Чуточку тепла давала, правда, выхлопная труба фабричного двигателя, проходящая через жилище Фрея в углу у окна и пронзавшая помещение от паркетного пола до лепного потолка. Снобизм Фрея кое-как мирился с этой трубой, ибо он сумел найти весьма своеобразное решение для этого неустранимого предмета: раскрасив трубу и позолотив ее обводы, он использовал ее, как ось шикарного стояка для оружия. Когда двигатель работал, труба грела летом слишком сильно, зимой же очень слабо.
Сегодня же, когда на дворе все так и звенело от мороза, труба не давала тепла вовсе: в последние дни фабричный мотор простаивал чаще обычного. Печатать картинки для летней ярмарки давно закончили, а для производства бумажных пакетов и галантереи достаточно было резальных станков с ручным приводом.
Надо сказать, что прокурист «Папирки» вздыхал теперь куда больше обычного, потому что даже выработка бумажных пакетиков, в последнее время самое выгодное дело фабрики, начала сокращаться.
Однако Армии Фрей никоим образом не обременял свою пышноволосую голову подобными производственными заботами, и даже вряд ли знал о них, а если б и знал, то сейчас ему некогда было ими заниматься: он так глубоко погрузился в чтение, что, оторвавшись на секунду в порыве негодования, не сразу мог понять, зачем дует себе на пальцы; но тут же махнул рукой и, не меняя удивленно-негодующего выражения, схватил английский словарь, с помощью которого довольно медленно разбирал статью в журнале издаваемом «для любителей античной и современной книги».
Содержание этого ежемесячника, превосходное оформление которого одно уже заставляло трепетать сердце любого книголюба, давно не захватывало Ар-мина так, как сегодня. Сердце пана Фрея подпрыгнуло сразу, едва он высвободил номер журнала из картонной почтовой трубочки, развернул его и узрел великолепную, в трех красках, иллюстрацию. От этого зрелища сердце Армина прямо-таки возликовало. Он представил мысленно поздравительный адрес, направленный Пражской ассоциацией производителей украшений из чешских гранатов — австро-германской торговой палате в Лондоне в благодарность за успешный сбыт в Англии этого прекрасного товара. Ибо переплет и доски этого адреса по собственным эскизам изготовил не кто иной, как Армии Фрей, что и значилось до последней буковки под иллюстрацией, отпечатанной на картоне в виде особого художественного приложения к номеру; автор этой красоты наглядеться не мог на собственное имя в окружении английских слов. Он прямо проглотил сопровождающий текст — если можно сказать «проглотил» об орешках, которые приходится разгрызать один за другим при помощи словаря.
Текста, как это водится у англичан, было не так уж много — репродукция переплета говорила сама за себя. В тексте только перечислялись материалы, использованные художником, и похвала ему была весьма лаконична; сообщалось только, что этот новейший образчик пражского искусства книгопроизводства, уже давно обратившего на себя внимание, произвел в Лондоне, то есть на родине современного художественного переплета, такую сенсацию, что издатели журнала решили воспроизвести этот адрес на отдельном вкладыше, хотя и колебались некоторое время, не отнести ли сей продукт скорее к изделиям ювелирного искусства — так много в нем было употреблено драгоценных камней. В конце концов, однако, пришли к выводу, что как бы там ни было, переплет этот — настоящее сокровище искусства в области оформления книг в самом высоком смысле. Армину Фрею, которого нелегко было ошеломить никакими сюрпризами, с трудом удалось подавить ликующую радость, когда он увидел и, конечно же, тотчас узнал в приложении к «Библиофилу» свое произведение. Потом он старался читать о себе как о постороннем человеке, а дочитав, вспыхнул факелом, и так велико было его волнение, что он должен был встать и пройтись по комнате. Шагая от окна к окну, он искал глазами привычную панораму реки и островов, но увы, стекла за ночь заросли серебристыми ледяными цветами, а Армину, в его ликовании, требовались более широкие просторы. Он взял нож и стал соскребать иней с дребезжащих стекол.
Снаружи все завалил сверкающий, ослепительный снег. Его было так много, и так он был глубок, что, казалось, совсем задавил землю, будто выпал весь, разом: если б сыпал постепенно, вряд ли могло бы его нападать столько даже за самую долгую ночь; но с другой стороны, только при постепенном наслоении, только очень тщательно можно было нанести такие сугробики на каждую, самую тонкую веточку или так налепить снежный карниз за оконной рамой, острый, как нож, повисший под пропастью.
Конечно же, такие чудеса могла сотворить только метель и грянувший после нее мороз: вчера еще шумную реку сковал теперь черный лед, на нем не было и следа снега, хотя вокруг реки его навалило столько, что можно было разглядеть под ним лишь самые нижние части предметов.
По своей многолетней привычке опаздывать сильные морозы посетили в тот год Прагу лишь в начале января.
Итак, Фрей ходил от окна к массивному пюпитру, на котором он разложил журнал с прекрасной репродукцией своего переплета, и снова возвращался к окну, словно для того, чтобы подкрепить отличное настроение радостной картиной зимы. С каким-то удовлетворением наблюдал он за конькобежцами — несмотря на ранний час, их высыпала на лед целая толпа,— и ему доставляло необъяснимую радость, что, напрягая слух, он мог расслышать даже характерный скрип коньков по льду, хотя каток был так далеко, что люди отсюда казались не крупнее комаров.
Армии, которому обычно становилось тоскливо при виде оживления на катке — ведь сам он никогда не испытал таких радостей,— сегодня смотрел на конькобежцев без зависти и даже насвистывал что-то, наслаждаясь своим триумфом в собственном ограниченном мирке.
Все происходившее вокруг было словно простенькой мелодией, в то время как в глубине его души гремела звучная доминанта радости. Он весело потер руки, на сей раз не от холода, а от тепла, согревшего его душу.
Он должен был произвести над собой некоторое насилие, чтобы заставить себя просмотреть остальное содержание толстого журнала. Улыбаясь самому себе, он машинально перелистывал страницы, как вдруг взгляд его наткнулся на заголовок заметки, настолько привлекший его интерес, что он и свистеть перестал.
«НАЙДЕН СОРОК ВТОРОЙ И ПОСЛЕДНИЙ ЭКЗЕМПЛЯР УСТАВА ОРДЕНА СВЯТОГО ДУХА?» —
спрашивал заголовок, и вопрос этот заставил Армина плюхнуться в кресло перед пюпитром.
«Частая библиотека редких изданий, принадлежащая мистеру Алфреду Стаунтону, новоиспеченному миллионеру из Филадельфии, пополнилась на днях редчайшим фолиантом — сорок вторым и последним экземпляром, считавшимся до сих пор утерянным, подлинного «Устава» французского ордена рыцарей Святого Духа Книга, в подлинном переплете мастера Эве, отлично сохранилась, что дает право считать такое приобретение первоклассным. Этим же объясняется и исключительная, достойная Пирпойнта Моргана, цена, уплаченная за нее, которая ввергнет в меланхолию и потрясение многих наших библиофилов. «Устав» был продан за 80 000 долларов. Однако в кругах английских специалистов ходят слухи относительно обстоятельств этой сделки, которые, как нас уверяют, могут превратить ее в сенсацию мирового значения. Если мы не ошибаемся, то у нас еще будет повод вернуться к этому вопросу».
Вот что было написано в заметке, и этого оказалось достаточно, чтобы и Армии Фрей был «ввергнут в потрясение».
Он швырнул словарь на стол и обеими руками вцепился в собственные волосы.
— Проклятый Лейб Блюмендуфт, что он опять натворил своими грязными лапами?! — стенал пан Фрей, снова шагая по комнате, но теперь уже куда стремительнее.
О том, что Блюмендуфт натворил нечто предосудительное, свидетельствовали уже огромные деньги, которые он сорвал за «Устав», а еще — неопределенные, но весьма многозначительные иронические выражения в заметке — «первоклассное приобретение», «сенсация мирового значения»... Это же прямо-таки насмешка над американским конкурирующим рынком!
Армии Фрей очень четко почувствовал себя жертвой блюмендуфтовских махинаций. Блюмендуфт продал книгу за цену, вдвое превышающую ту, которую он называл здесь, в Праге, и процент от которой он, по уговору, уплатил Фрею. И потом — имя покупателя, до сих пор совершенно не известное в кругах коллекционеров! Блюмендуфт продал «Устав» совсем не тому, о ком говорил!
— Прожженный плут! — скрипел зубами Армии прямо в лицо Блюмендуфта, вставшее перед ним сейчас совершенно явственно, со своими двумя горбинками на орлином носу, самыми светлыми точками на смугло-бледной физиономии бардейовского фактора.
В ответ на брань лицо Блюмендуфта ухмыльнулось, и Армии даже расслышал ответ, словно произнесенный наяву Армии не сразу нашел, что возразить на это, и лицо Блюмендуфта исчезло, изобразив на прощанье самую злорадную гримасу. Фрей вернулся к окну уже совсем в другом настроении. Теперь он рад был бы заглушить гремевшую в нем неумолчную доминанту подавленности хотя бы и простенькой мелодией окружающего мира.
Взгляд его залетел к берегу острова, где двое могучих мужчин — старый и молодой Незмары — напряженно над чем-то трудились.
«Кажется, они поднимают что-то лебедкой,— что бы это могло быть? Еще вчера на том месте ничего такого не было, или просто скрывалось под снегом?» — старался догадаться Фрей, а в душе все звучало: «Лейб Блюмендуфт! Лейб Блюмендуфт! Лейб Блюмендуфт!»
Оба Незмары, крутя ручки лебедки, поочередно наклонялись и выпрямлялись, и как следствие этих поклонов с реки к высокому берегу, по наклонным балкам, поднималось нечто интересное; постепенно взору явилась спортивная лодка — большая, необычного вида. Армии схватил огромный бинокль, помнивший, вероятно, времена первых образцов подобных инструментов, и через его стекла без труда различил большие золотые буквы на борту лодки: «Тинда».
Армии все понял.
Значит, это и есть та самая моторная лодка, которую инженер Моур привез из Америки, чтобы сегодня торжественно подарить ее барышне Тинде ко дню ее рождения.
А в мозгу Армина все гвоздило: «Клятый «Библиофил» что-то знает или угадывает, иначе не обещал бы вернуться к этому вопросу! Лейб, Лейб! Проклятый Лейб!»
Подарок неутомимого, в этом году вновь пытавшего счастье поклонника Тинды должен был стать сюрпризом, и сегодня Моур собирался впервые прокатить по Влтаве обеих Тинд — лодку и ее владелицу. Вчера, как стемнело, лодку доставили к острову «Па-пирки» и спрятали под высоким берегом. С этой новостью еще вчера приходил к Армину старый Незмара, главный помощник в этом предприятии. Лодку следовало до самого утра скрывать от Тинды, поэтому ее оставили на воде, и вот теперь она вмерзла в лед, так что пришлось вырубать ее из ледяного плена, чтобы поднять на берег. Лодка была тяжелая, и оба Незмары все медленнее, все прерывистее вращали ручки лебедки и не прекращали работы, видимо, только потому, что каждому стыдно было обнаружить усталость перед другим.
А вот в объективе Фрея показалась и барышня Тинда — в шубке, с коньками в руке. Чтобы лучше ее разглядеть, дядя даже окошко открыл, невзирая на мороз.
Племянница его, разгоряченная, с глазами, искрящимися любопытством и ожиданием, разумеется, уже все угадала, а чего не угадала, ей наверняка рассказал старый Незмара, аккуратно скалывавший льдинки с обводов лодки.
Вот Тинда всплеснула руками, радуясь сюрпризу, приподняла брезент, закрывавший мотор — и глаза ее вспыхнули, как у женщины, открывшей футляр с новым дорогим украшением.
Тинда начала оживленно жестикулировать, видимо, рассказывала что-то; описала муфтой широкий круг, объявший полсвета, потом лицо ее омрачилось, и дядя понял — племянница огорчена тем, что река замерзла, и катанья на лодке не будет.
«Чертова девчонка! Красавица-то какая!» — подумал Фрей, и тут бинокль прямо-таки подскочил в его руках, до того поразил его жест прекрасной племянницы: ручка Тинды, казавшаяся еще миниатюрнее оттого, что высовывалась из меховой муфты, вдруг ткнула молодого Незмару в подбородок, да так сильно, что у того голова дернулась.
Совершенно неожиданно! Только оглянулась на старого Незмару — тот в это время нагнулся к днищу лодки,— да метнула глазом в сторону фабрики.
— А я все вижу, девочка! — вслух проговорил Ар-мин.— Вижу и смотрю, как дуралей!
Меж тем Тинда очень нежно говорила что-то молодому Незмаре, а тот стоял с видом упрямым и строптивым.
— Парень букой глядит,— заметил Фрей.— Но Тин-динька-то, гляньте! — добавил он, когда девушка повелительно протянула «парню» руку для поцелуя.— Ну, такие сцены я видывал не раз, это становится банальным...
Однако «бука» не желал подчиняться, хотя явно несколько смягчился.
— Н-да, это не начало, а продолжение,— рассудил пан Фрей.— И старый бездельник Вацлав играет им на руку, то-то не вылезает из-под лодки.
Теперь Тинда одним движением стянула перчатку, и у пана Фрея глаза на лоб полезли при виде той горячности, даже алчности, с какой молодой Незмара поцеловал ручку барышни Улликовой.
— А ты разбираешься в деле, паренек,— пробормотал Армии.— Тоже не любишь есть апельсины в кожуре, как и я!
Он рассмеялся своему сравнению — и скрытой за ним реминисценции.
Но внезапно у него перехватило дыхание, и рука с биноклем опустилась.
«Блюмендуфт продал в Америку не новый поддельный «Устав», за которым приезжал ко мне три месяца назад, а старый, взятый им на время в лондонской библиотеке для образца!» — сказало вдруг что-то в его мозгу.
Армии отложил бинокль и снова заходил по комнате.
Ни на мгновение, даже когда он притворялся перед самим собой, будто чрезвычайно заинтригован кокетством племянницы с сыном сторожа, его не покидали прилипчивые мысли о Блюмендуфте. Теперь он додумывал их до конца.
Нет сомнения — Блюмендуфт поступил именно так; всегда, когда Фрея посещали такого рода интуитивные озарения, справедливость их впоследствии полностью подтверждалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54