Важка пробрался за кулисы как раз к концу первого акта оперы — акт повторили со второй картины — и стал свидетелем неслыханного триумфа Богуславской. Публика, вне себя от восторга, вызывала ее без конца и не могла насытиться видом этой дивы, выходившей на поклоны с огромным венком в руках, обвитым единственной широкой лентой — звездно-полосатым флагом Соединенных Штатов Америки. Этот венок был главной пикантностью вечера, назавтра о нем упомянули все газеты. А устно, еще в антрактах, передавали слух, будто первоначально на венке красовалась еще одна лента, красно-белая, и якобы даритель сорвал ее собственными руками, так как на ней большими буквами написано было имя барышни Улликовой. Легенду услышал за кулисами и Важка, но не этого жаждал он услышать. Впрочем, о состоянии бедной Тинды и спрашивать было нечего: в разгар суеты перед началом второго, значительно запоздавшего действия, забегали в поисках экипажа для барышни, уже настолько оправившейся благодаря героическим усилиям театрального врача, что можно было подумать о перевозке ее для дальнейшего лечения домой; и чем скорее, тем лучше будет удалить ее из обстановки, где она перенесла такое потрясение, еще усугубленное встречей с ее разъяренной учительницей, которую доктору пришлось чуть ли не в грубой форме просить покинуть помещение.
Как это уж бывает, второпях не нашлось никого, чтобы заказать экипаж, а когда наконец кто-то отправился за ним, то и вернулся с вестью, что ни фиакра, ни пролетки нигде не видно. Оказалось вдруг, что заботы о Тинде — самое последнее дело.
Важка, огорченный таким невниманием к ней, предложил сам сбегать за экипажем — а его-то как раз и собирались об этом просить, ибо он мешает тут так же, как и эта падучая барышня. Полчаса спустя под локоть ему продели бессильную руку Тинды, и он увел ее, прямо в костюме Эльзы — в нем она и из дому приехала,— и усадил в закрытую карету, которую предпочел фиакру по чисто личным мотивам. Только театральный парик с толстенными косами цвета соломы оставила Тинда в своей уборной.
Театральный врач просил Важку не оставлять барышню, пока не передаст ее с рук на руки отцу — она все еще в сильном шоке. На это распоряжение врача и сослался Важка, когда Тинда, умоляюще сложив руки, заклинала отпустить ее одну.
И еще в карете она так просила об этом, так сжимала руки, что суставы хрустели, а он все пытался заговаривать с ней, то ли чтобы отвлечь ее мысли, то ли по иной какой причине.
Ничто не указывало на то, что барышня в страшном своем возбуждении узнала в провожатом человека, когда-то аккомпанировавшего ей. Тинда все твердила: «Богом прошу вас, сударь»,— а о чем просит, не говорила, но и так было ясно, что просит она его замолчать. Важка исполнил эту просьбу — он расслышал ее; Тинда так охрипла, что это был уже не хрип, а какое-то сипенье... Она не могла произнести и трех слов, чтобы не раскашляться, как в жесточайшей ангине.
Тогда он предоставил Тинду ее горю, которому она предавалась со всей своей необузданностью. Откинувшись в угол жалкой наемной кареты, она так сильно прижала к глазам пальцы, что те прогнулись. И когда на долгом этом, печальном пути в карету заглядывал свет уличных фонарей, Важке казалось, что сквозь ее прекрасные тонкие пальцы пробиваются слезы.
Он сокрушенно молчал и смотрел на нее, как фанатически верующий смотрит на божество, обманувшее его ожидания в первый же раз, когда он наверняка ждал чуда.
В сущности, Рудольф Важка стал свидетелем ошеломляющего, невероятного: он видел, как, отчаявшись, плачет Тинда Улликова. И как плачет! Беспомощно, безутешно, судорожно, так, что грудь и плечи ее ходят ходуном.
Он был удручен — и до известной степени разочарован.
А затем нахлынули новые неожиданные события, в силу которых Рудольф Важка до самой смерти своей не мог забыть той поездки с Тиндой.
Начать с того, что улица перед «Папиркой» была перекрыта кордоном солдат и полицейских!
Карету пропустили через этот кордон лишь после долгих переговоров, но даже тогда вызванный начальник полицейского участка никак не хотел позволить Тинде выйти из кареты. Пускай она хоть тысячу раз живет здесь — в дом нельзя, все обитатели виллы и прочих строений эвакуированы, помещения освобождены ввиду опасности, угрожающей жизни и имуществу...
Тинда отсутствующим взглядом широко раскрытых глаз уставилась на лужи, вытекавшие из-под арки виллы, и явно была не в состоянии сосредоточить мысли на главном.
Потом она перевела рассеянный, ничего не понимающий взгляд на пожарного, который гасил свой факел о мостовую; полицейскому чиновнику пришлось дважды объяснять ей, что башня за виллой, на острове, обвалилась, то есть не вся, а лишь передняя ее стена, сверху донизу, и существуют обоснованные опасения, что остальные стены рухнут тоже. Тут взгляд Тинды стал будто бы осмысленнее, и первые ее слова были:
— А папа?! Ради бога, он жив, невредим?!
Она уже даже не сипела — шептала без голоса.
Чиновник заверил ее, что с императорским советником не случилось никакой беды. Но таким странным было реагирование этой перевозбужденной шепчущей дамы в костюме древнегерманской принцессы, что для ее успокоения пришлось послать за паном Улликом.
И он явился — в высоких рыбацких бахилах, сохраняя даже в таких — особенно в таких — серьезных, катастрофических обстоятельствах вид несокрушимого достоинства. Правда, при виде дочери он несколько оттаял.
— Да, да, доченька, конец нашей старой «Папир-ке», и новый машинный зал разрушен, похоронен под обломками башни, они засыпали всю протоку.— Он показал на вытекавшую воду как на главную примету
катастрофы.— Но вода сойдет, как только уровень в протоке снизится...
Императорский советник говорил, как самые простые люди, которые даже в наиболее грозные моменты видят и замечают только внешнее и второстепенное. Но вот он стер мизинцем что-то в уголке глаза и, с жаром целуя дочь, дважды громко потянул носом; показав на груду мебели и вещей, сложенных прямо на улице перед самой виллой — кстати сказать, весьма неразумно, ибо здесь все эти вещи подверглись бы полному уничтожению, если б рухнула вилла,— и покачал головой, способный выговорить одно только слово:
— Нищие!
Да и это слово перебило его рыдание—вернее сказать, рыданьице.
— А дядя? — прошептала Тинда.
— Бедный дядя Армии! — всхлипнул императорский советник.— Мы его ищем, но думаю, так и не найдем — во всяком случае, в уцелевшей части башни его нет. Вацлав с сыном обыскали все этажи, и задняя лестница не обрушилась, и везде горит свет, а дяди нет и следа — быть может, он в развалинах или под ними... Но, доченька, дорогая моя, не думай об этом, тебе нельзя сюда, пан Важка будет так любезен, проводит тебя к Манечке,— впервые со дня свадьбы младшей дочери Уллик выговорил ее имя.— Здесь тебе оставаться нельзя, а за меня не бойся, коллега инженер Набелек ручается, что больше не сдвинется ни один кирпич, хотя лучше бы меня сразу убило одним из них... Но этого не случится, я поберегусь, сапристи! Чтоб не говорили, будто старый Уллик уклонился от ответственности за случившееся и за все последствия!
Слушала его Тинда или нет, понимала — не понимала?
Словно окаменев, стояла она в белоснежной ризе Эльзы Брабантской, подпоясанной тяжелым кованым поясом, а на плечах — модная бальная пелеринка лебяжьего пуха, и, прижав ко рту ладонь, смотрела поверх крыши виллы на верхушки вековых раскидистых деревьев на острове, почти переросших даже купол «Папир-ки»; листву деревьев озаряли снизу факелы. Ветер, усилившийся с темнотой, раскачивал деревья в темпе адажио, и они показывали попеременно то серебристую изнанку листьев, то их сочно-зеленый верх, и делали это так же добросовестно при свете факелов, как и при свете вечерней зари, а тень купола металась по их верхушкам оттого, что люди с факелами метались по острову. Из-за виллы прозвучал сигнал пожарной трубы, и императорский советник заканчивал свою речь, успокаивая Тинду и всех, кто мог его слышать.
— Этого не будет! И не бойся за папу — там, сзади, находится инженер Набелек, и советник наместничества, и надворный советник, и оба правительственных советника. Прости, мне пора возвращаться к работам, а ты попроси Маню приютить тебя на ночь.
С этими словами императорский советник отошел к прочим советникам, к месту личной своей и семейной катастрофы — с тем же достоинством, с каким, бывало, возвращался на важное совещание после того, как отлучался на минутку, вызванный по какому-нибудь делу.
Тинда послушалась, как машина, и ушла, сопровождаемая Рудольфом Важкой, которому сама же и указывала дорогу, поскольку он, естественно, не знал, где живет ее сестра.
Так, покорно, словно лунатик, дошла она до жилища Зоуплны, не заговаривая со своим провожатым — только перед самой дверью дома бросила ему машинальное «спасибо».
Он пожал протянутую ему руку, но проводил ее еще вверх по лестнице до самой квартиры доктора — чего Тинда не замечала, а может быть, и не сознавала.
Проводив Тинду, Важка отправился в центр города и всю ночь проходил по улицам, стараясь избыть страшные впечатления этого вечера — впечатления от обеих катастроф, очевидцем которых он был.
Тинда же не нашла покоя даже у сестры — там не могли быть рады никому, хотя бы и самому дорогому гостю. Ибо в это самое время появилось на свет существо, дороже кого бы то ни было, маленький голенький мальчишечка, и мало этого — как уверял призванный к месту действия врач, в пути был еще кто-то, не сестричка ли?
В этих обстоятельствах доктор Зоуплна, сходивший с ума от страха и радости, не мог, не в состоянии был уделить Тинде хотя бы полминуты.
— Знаю, знаю! Все знаю! — торопливо забормотал он прежде, чем Тинда произнесла хоть слово.— Но ради всего на свете, говорите тише, Манечка ничего не знает, ничегошеньки, и нельзя, чтоб узнала... К счастью, роды уже начались, когда это случилось, когда от грохота дрогнул весь околоток св. Петра — в это время у нее были сильные схватки, и ей было не до того...
Арношт решительно не замечал странного одеяния свояченицы и понятия не имел о ее собственном несчастье. Тотчас после этих слов старый Зоуплна увел Тинду к тетушке Рези, которая вместе с мужем как раз вернулась из театра и встретила племянницу раскрытыми объятиями и плаксивыми возгласами:
— Несчастное дитя, бедная моя Тиидочка! Какая беда приключилась с тобой!
Но бедная Тинда не пала в эти раскрытые объятия: прежде чем тетка добежала до нее, она, как стояла, так и рухнула на колени, словно подрубленная, проползла на коленях еще два шага — и свалилась всем телом на бок, потеряв сознание. И это, по мнению тетушки, благодетельное бесчувствие длилось почти четырнадцать недель... Дядю Папаушегга срочно, еще ночью, услали за доктором.
* * *
Четырнадцать недель — это добрых четверть года, а за четверть года много чего может произойти. Организм акционерного общества «Турбина» оказался не таким крепким, как организм Тинды — он не прожил и двух месяцев после роковой ночи. В конце июля императорский советник Уллик, первый и последний президент общества, покидал навсегда виллу на «Папирке» — вскоре после публичной распродажи имущества, уцелевшего от панического выноса вещей из дома. Лучше всего сохранился Тиндин «Бёзендорфер», причем именно потому, что его оставили на месте. Рояль сравнительно дешево приобрел композитор Рудольф Важка; да он купил бы его за любую цену, ибо взял взаймы для этой цели в три раза большую сумму.
Выручка от аукциона была единственным активом бывшего «поставщика двора», а ныне всего лишь императорского советника Уллика. Ибо обстановка его жилого дома — это было все, что он сохранил после двойного банкротства, свалившегося на его голову: во-первых, как шефа и единоличного теперь владельца фирмы «К. Уллик и Комп.» (энергичный доктор Зоуплна сумел вовремя изъять из актива фирмы долю своей жены), а во-вторых, как главного и самого крупного акционера «Турбины», вложившего в ее акции все свое состояние.
Старый Незмара с радостью малого ребенка ждал момента, когда хозяин пойдет прочь из дома; он уже с полудня закуривал трубку за трубкой, предвкушая сатисфакцию: пройдет пан советник в последний раз мимо и застанет его, Незмару, с дымящейся трубкой в зубах, а ведь сколько гонял его за это во времена своего тиранства! И если пан советник набросится на него, как бывало — «Вацлав, что я вижу! Сапристи!» — тогда-то он, старый Незмара, и выскажет ему свое мнение!
На тот случай, если пан советник не обратит на него внимания, припас старый Незмара парочку ехидных слов и уж не упустит случая куснуть хозяина на прощанье за все, что вынес от него за тридцать пять лет рабской службы...
«Дозвольте, прошу прощеньица, пан императорский советник! — скажет он, остановив бывшего хозяина прямо на пороге.— Осмелюсь спросить, помнит ли пан, как прошлой зимой он на меня злобился и обещал выбросить без разговоров, коли на «Папирке» застигнут моего Вену? А вот ведь как дело-то обернулось: кто навсегда уходит с «Папирки»? Сам пан советник! А кто остается? Да старый Незмара и молодой Незмара, его сын! Не в обиду будь вам сказано, пан советник!»
Дело в том, что комиссия по ликвидации утвердила старого Незмару сторожем зданий, насыпи и разного хлама, оставаенного тут.
И в самом деле, когда Уллик, отправив из дому, с наказом ждать его у ворот, рассыльного с небольшим, но элегантным чемоданом, в котором было сложено все, что ему еще принадлежало,— кстати, за этим рассыльным в последний раз сбегал все тот же Вацлав,— совершил прощальный обход по бывшему своему владению, старый Незмара по обязанности сторожа следовал за ним по пятам, отчаянно дымя. А пан советник и не думал этого замечать!
Он весь был поглощен сосредоточенным осмотром разных уголков и закоулков бывшего своего царства. Дольше всего он постоял перед обрушившимся фасадом старой башни. Хмурый взгляд его пробегал по всем пяти этажам в открывшихся внутренностях «Папирки»;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54