Арношт действительно стоял как-то скособочившись и поддерживал рукой что-то продолговатое, скрытое под сюртуком. Теперь он постучал по этому чему-то, судя по звуку — стеклянному, и ответил:
— Ах, пани доктор, это у меня так затвердела печень!
Черные глаза Мани сверкнули чуть ли не с ненавистью, и Арношт, поняв, что пересолил, вытащил из-под полы продолговатый предмет.
Это была доска массивного, отлично отшлифованного стекла; на черном фоне сияли золотые буквы:
ДОКТОР ФИЛОСОФИИ АРНОШТ ЗОУПЛНА, ПРИСЯЖНЫЙ РЕВИЗОР ТОРГОВЫХ КНИГ, УТВЕРЖДЕННЫЙ ИМП-КОР. НАМЕСТНИКОМ ПОСЛЕ СДАЧИ ГОСУДАРСТВЕННОГО ЭКЗАМЕНА, ПРЕДЛАГАЕТ СВОИ УСЛУГИ ПОЧТЕННЫМ АКЦИОНЕРНЫМ И ПРОЧИМ КОММЕРЧЕСКИМ ОБЩЕСТВАМ, ПРОМЫШЛЕННЫМ И КРЕДИТНЫМ ПРЕДПРИЯТИЯМ, СОЮЗАМ, ФОНДАМ И ПР
— Что это такое? — в замешательстве осведомилась Маня.
— Это? Я бы сказал,— «фирма», сиречь вывеска, а четыре отверстия по ее углам как будто означают, что ее прикрепят вот этими четырьмя элегантными розетками к соответствующему месту, то есть ниже вывесок сапожника Зоуплны и повивальной бабки доктора М. Уллик-Зоуплновой; и если я правильно информирован, то произойдет это не далее как завтра, в утренние часы.
Он положил доску на стол и вставил во все четыре отверстия по блестящему латунному шурупу с узорной головкой. Маня склонилась над доской с меланхолическим видом.
— Прекрасно! — вскричал Арношт.
— Ты о чем?
— Да вот — ждал, а теперь констатирую, что слезы твои иссякли, иначе уж какая-нибудь из этих столь обильных сегодня жемчужин разбилась бы о мою вывеску!
— Не ехидничай!
— Знаю, ты предпочитаешь в унынии предаваться мыслям о неразумности земной жизни...
— Арношт, тебя словно подменили, ты уже не тот спутник по незабываемым прогулкам, когда мы возвращались после лекций, и души наши парили высоко...
— Очень может быть, что я, так сказать, супруг-подкидыш — вот был бы совершенно новенький, оригинальный сюжет для комедии... Как жаль, что нет у меня таланта драматурга!..
— Но где твой былой полет, когда ты так поднимался над обыденностью?.. Если ты вполне здоров — в этом вопросе я умываю руки,— то я скорей ожидала бы, что ты вернешься к своей благородной любви, к любимой науке, без которой тебе и жизни нет...
— А видишь — не вернулся. Неземная любовь не терпит земных соперниц. Однажды она призывала меня, но когда я ответил ей отказом в любви, с просьбой отпустить меня ради наших былых отношений — она ни минуты не колебалась...
- Вместо профессора университета — бухгалтерский ревизор!
Самое фатальное, что именно ты упрекаешь меня в том, что моя жизнь пошла не так...
— Понимаю — это ты упрекаешь, не я! Ну что ж, если ты считаешь, что твоя жизнь пошла не так, мы можем...
— Ну же — что мы можем?
— Можем, Арношт... разойтись.
Доктор Зоуплна, удобно развалившийся на диване, захохотал весьма нецивилизованно во все горло и вскричал:
— Как легко ты навлекаешь на себя тяжкие подозрения!
Все присущее Мане чувство собственного достоинства сосредоточилось теперь в ее глазах.
— Да, да,— продолжал ее муж,— я подозреваю тебя в том, что ты хочешь осуществить на практике новейшую феминистскую теорию, согласно которой женщина не должна требовать от мужчины ничего, кроме ребенка, а как только получит его, вправе выставить мужчину за порог!
— Ты меня оскорбляешь!
— Нет? Тогда я рад. И полагаю, ты склонишься к моему мнению: не расходиться, а только еще больше сблизиться. Потому что ни ты, ни я не виноваты в том, что жизнь пошла не так, как нам бы хотелось. Просто это была ошибка, которую не исправишь. Подумать только, какая могла быть прекрасная, возвышенная жизнь, если б я харкал кровью не из-за воспаленных миндалин, а действительно от туберкулеза! Сколь роскошны были бы наши вечера, когда бы ты, вернувшись усталой после врачебной практики, нежной ручкой касалась бы моих пылающих висков, а я лежал бы, погребенный под перинами! И вдруг бы при всех этих обстоятельствах обнаружилось то, что обнаружила ты сегодня! Ах, какой прекрасный меланхолический роман ускользнул от нас! Вместо убывания — всестороннее прибывание, одного меня прибавляется по полтора килограмма в месяц, фу, как нехорошо! Не говоря уже о том, что ожидает тебя — не дергайся, Манечка! Вот как иронизирует над людьми жестокая жизнь, как она превращает в карикатуру, перечеркивает прекраснейшие планы и замыслы! Взять к примеру твою участь: сдается, акушерское твое искусство понадобится тебе самой, и будешь ты единственной своей пациенткой. А я-то, бывший идеалист, как я опустился! В самый решительный момент, когда мне следовало хранить свои идеалы в абсолютной чистоте — я их отбрасываю подальше и делаюсь присяжным ревизором торговых книг, причем в тот самый момент, когда наш последний грош грозит смениться круглым нулем. Какое отрезвление от глупых иллюзий!
Говоря так, Арношт выкладывал на стеклянную доску одну банкноту за другой, пока не покрыл всю надпись. Тогда он сказал:
— Не так уж много для счастья, но все же побольше, чем месячное жалованье учителя — а тут заработок ревизора за три дня. Боюсь, обстоятельства заставят меня отказаться от преподавания в гимназии: побочного занятия они там не потерпят.
Арношт стал пересчитывать деньги, Маня тоже взглядом считала их, не зная, как это принять. Последние слова Арношта звучали с такой горечью — как должна она это понимать? Право, нелегко разобраться в том, что он думает на самом деле... Но тут Арношт с глубоким вздохом добавил:
— Вот уж не думал, право, что сделаюсь когда-нибудь бухгалтерским ревизором, но еще меньше — что стану отцом!
Маня заломила руки.
— Отцом Слышишь, Маня — отцом
Выкрик этот был настолько иной интонации, что Маня оглянулась.
— Маня! — вскричал Арношт, широко раскрывая объятия и громко смеясь от полноты души.
Вот теперь она его поняла!
Птицей перелетела через всю комнату, села к нему на колени — не могла иначе, хотя никогда прежде этого не делала,— и стремительно бросилась в его раскрытые объятия.
Никогда еще нежность их не проявлялась так бурно.
— Сделала меня счастливейшим человеком под солнцем, а плачет из-за этого с утра до вечера! — шептал Арношт — боялся слишком громко выразить свое волнение.
— А когда мы поженились — ты не был счастлив?
— Если честно — был! Хотя только в известной, пускай значительной мере, но и с немалыми оговорками, милая Маня. Не раздумывая, я довольно эгоистично принял твою жертву, а когда это совершилось, ощутил некоторое скажем какое-то неудобство, и сам себе стал достаточно мерзок. Довольно сложная нравственная проблема, и она еще больше запуталась, когда кризис миновал и выяснилось, что жертву-то принес именно я! Погоди, Маня, не дергайся! Заранее допускаю — нельзя говорить о жертве, если жертвующий догадывается об этом лишь три месяца спустя. Но я говорю уже не об этом — куда неприятнее была неоспоримо комическая сторона этого... этой истории.
- Эту сторону целиком отношу на свой счет! — сказала Маня, пряча разрумянившееся лицо под мышкой старого мужниного сюртука.
— Все это уже прошло, только не так-то скоро от меня отлипло. Думаю, необычная, или, скажем, оригинальная судьба — вроде очень тесной одежды, причем никто не подозревает, как сильно она жмет. И вот, чтобы сделать свою судьбу более банальной, обычной, я и взял ее в свои руки, из овечки божьей превратился в энергичного мужчину, и в этом — подлинная твоя заслуга!
Наступило молчание — и вдруг Арношт подхватил жену и рывком посадил ее прямо, так что она даже немножко испугалась потерять равновесие.
— Одно могло бы меня сейчас по-настоящему опечалить — это если б ты ошиблась относительно своего положения...
Маня слезла с его колен, намочила полотенце и тщательно стерла с лица и лба всю пудру, потом подвела мужа к окну:
— Посмотри на меня хорошенько! Ничего не видишь?
Взяв зеркало и глядясь в него, она очертила пальцем свой лоб и скулы:
— Вот здесь!
Он присмотрелся — и действительно разглядел на указанных местах пятна чуть более темной кожи с четкими границами — будто границы государств на картах.
— Безошибочное доказательство, которое только сегодня стало явным: я беременна уже более двух месяцев, и у меня будет ужасный вид.
Что-то подсказало Арношту, что ему следует расцеловать лицо и лоб жены, но он этого не сделал, углядев еще другие изменения, хотя и едва заметные.
То, что у Мани слегка распух и покраснел носик, могло объясняться сегодняшним пролитием слез; но чуть вздутые и обметанные губы, и все лицо такое опухшее, словно она долго силилась удержать дыхание, а главное — незнакомое, страдальческое выражение глаз — все это свидетельствовало о том, что беспощадная природа вопреки протестам своего создания действует неумолимо.
Глубокое и при этом вполне объективное сострадание к будущей матери вошло в сердце Арношта, и он ясно почувствовал трагикомичность пуховки в руках жены, с помощью которой та тщилась скрыть следы этой деятельности.
— Мария! — вдруг вскричал Арношт, да так, что Маня испугалась.— Мария, не смей...
Он не договорил, зашагал по комнате.
Маня, застыв с пуховкой в руке, провожала его взглядом.
Трижды измерив шагами комнату, Арношт подошел к ней и, только теперь преодолев брезгливое чувство к физиологическим изменениям в ее лице, расцеловал ее и сказал уже куда мягче:
— Знаю, ты не способна на что-либо подобное, но хочу иметь уверенность: поклянись...
И снова оборвал.
— Слушай, я совершенно тебя не понимаю — ты сошел с ума, если подозреваешь меня в неверности! — едва слышно прошептала Маня.
— Да нет, но... достаточно ли ты любишь того, маленького?
— Клянусь! — торжественно произнесла Маня и даже подняла как в присяге три пальца. Помолчав немного, добавила: — Этого ты никогда не должен был говорить, Арношт, и никогда не думать того, что ты думаешь, потому что я ведь знаю, что ты думаешь.
И, прижав к сердцу обе руки, она разразилась таким бурным потоком горестных жалоб, что Арношт, поддавшись пафосу минуты, упал к ее ногам.
— Прости! Прости! — восклицал он — ничего более банального не могло прийти ему в голову.
Маня не спешила прощать; тогда он поднялся, проворчав:
Я ведь не знаю, какого мнения по этому вопросу придерживаетесь вы, феминистки.
Арношг! Оставь феминисток в покое! Я лишена права на это почетное звание и скоро... скоро не смогу им показаться даже издали!
Но голос ее уже опять звучал светло, горе ушло — быть может, потому что иссякли слезы. Арношт поспешил этим воспользоваться.
— А пока можешь — будем показываться! Одевайся и пойдем!
— Куда это, на ночь глядя?
— Куда же, как не на открытие новой резиденции мистера Моура! Он даже лично заезжал пригласить нас, а в таком случае не пойти — значило бы оскорбить его. Тем более, что с минуты на минуту явится пани Папаушеггова — или ты забыла, что вы обещали друг другу?
- Ей-богу, понятия об этом не имею!
Вернее, это она обещала, но ты не отказалась, значит, она наверняка придет.
— Боже, что же мне надеть?! — всполошилась доктор Уллик-Зоуплнова.
— До сих пор, когда мы куда-нибудь выходили, ты надевала свое свадебное и всегда радовалась, какое это практичное платье, можно надевать на прогулку, в гости, в театр, на концерт...
Все это Арношт говорил уже через открытую дверь из своей комнаты, а Маня, под его небрежные слова, под стук фаянсового кувшина, плеск воды в тазу и наконец заключительный зевок, вдруг вспомнила самоубийственную шутку Арношта насчет «супруга-подкидыша»; напрасно старалась она связать в своем представлении воедино два облика Арношта — теперешний и тогдашний; ведь всего каких-нибудь три месяца назад они прогуливались по Долгому проспекту, тщательно остерегаясь задеть друг друга даже локтем, меж тем как души их, давно обрученные, соединялись в пределах куда более высоких, чем башня святого Петра...
И показалось ей теперь, будто что-то у нее отнято; прерывистый вздох вырвался из ее груди, а мысль вернулась к последнему сюжету их сегодняшнего долгого разговора. Как была, в одной сорочке, корсете и высоких чулочках, Маня появилась на пороге мужниной комнаты.
— Хочу тебе еще только сказать, Арношт, такими подозрениями и такими речами, как сегодня, ты повредишь мне и маленькому больше, чем что-либо другое...
— Тема закрыта, Маня! — вскричал Арношт, уже вполне успокоившийся.— И все договорено. Видала образцовую грудную клетку? — Он, раздетый, чтобы умыться, похлопал себя по груди.— Профессор Бенеш именно так и назвал ее при первом же осмотре. Ты, конечно, не могла видеть сей образец грудной клетки, пока не вышла за меня.
Он засмеялся несколько принужденно, а вздохнул искренне.
Маню задели слова о том, чего она не могла видеть до замужества,— и вдруг, устыдившись собственной почти полной наготы, она убежала к себе.
Тишина воцарилась в доме; только снизу явственно доносились удары молотка старого Зоуплны. Манин слух уже настолько изощрился, что она различала, когда свекор вбивает гвозди, а когда протягивает дратву. И казалось ей — старик неумолимо подбивает ее идеальное восприятие жизни очень толстой кожаной подметкой, которую не порвешь.
Звонок. Маня торопливо нырнула в нижнюю юбку, из комнаты Арношта донесся хруст крахмальной манишки.
— Не ходи, Маня, я сам открою!
Пришла тетушка Рези со своим супругом директором.
— А я уж хотела позвонить еще раз,— зажурчала пани директорша, явившаяся в девически-смелом наряде,— но муж сказал, что дважды звонить к молодоженам неловко, приличнее подождать... Ах, миленькие, как же у вас тут тепло, прямо как в бане! В зимнее время, говорю, нет ничего лучше этих старых пражских лачуг; благо тем, кто не обязан иметь представительскую квартиру, как государственные служащие! Нет ничего практичнее такой печки, выходящей сразу на две комнаты; вид не очень парадный, зато экономно. Конечно, летом я бы не хотела тут жить, ни за что! Пан директор, извольте пройти к пану доктору — господа к господам, дамы к дамам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54