролезть вообще без билета,— ясно было одно, что оплеуху он получил за дело. Этот плохо одетый человек, в спортивной шапочке и шарфе, ругаясь последними слонами, скрылся в темноте. Но доктора Зоуплну оплеуха возмутила — не только своей грубостью, но, главное, тем, что черный поднял руку на белого; это задело его как-то инстинктивно и было тем неприятнее, что он невольно подумал: в Штатах этот негр никогда не осмелился бы ударить белого... К тому же доктор чувствовал, что так же думало большинство очевидцев этой сцены, однако никто ни слова не сказал, да и сам он, доктор философии Арношт Зоуплна, удержал язык за зубами. И никакого облегчения не принесла ему та резкость — кстати, оставленная совершенно без внимания,— с какой он сунул свой билет н ладонь черного человека, причем успел еще заметить, что ладонь эта такая же белая, как щека побитого.
С ощущением, что ему далеко еще до того, чтоб быть последовательным демократом, доктор Зоуплна со своими родственниками вошел в дом. Уже в вестибюле (потолок в тосканской манере разделен на квадраты, бронзовые статуи, символизирующие Европу, Америку и Свободу) стало заметно, что в доме царит температура, повышенная во всех смыслах.
О том, что настроение публики достигло уже довольно высокой точки, свидетельствовал сильный шум, доносившийся из-за стеклянных дверей: там поминутно взрывалось хоровое и громовое «гип-гип ура!».
От криков дребезжали стекла двери, косяки которой сходились наверху под углом (стиль ампир) и как бы подпирали собой большого североамериканского орла. Двери эти неустанно открывали и закрывали два грума.
А сам зал?
Он был так велик, что осветить его надлежащим образом в состоянии были только две дуговые лампы, подвешенные между двумя рядами длинных знамен, то ли шелковых, то ли из материи, очень похожей на шелк;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54