https://wodolei.ru/catalog/podvesnye_unitazy/Laufen/pro/
— Если только не тряхнул мошной другой кто-нибудь!
Маня перевела такой измученный взгляд на сына сапожника, что тот ласково осведомился:
— Что с тобой, милая?
— Тесс, мистер Моур говорит! — предупредил кто-то.
Публика уже снова стояла на ногах и слушала, храня гробовую тишину, что требовало довольно больших усилий, ибо хотя Моур говорил очень медленно, понять его, как ни странно, было трудновато: речь его была смесью чешского и английского, причем чешские слова он произносил тихо, английские же чуть не выкрикивал. Насколько можно было разобрать, мистер Моур благодарил гостей — за участие в торжественном вечере, знаменующем начало нового этапа его жизни, ибо он навсегда говорит прежней отчизне и возвращается на родину отцов, ставшую его, любовью с первого взгляда, едва он узрел ее снова. Поскольку оратор сам перевел последнее выражение, то свита его, занимавшая вместе с ним передний стол, поняла это в переносном смысле, и наступил некий психологический момент: все стоявшие за его столом разом опустили головы, а те, кого намек касался непосредственно, густо покраснели и смущенно заулыбались под нерешительными взглядами соседей. В конце концов и за этим столом вспыхнули горячие аплодисменты; воздержались только мисс Тинда Уллик и ее отец, который начал было хлопать, да тотчас и перестал, сообразив неуместность такого проявления восторга по поводу этого места в речи своего предполагаемого зятя. Пани Майнау тоже вовремя спохватилась — ведь ее намерения были прямо противоположны намерениям американца. Ее кавалер, которого она под свою ответственность привела с собой, чтобы он послушал феноменальный голос Тинды, был старый ее приятель еще со времен ее процветания на оперных сценах северной Германии, а ныне прославленный референт весьма прогрессивного и уважаемого журнала, выходящего в столице Германской империи,— доктор Принц; этот последний получал от речи Моура замечательное удовольствие и, хотя не понял ни слова, крикнул:
— Браво!
Что касается молодого Незмары и Важки, то они видели и слышали одну только Тинду.
Доктор Зоуплна отказался от всякой попытки понять, что происходит там, впереди, да и уследить за этим. Уже какое-то время его внимание полностью поглощал разговор двух пожилых господ, явно не принадлежавших ни к «Отсталым», ни к «патрициям» и попавших сюда бог весть по какой случайности, быть может, в качестве представителей какого-нибудь философического кружка. Старший из них, седой, выжатый жизнью, тощий человек, довольно громко говорил своему коллеге:
— Свобода воли? Послушайте, разве вы не знаете, что это — одна из величайших бессмыслиц и заблуждений человеческого мозга? Существует только воля, а она несвободна, ибо подчинена неумолимым устремлениям природы непрерывно воспроизводиться — настоящий перпетуум мобиле, остановить который невозможно. Знаете ли вы, жалкое человеческое существо, в каком случае еще можно было бы толковать о свободе воли? Лишь в том, если б до вашего рождения вас спросили, хотите ли вы — по свободному решению вашему получить эту самую жизнь или нет. Самая могучая воля, воля к жизни, не зависит от свободного индивидуального решения, ни один человек еще не начал жить по собственной воле, а лишь помимо нее!
— Тесс, тише! — с разных сторон пытались утихомирить отрицателя свободы воли, но напрасно — он был туг на ухо. Коллега же его, видимо, вовсе не желал, чтобы он замолчал, ибо, склонившись к отрицателю, сказал ему в ухо:
А как же самоубийство? Тугоухий отрицатель чуть не подскочил от возмущения.
— Не говорите мне о самоубийстве! — Он с таким пылом набросился на оппонента, словно намеревался отговорить его от желания тут же покончить с собой.— Нашли проявление свободной воли! А вы уверены, что самоубийца отверг жизнь по свободной воле?! Именно он-то и поступил по принуждению! Хо-хо!
К нему подошел главный официант и, постучав по плечу, указал поверх голов толпы на торжественное событие, вершащееся впереди зала.
Ах, отстаньте! — окрысился на официанта тугоухий мудрец; разгоряченный любимыми мыслями, он явно утратил всякое представление о том, где находится, и продолжал рассуждать. — Впрочем, решительно все равно, от чего самоубийца умер — все мы обречены от чего-то да помереть, и с биологической точки зрения самоубийство такой же смертельный недуг, как туберкулез; чахоточный и самоубийца погибают от неспособности жить... и оба — неохотно!
Любомудр умолк и усмехнулся, устремив взор на противоположную стену.
Доктору Зоуплне очень важно было выслушать эти сентенции, впоследствии он часто вспоминал об этом разговоре, и в свое время сказанное о чахоточном и самоубийце пришлось ему весьма кстати.
И теперь, в новой резиденции Моура, он глубоко задумался над этими словами и совершенно не слышал, что еще говорил Моур своему непосредственному окружению и о чем более удаленное окружение только догадывалось, — а именно о том, как счастливо заживет он среди нас; не уловил Зоуплна и намеки Моура на некое «золотое сокровище», он честно разделит прибыль от него с обществом во благо ему («гип-гип ура!»); не слышал Зоуплна и успешного завершения спича, в котором американец выразил надежду, что у домашнего своего очага, освященного ныне, у которого он рассчитывает жить не всегда одиноко (пауза), он часто будет видеть сегодняшних своих гостей.
Эти заключительные намеки были столь прозрачны, что барышня Тинда, стоявшая между Моуром и отцом, закусила губки и покрылась румянцем, более темным, чем ее волосы; это не ускользнуло от императорского советника, который краем глаза наблюдал за дочерью, причем веки его заметно дрожали.
Перед началом спича и в продолжение его к пивным стаканам на все столы поставили бокалы для шампанского, и со всех концов доносились хлопки вылетевших пробок, клокотанье и шипенье искристого вина; кому не досталось бокала, тому наливали прямо в стаканы.
Когда очередь дошла до Боуди Уллика, он без стеснения развернул салфетку, в которой официант держал бутылку, и прочитал этикетку.
— Ну нет,— сказал он, прикрыв ладонью свой стакан.— Это пражская марка, а господа за главным столом пьют настоящее сухое, я отсюда вижу; тогда уж предпочитаю смиховское пивко!
По его примеру все «патриции» отказались от шампанского — элегантный, хотя и безмолвный протест против того, что их причислили ко второму разряду гостей. Мистер Моур, без сомнения, догадался, что это протест, когда после провозглашенного им тоста в честь Праги, жителем которой он стал, «патриции» подошли к нему чокаться пивом; однако он ничем не выразил, что заметил это.
После Моура говорил заместитель приматора; под шумные клики одобрения он благодарил «предыдущего оратора» и, приветствуя его вступление в число пражских граждан, возвысив голос, объявил, что решением сегодняшнего заседания муниципалитета ему присвоено звание почетного гражданина этого города. (Замечательно! Слава! Бурные овации!) Далее заместитель приматора поднял тост в честь нового почетного гражданина — но ни словом не упомянул о том, что предложение назвать его именем улицу, на которой, кроме новой обсерватории, стояла теперь и новая резиденция Моура, было отклонено большинством.
Во время речи заместителя приматора к Моуру непрерывным потоком подходили желающие чокнуться с новоиспеченным почетным гражданином; среди них замечен был и художник Паноха; замечено было и то, как Моур, при виде его, поставил свой бокал на стол и протянул Панохе конверт, который автор «Греко-римской борьбы» схватил весьма поспешно. Мистер Моур мог уде.лить художнику только одно это мгновение, так как к нему уже подходил Бенеш Бенда, и Моур, с возгласом инженер нынче так и сыпал английскими словечками протянул к типографу обе руки и приветствовал его особенно горячо.
Пан Бенда, возвращаясь к своему столу, заметил, что Паноха поспешил удостовериться в содержании конверта. По тому, с каким сердцем художник сплюнул, каким вызывающим жестом зажег сигару и еще в зале нахлобучил на голову шляпу, пан Бенда рассудил, что Паноха не добился полного триумфа над расчетливым американцем. Художник демонстративно покинул зал, и с ним ушла вся его группа.
За отсутствием гардероба гости вешали верхнее платье на спинки стульев, и тем, кто уходит, одеваться пришлось тут же, в зале. Несмотря на это шумный уход Панохи с приятелями не вызвал никакой сенсации, тем более, что общее веселье еще более возросло после тоста заместителя приматора, и к нему тоже потянулись желающие чокнуться, так что все вообще перемешалось.
Образовались группки гостей, весело болтающих с бокалами или стаканами в руках, мало кто вернулся на свое место. Как говорится, лед был сломан и установилась непринужденная, теплая атмосфера.
Боудя, который то и дело вскакивал и, поднимаясь на цыпочки, следил за всем, что делалось за главным столом, вдруг рухнул на стул в припадке деланно-неудержимого хохота:
— Маня, видела, как императорский советник чокается с незмаровским Веной?! И Вена сам к нему подошел!
Для Мани это тоже было непривычное зрелище — она посмотрела в ту сторону, куда указывал брат, но увидела уже только Вацлава, склонившегося в низком поклоне, которым сын сторожа, видимо, искупал свою чрезмерную дерзость по отношению к кормильцу — пускай только наполовину — своего отца.
Императорский советник, бесспорно самый элегантный и декоративный из всех наличных пожилых господ, понес свою импозантную, несколько полную фигуру, затянутую в белый жилет и так называемый «императорский» сюртук, к кружку, состоявшему из трех дам и двух кавалеров. Это были барышня Тинда, барышня Фафро-ва, пани Майнау, пан Важка и референт музыкального журнала из Германии, знаток и любитель чешской музыки, доктор Принц.
— Собирайся, дорогая, мы едем домой,— обратился к дочери императорский советник.
— Ша?..— изумилась коротенькая полнокровная пани Майнау, до того задыхавшаяся в своем бархате, что у нее уже не хватило сил на конечное «5».
У нее была самая нелепая прическа, какую только возможно придумать для старой дамы, страдающей тиком,— торчавший в ее волосах султан из страусовых перьев непрестанно дрожал, а сейчас он затрепыхался еще сильнее.
— Ты это серьезно, папа? Сейчас, когда здесь самое веселье?
— Смотрел я сейчас на тебя и видел, как тебе весело, сапристи! Едем!
— Но это айнфох невозможно! — разгорячилась
Просто (пражск. жарг.).
пани Майнау.— Доктор Принц вам не мальчик, чтоб из него дурачка строить! Вы-то что скажете, доктор? — по-немецки обратилась она к Принцу.— Из самой Германии приехали послушать мой самый славный феномен, какой я когда-либо открывала, а этот хочет ее увезти — флегматично ответствовал доктор Принц.— Скажем, что сожалеем, что в Праге люди действительно невежливы, да и пойдем спать — пора уже. Завтра в Национальном дают оперу Сметаны! Что ж, откланяемся,— и он зевнул — воскликнула панн Майнау.— Ох и нехороший у тебя папа! — накинулась она на Тинду. — Это относилось уже к Важке, на лице которого отразилась обманутая надежда,— хотя сегодня он уже слышал пеНие Тинды и аккомпанировал ей.
В конце концов пани Майнау кинулась за помощью к Моуру.
Папочка, голубчик,— запела Тинда самым своим чарующим пианиссимо мелодию, которую хранила только для отца.— Ты ведь не можешь на самом деле хотеть лого! Ведь от этого, быть может, зависит мое будущее, если только оно у меня есть... И потом, не могу я уйти отсюда, пока из театра не дадут знать, что там решили обо мне, сюда позвонят по телефону, когда совещание в театре закончится, пани Майнау все уже устроила, один человек дежурит у телефона, а я не засну всю ночь, если не узнаю... Конечно, голубчик, папочка, мне здесь не нравится, но...
Тинда упрашивала отца, прильнув к его жилетке — как то любят делать красавицы со своими еще не старыми отцами, лаская их на людях так, как втайне ласкают любовников. Императорский советник только глазами моргал — и никогда еще не видел он свою дочь такой прекрасной.
И стало ему страшно жаль ее; а так как она сразу это поняла, то оба замолчали.
Если бы пан советник поддался искушению минуты, он ласково упрекнул бы дочь примерно такими словами:
«Опять роскошный туалет! Выглядишь ты в нем, правда, настоящей княгиней, ты великолепна — но как подумаю о счете портнихи, мороз пробирает, сапристи!»
Что бы она ответила?
Пожалуй — ничего по существу, или нечто такое, чтоб оставить отца в этом заблуждении; может быть, покраснела бы — а то, и не краснея, призналась бы, что платье это доставил сегодня утром рассыльный, исчезнув чуть ли прежде, чем появился; что в комнату к ней принесли эту роскошь в тот самый момент, когда она в полном отчаянии сидела над своим белым платьицем, освеженным бантиком ради сегодняшнего вечера,— в этом платье она уже пять раз пела на концертах и в Академии; что только уговоры и подстрекательства сидевшей у нее барышни Фафровой заставили ее примерить эту поэму из китайского шелка и еще какой-то ткани, которую не умели назвать ни она сама, ни Тонча; и что, увидев себя в зеркале, она уже ни за что на свете не согласилась бы надеть свои жалкие тряпки. В конце концов, обе общими усилиями разобрали каракули на парижской картонке, означающие адрес мистера Моура, и у нее гора свалилась с плеч, тем более, что и барышня Фафрова заехала за нею вечером тоже в бальном уборе, правда, пражского происхождения, но таком великолепном, что бедной Мальве никогда бы и не приснилось нечто подобное.
Вот что должна была бы рассказать Тинда отцу, если б хотела честно признаться, но в этом-то и заключалась опасность, которой отец ее желал избежать, а потому и оставил без внимания то, что заметил — или угадал — весь свет, особенно его искушенная дамская половина.
Вот почему пан императорский советник и поставщик двора не только не заговорил на эту тему, но даже не осмелился додумать ее до конца, ибо если бы он, не терпящий даже, чтобы Боудя выступал в футбольной команде под своей фамилией, додумал все до конца, то там, в этом конце, прочитал бы слово:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Маня перевела такой измученный взгляд на сына сапожника, что тот ласково осведомился:
— Что с тобой, милая?
— Тесс, мистер Моур говорит! — предупредил кто-то.
Публика уже снова стояла на ногах и слушала, храня гробовую тишину, что требовало довольно больших усилий, ибо хотя Моур говорил очень медленно, понять его, как ни странно, было трудновато: речь его была смесью чешского и английского, причем чешские слова он произносил тихо, английские же чуть не выкрикивал. Насколько можно было разобрать, мистер Моур благодарил гостей — за участие в торжественном вечере, знаменующем начало нового этапа его жизни, ибо он навсегда говорит прежней отчизне и возвращается на родину отцов, ставшую его, любовью с первого взгляда, едва он узрел ее снова. Поскольку оратор сам перевел последнее выражение, то свита его, занимавшая вместе с ним передний стол, поняла это в переносном смысле, и наступил некий психологический момент: все стоявшие за его столом разом опустили головы, а те, кого намек касался непосредственно, густо покраснели и смущенно заулыбались под нерешительными взглядами соседей. В конце концов и за этим столом вспыхнули горячие аплодисменты; воздержались только мисс Тинда Уллик и ее отец, который начал было хлопать, да тотчас и перестал, сообразив неуместность такого проявления восторга по поводу этого места в речи своего предполагаемого зятя. Пани Майнау тоже вовремя спохватилась — ведь ее намерения были прямо противоположны намерениям американца. Ее кавалер, которого она под свою ответственность привела с собой, чтобы он послушал феноменальный голос Тинды, был старый ее приятель еще со времен ее процветания на оперных сценах северной Германии, а ныне прославленный референт весьма прогрессивного и уважаемого журнала, выходящего в столице Германской империи,— доктор Принц; этот последний получал от речи Моура замечательное удовольствие и, хотя не понял ни слова, крикнул:
— Браво!
Что касается молодого Незмары и Важки, то они видели и слышали одну только Тинду.
Доктор Зоуплна отказался от всякой попытки понять, что происходит там, впереди, да и уследить за этим. Уже какое-то время его внимание полностью поглощал разговор двух пожилых господ, явно не принадлежавших ни к «Отсталым», ни к «патрициям» и попавших сюда бог весть по какой случайности, быть может, в качестве представителей какого-нибудь философического кружка. Старший из них, седой, выжатый жизнью, тощий человек, довольно громко говорил своему коллеге:
— Свобода воли? Послушайте, разве вы не знаете, что это — одна из величайших бессмыслиц и заблуждений человеческого мозга? Существует только воля, а она несвободна, ибо подчинена неумолимым устремлениям природы непрерывно воспроизводиться — настоящий перпетуум мобиле, остановить который невозможно. Знаете ли вы, жалкое человеческое существо, в каком случае еще можно было бы толковать о свободе воли? Лишь в том, если б до вашего рождения вас спросили, хотите ли вы — по свободному решению вашему получить эту самую жизнь или нет. Самая могучая воля, воля к жизни, не зависит от свободного индивидуального решения, ни один человек еще не начал жить по собственной воле, а лишь помимо нее!
— Тесс, тише! — с разных сторон пытались утихомирить отрицателя свободы воли, но напрасно — он был туг на ухо. Коллега же его, видимо, вовсе не желал, чтобы он замолчал, ибо, склонившись к отрицателю, сказал ему в ухо:
А как же самоубийство? Тугоухий отрицатель чуть не подскочил от возмущения.
— Не говорите мне о самоубийстве! — Он с таким пылом набросился на оппонента, словно намеревался отговорить его от желания тут же покончить с собой.— Нашли проявление свободной воли! А вы уверены, что самоубийца отверг жизнь по свободной воле?! Именно он-то и поступил по принуждению! Хо-хо!
К нему подошел главный официант и, постучав по плечу, указал поверх голов толпы на торжественное событие, вершащееся впереди зала.
Ах, отстаньте! — окрысился на официанта тугоухий мудрец; разгоряченный любимыми мыслями, он явно утратил всякое представление о том, где находится, и продолжал рассуждать. — Впрочем, решительно все равно, от чего самоубийца умер — все мы обречены от чего-то да помереть, и с биологической точки зрения самоубийство такой же смертельный недуг, как туберкулез; чахоточный и самоубийца погибают от неспособности жить... и оба — неохотно!
Любомудр умолк и усмехнулся, устремив взор на противоположную стену.
Доктору Зоуплне очень важно было выслушать эти сентенции, впоследствии он часто вспоминал об этом разговоре, и в свое время сказанное о чахоточном и самоубийце пришлось ему весьма кстати.
И теперь, в новой резиденции Моура, он глубоко задумался над этими словами и совершенно не слышал, что еще говорил Моур своему непосредственному окружению и о чем более удаленное окружение только догадывалось, — а именно о том, как счастливо заживет он среди нас; не уловил Зоуплна и намеки Моура на некое «золотое сокровище», он честно разделит прибыль от него с обществом во благо ему («гип-гип ура!»); не слышал Зоуплна и успешного завершения спича, в котором американец выразил надежду, что у домашнего своего очага, освященного ныне, у которого он рассчитывает жить не всегда одиноко (пауза), он часто будет видеть сегодняшних своих гостей.
Эти заключительные намеки были столь прозрачны, что барышня Тинда, стоявшая между Моуром и отцом, закусила губки и покрылась румянцем, более темным, чем ее волосы; это не ускользнуло от императорского советника, который краем глаза наблюдал за дочерью, причем веки его заметно дрожали.
Перед началом спича и в продолжение его к пивным стаканам на все столы поставили бокалы для шампанского, и со всех концов доносились хлопки вылетевших пробок, клокотанье и шипенье искристого вина; кому не досталось бокала, тому наливали прямо в стаканы.
Когда очередь дошла до Боуди Уллика, он без стеснения развернул салфетку, в которой официант держал бутылку, и прочитал этикетку.
— Ну нет,— сказал он, прикрыв ладонью свой стакан.— Это пражская марка, а господа за главным столом пьют настоящее сухое, я отсюда вижу; тогда уж предпочитаю смиховское пивко!
По его примеру все «патриции» отказались от шампанского — элегантный, хотя и безмолвный протест против того, что их причислили ко второму разряду гостей. Мистер Моур, без сомнения, догадался, что это протест, когда после провозглашенного им тоста в честь Праги, жителем которой он стал, «патриции» подошли к нему чокаться пивом; однако он ничем не выразил, что заметил это.
После Моура говорил заместитель приматора; под шумные клики одобрения он благодарил «предыдущего оратора» и, приветствуя его вступление в число пражских граждан, возвысив голос, объявил, что решением сегодняшнего заседания муниципалитета ему присвоено звание почетного гражданина этого города. (Замечательно! Слава! Бурные овации!) Далее заместитель приматора поднял тост в честь нового почетного гражданина — но ни словом не упомянул о том, что предложение назвать его именем улицу, на которой, кроме новой обсерватории, стояла теперь и новая резиденция Моура, было отклонено большинством.
Во время речи заместителя приматора к Моуру непрерывным потоком подходили желающие чокнуться с новоиспеченным почетным гражданином; среди них замечен был и художник Паноха; замечено было и то, как Моур, при виде его, поставил свой бокал на стол и протянул Панохе конверт, который автор «Греко-римской борьбы» схватил весьма поспешно. Мистер Моур мог уде.лить художнику только одно это мгновение, так как к нему уже подходил Бенеш Бенда, и Моур, с возгласом инженер нынче так и сыпал английскими словечками протянул к типографу обе руки и приветствовал его особенно горячо.
Пан Бенда, возвращаясь к своему столу, заметил, что Паноха поспешил удостовериться в содержании конверта. По тому, с каким сердцем художник сплюнул, каким вызывающим жестом зажег сигару и еще в зале нахлобучил на голову шляпу, пан Бенда рассудил, что Паноха не добился полного триумфа над расчетливым американцем. Художник демонстративно покинул зал, и с ним ушла вся его группа.
За отсутствием гардероба гости вешали верхнее платье на спинки стульев, и тем, кто уходит, одеваться пришлось тут же, в зале. Несмотря на это шумный уход Панохи с приятелями не вызвал никакой сенсации, тем более, что общее веселье еще более возросло после тоста заместителя приматора, и к нему тоже потянулись желающие чокнуться, так что все вообще перемешалось.
Образовались группки гостей, весело болтающих с бокалами или стаканами в руках, мало кто вернулся на свое место. Как говорится, лед был сломан и установилась непринужденная, теплая атмосфера.
Боудя, который то и дело вскакивал и, поднимаясь на цыпочки, следил за всем, что делалось за главным столом, вдруг рухнул на стул в припадке деланно-неудержимого хохота:
— Маня, видела, как императорский советник чокается с незмаровским Веной?! И Вена сам к нему подошел!
Для Мани это тоже было непривычное зрелище — она посмотрела в ту сторону, куда указывал брат, но увидела уже только Вацлава, склонившегося в низком поклоне, которым сын сторожа, видимо, искупал свою чрезмерную дерзость по отношению к кормильцу — пускай только наполовину — своего отца.
Императорский советник, бесспорно самый элегантный и декоративный из всех наличных пожилых господ, понес свою импозантную, несколько полную фигуру, затянутую в белый жилет и так называемый «императорский» сюртук, к кружку, состоявшему из трех дам и двух кавалеров. Это были барышня Тинда, барышня Фафро-ва, пани Майнау, пан Важка и референт музыкального журнала из Германии, знаток и любитель чешской музыки, доктор Принц.
— Собирайся, дорогая, мы едем домой,— обратился к дочери императорский советник.
— Ша?..— изумилась коротенькая полнокровная пани Майнау, до того задыхавшаяся в своем бархате, что у нее уже не хватило сил на конечное «5».
У нее была самая нелепая прическа, какую только возможно придумать для старой дамы, страдающей тиком,— торчавший в ее волосах султан из страусовых перьев непрестанно дрожал, а сейчас он затрепыхался еще сильнее.
— Ты это серьезно, папа? Сейчас, когда здесь самое веселье?
— Смотрел я сейчас на тебя и видел, как тебе весело, сапристи! Едем!
— Но это айнфох невозможно! — разгорячилась
Просто (пражск. жарг.).
пани Майнау.— Доктор Принц вам не мальчик, чтоб из него дурачка строить! Вы-то что скажете, доктор? — по-немецки обратилась она к Принцу.— Из самой Германии приехали послушать мой самый славный феномен, какой я когда-либо открывала, а этот хочет ее увезти — флегматично ответствовал доктор Принц.— Скажем, что сожалеем, что в Праге люди действительно невежливы, да и пойдем спать — пора уже. Завтра в Национальном дают оперу Сметаны! Что ж, откланяемся,— и он зевнул — воскликнула панн Майнау.— Ох и нехороший у тебя папа! — накинулась она на Тинду. — Это относилось уже к Важке, на лице которого отразилась обманутая надежда,— хотя сегодня он уже слышал пеНие Тинды и аккомпанировал ей.
В конце концов пани Майнау кинулась за помощью к Моуру.
Папочка, голубчик,— запела Тинда самым своим чарующим пианиссимо мелодию, которую хранила только для отца.— Ты ведь не можешь на самом деле хотеть лого! Ведь от этого, быть может, зависит мое будущее, если только оно у меня есть... И потом, не могу я уйти отсюда, пока из театра не дадут знать, что там решили обо мне, сюда позвонят по телефону, когда совещание в театре закончится, пани Майнау все уже устроила, один человек дежурит у телефона, а я не засну всю ночь, если не узнаю... Конечно, голубчик, папочка, мне здесь не нравится, но...
Тинда упрашивала отца, прильнув к его жилетке — как то любят делать красавицы со своими еще не старыми отцами, лаская их на людях так, как втайне ласкают любовников. Императорский советник только глазами моргал — и никогда еще не видел он свою дочь такой прекрасной.
И стало ему страшно жаль ее; а так как она сразу это поняла, то оба замолчали.
Если бы пан советник поддался искушению минуты, он ласково упрекнул бы дочь примерно такими словами:
«Опять роскошный туалет! Выглядишь ты в нем, правда, настоящей княгиней, ты великолепна — но как подумаю о счете портнихи, мороз пробирает, сапристи!»
Что бы она ответила?
Пожалуй — ничего по существу, или нечто такое, чтоб оставить отца в этом заблуждении; может быть, покраснела бы — а то, и не краснея, призналась бы, что платье это доставил сегодня утром рассыльный, исчезнув чуть ли прежде, чем появился; что в комнату к ней принесли эту роскошь в тот самый момент, когда она в полном отчаянии сидела над своим белым платьицем, освеженным бантиком ради сегодняшнего вечера,— в этом платье она уже пять раз пела на концертах и в Академии; что только уговоры и подстрекательства сидевшей у нее барышни Фафровой заставили ее примерить эту поэму из китайского шелка и еще какой-то ткани, которую не умели назвать ни она сама, ни Тонча; и что, увидев себя в зеркале, она уже ни за что на свете не согласилась бы надеть свои жалкие тряпки. В конце концов, обе общими усилиями разобрали каракули на парижской картонке, означающие адрес мистера Моура, и у нее гора свалилась с плеч, тем более, что и барышня Фафрова заехала за нею вечером тоже в бальном уборе, правда, пражского происхождения, но таком великолепном, что бедной Мальве никогда бы и не приснилось нечто подобное.
Вот что должна была бы рассказать Тинда отцу, если б хотела честно признаться, но в этом-то и заключалась опасность, которой отец ее желал избежать, а потому и оставил без внимания то, что заметил — или угадал — весь свет, особенно его искушенная дамская половина.
Вот почему пан императорский советник и поставщик двора не только не заговорил на эту тему, но даже не осмелился додумать ее до конца, ибо если бы он, не терпящий даже, чтобы Боудя выступал в футбольной команде под своей фамилией, додумал все до конца, то там, в этом конце, прочитал бы слово:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54