«Содерж...»
Нет! Он даже мысленно недочитал его.
— Послушай,— вместо этого спросил он дочь,— как сюда попал сын нашего Вацлава? Да еще к этому столу, в узкий круг избранных?
Пану советнику не надо было далеко отводить взор от лица дочери, чтобы узреть пламя, бьющее из очей молодого Незмары, который с такой неистовой силой пожирал взглядом Тинду, что вынужден был опереться на стол. Таким красноречивым был этот взгляд, что Вена, заметив наблюдение за собой, опустил голову, как грешник, захваченный врасплох.
Тинда же, пожав плечами, ответила отцу:
— Он встретился утром с Моуром на острове, когда тот заехал за мной, и Моур дал ему пригласительный билет — он ведь раздавал их, как миссионер святые образки. Удивляюсь, что не дал и старому Незмаре. Зат здесь наверняка присутствует тетушка Рези и, кто знает, может, и Маня со своим: когда мы проезжали мимо их дома, Моур велел остановиться и нарочно поднялся к ним, чтобы пригласить.
При имени своей второй дочери советник явно испугался, но тотчас, поднявшись на цыпочки, стал внимательно разглядывать зал в поисках Мани, о существовании которой совершенно забыл; и от этого ему тоже вдруг стало чего-то жаль, так жаль!
Именно в этот момент Боудя замахал платком, чтбы привлечь внимание отца; пан советник ответил ему несколькими элегантными жестами, а Тинда произвела над своей головой какие-то круговые пассы, которые могли быть поняты, как «идите сюда, к нам!».
Маня, вероятно, так их и поняла, потому что двинулась вперед, чуть не опрокинув стол, затем шагнула в сторону, чтобы стол обойти, но натолкнулась на мужа, который взял ее под локоток со словами:
— Нет, дорогая!
Арношт имел полное право не забывать, как отнесся пан советник к его отцу, сапожнику, да и к нему самому, во время венчания в церкви. Старому Зоуплне он вообще не подал руки, а молодому протянул один палец.
И Маня подавила порыв своего сердца, за которое кто-то будто тянул ее туда, к отцу и сестре, но, оказывается, не так уж сильно. Да оттуда уже и перестали звать их; к императорскому советнику подошел Моур и отвел его в сторону, а Тинда заговорила со своей учительницей.
Что говорил Уллику мистер Моур, не слышал никто даже из близстоящих. А говорил он вот что: пан советник, вы рассердились на меня за то, что я не хочу подписываться на акции вашего общества «Турбина», вернее, не хочу подписываться сразу? Рассердились, рассердились, иначе с чего бы вам так покидать мой праздник? Сэр Уллик! Я в акциях разбираюсь, я их покупаю или продаю, как мороженое мясо; если-они с запашком — не беру, напротив, в таком случае я сам от них избавляюсь. Скажу вам честно, пан советник, ваши, по-моему, очень плохо заморожены.
— Сударь! — воскликнул императорский советник и прикоснулся к пальцам американца, обхватившим его локоть, словно хотел отстранить их.
Но Моур крепко держал его за локоть, пан советник! Остерегитесь — на нас смотрят, и если вы сделаете то, что задумали, если уедете сейчас с мисс Тинда,— завтра, быть может, ваши акции упадут ниже паритета. В Америке так наверняка бы и случилось. Но и в Праге завтра же на бирже узнают, что мистер Моур и мистер Уллик разошлись из-за того, что Моур не захотел подписаться,.. Сто акций по пятисот — неплохие деньги, В вашем сейфе их лежит вдвое больше, и это составляет вашу личную долю, как владельца «Папирки»...
— Черт возьми, откуда вы это знаете утешающим тоном возразил Моур.— Потому-то вы здесь такие плохие дельцы, что вам не хватает хладнокровия. Знаю я или нет — если б я и не знал, то вы сейчас мне сами это подтвердили. Итак, у вас на сто тысяч акций «Турбины». Если б я хотел жениться из-за денег и просил бы руки мисс Уллик, и вы давали бы их ей в приданое — о, знаю, до этого еще,— но если б вы предложили мне сто акций «Турбины», в приданое, то, парочки из нас не вышло бы — если б я хотел жениться ради денег.
Пан советник издал какой-то ржущий звук, но такой тихий, что его услышал один Моур.
— Но такой уж я соскпеу ,— продолжал он,— что женюсь не на деньгах, а потому и куплю у вас сотню акций по тому курсу, по какому они будут цениться в день моей свадьбы с мисс Уллик, но об этом никто не будет знать, потому что вы переведете их на имя дочери как ее приданое...
— Мистер Моур! — совсем убитый, произнес Уллик.— Вы покупаете мою дочь!
Тот смерил будущего тестя презрительно-насмешливым взглядом, на какой только был способен.
Я покупаю ваши акции,— возразил он,— а вы их продаете и зарабатываете на них сто процентов, и на другой день после свадьбы я приду в такое хорошее настроение, что даже перепишу на собственный счет еще сотню акций, и вы заработаете еще двадцать процентов. И все остальные держатели акций вместе с вами и с «Турбиной» окажутся на солидном фундаменте, когда я войду в правление. И это будет для «Турбины» и для ее президента, а так как я этого не сделаю, если останусь холостяком, то вы заинтересованы в том, чтобы я женился. Она-то не хочет, наша а чтобы она захотела, надо захотеть пану императорскому советнику; но он не хочет, чтобы я сейчас или завтра подписался на сотню. Мисс Тинде предпочтительнее быть оперной, чем миссис Моур, и я честно стараюсь помочь ей достичь цели, но при этом у меня свой! Сегодня одна оперная старуха собиралась мне глаза выцарапать, а я готов был ее расцеловать. В театре мисс Уллик петь не будет — разве только один, но последний раз! Это я могу предсказать. Итак, сотня акций в день свадьбы и сотня — на другой день, мистер Уллик!
Все это Моур цедил сквозь плотно сомкнутую ограду зубов, улыбаясь одними губами и приветливо подергивая головой; пан советник ничего на это не ответил.
Только когда Моур отошел от него, самым дружеским и энергичным образом пожав ему руку, Уллик нашел ответ, который и произнес мысленно, обращаясь к самому себе:
«Н-да, мы тут в Праге — тряпичники против вас!»
И, конечно, не уехал.
— ...А в том, что я так волновалась во время прослушивания в театре, виноваты только вы, пан Важка! — говорила тем временем барышня Тинда самым сердечным и сладостным тоном, обращаясь к бывшему своему репетитору; она воспользовалась тем, что пани Майнау вместе с доктором Принцем погрузилась в воспоминания и не следила за ученицей.
— Мне и так пришлось собрать все силы, чтоб выплыть,— продолжала Тинда,— а вы еще чуть не утопили меня, в жизни бы не подумала, что вы, такой музыкант, и вдруг споткнетесь на ровном месте, да еще в аккомпанементе... Виртуоз, пианист Консерватории! И, пожалуйста, не сглазьте меня, вы так на меня уставились, что у вас глаза к переносице сбежались!
Последовал такой знакомый Рудольфу короткий смешок, нежный, как цимбальный звук ампирных часов, отбивающих четверть. Тинда глянула через плечо и, заметив, что Моур занят разговором с отцом, снова повернулась к Важке, к этому уродцу с измученным лицом. А поверх его плеча хлестнула взглядом другого рыжеволосого красавца... От Важки, у которого судорогой стянуло губы и сдавило горло, едва она обратилась к нему, не ускользнул этот взгляд. Ему не надо было оборачиваться — он и так знал, кому он адресован, но Тинда понятия об этом не имела. Понял Важка и то, что сказали глаза Тинды счастливцу за его спиной. «Будь умницей!» — как бы вскричал гневно смеющийся, мгновенный взблеск ее глаз, выдавая давние короткие отношения.
— Послушайте, вы онемели? А ведь это мне не следовало бы разговаривать с вами, нехороший вы человек, Важка! Удрали как преступник и чуть ли не полгода не даете о себе знать! И ваше «Трио» издали без посвящения, негодный! Как вы вообще попали в Национальный, скажите на милость? Да я скорей смерти бы ожидала, чем увидеть вас за роялем при моей пробе... Ну же, вымолвите хоть слово, да не смотрите на меня так трагически!
— Я теперь репетирую с солистами оперы,— трепеща, просипел Важка.
— Господи, пан Важка, возьмите себя в руки! — шепнула ему Тинда.— Иначе мне придется откланяться!
— А что «Трио» вышло без посвящения, так это потому, что его третью часть не одобрили и даже не выслушали,— уже более твердым голосом заговорил молодой композитор.— И сегодня утром в театре... я так растерялся, увидев вас столь неожиданно, я ведь понятия не имел, кто явится на прослушивание... Никто мне не сказал. По-моему, когда вы вошли в зал, я лишился и той крохи рассудка, какую тем, что тогда... когда мне выпала честь вам свое «Трио»... больше к вам не показывался, барышня!
Важка даже попытался придать шутливый оттенок своим словам, но под конец голос его сорвался.
— Ах, вы... какой же вы ребенок, Важка! — с чарующей нежностью прошептала Тинда. В этом шепоте едва заметным намеком прозвучало ее контральто.— Что это вам в голову пришло, уж не хотите ли вы сказать, что я лишила вас рассудка!
Барышня! — с горечью парировал тот.— С того, как мне было даровано то незабываемое и все же столь несчастливое счастье...
— Несчастливое счастье! Гм, это вы о чем? Ага, поняла! Так вот как вы это восприняли! Да ведь это было не более, чем, так сказать, наградой; быть может, я поступила опрометчиво, но я подразумевала некое... покую... я бы сказала, что-то вроде инициации, хотя нем, вы можете неправильно понять... Сознаюсь, я была захвачена, музыка всегда действует на меня сильно, особенно если это кантилена, и счастье это досталось вам как артисту от артистки, как тому, кто подарил мне эту радость, выше которой не знаю; только как артистка артисту, не более, пан Важка! В ту минуту я, пожалуй, забыла об одном — о вашей молодости...
Все это Тинда произносила с самой чарующей улыбкой; втыкать раскаленные иглы в сердца тех, кто ею бредил, было ей приятнее всяких воздействий музыки. И голос ее звучал самым глубоким, хотя и тихим флейтовым звуком.
— Я, конечно, сразу почувствовала, что вы приняли мой поцелуй совершенно в ином смысле, и я бы вывела вас из заблуждения, когда бы вы пришли на другой день или вообще как-нибудь заглянули бы к нам. Я бы вам сказала, что могла бы любить вас — и люблю — как композитора, но как возлюбленный вы — не мой идеал...
И, окинув Важку внимательным взглядом, она добавила:
— Нет, ни в коем случае!.. Хотя у меня известная к рыжим... В этом могу признаться... Но у вас это уж слишком преувеличено...
До сих пор Рудольф без протеста пил эту чашу с беленой, подслащенной медом, но теперь заикнулся возразить:
— Я знаю, каким должен быть рыжий, чтобы отвечать вашей... вашей и сделаться вашим возлюбленным.
— И каким же?
— Да вот он стоит позади меня и не спускает с вас глаз! А вы — вы тоже только на него и смотрите!
— Что вы можете знать о моей слабости к этому человеку, и вообще, откуда вы его знаете? — с некоторым испугом насторожилась Тинда.
— Я видел вас с ним в карлинском сквере в день моего несчастливого счастья...
— Ах-ха,— с облегчением рассмеялась Тинда.— Так вот почему вы больше не приходили! Бедный Вена Незмара, знал бы он, что кто-то считает его моим возлюбленным! Конечно, влюблен он страшно, пожалуй, так же, как и вы, только вы представить себе не можете, насколько его музыка отличается от вашей! Бедняга и не отваживается на большее, чем на такие вот взгляды, за которые вы так ему завидуете, и горе ему, если отважится! Вы, конечно, понятия не имеете, кто он, иначе не высказали бы такой догадки, ну да ладно, неведение не составляет греха... Этот господин, правда, очень еще нескоро, станет инженером, а вообще-то он, к сожалению, сын нашего фабричного сторожа, что вовсе не мешает ему быть идеалом мужчины для пары сотен пражанок всех классов, особенно высших: ведь он теперь вратарь «Патриция» и до сих пор пропустил не больше голов, чем у него пальцев на одной руке. Мальчики в клубе не разговаривают с ним, потому что он стоит им массу денег как тайный профессионал, зато мы, девочки, все по нему с ума сходим. Подумать только, из всех нас он боготворит одну меня! Да что я вам рассказываю, бедненький Важка! Нет, право, к нему вы не должны ревновать, даже если б я и подала к тому повод... Моя единственная любовь — опера, и если она будет отвергнута, тогда, бедный мой репетитор, я стану миллионершей, женой вон того симпатичного господина, который совсем загнал в угол императорского советника, моего отца. Вот к нему я вам порекомендую ревность тогда... хотя в тысячу раз охотней разучила бы с вами пятьдесят партий... Давайте же хоть сегодня споем еще вместе, только возьмите себя в руки, да не вздумайте расплакаться, глупенький, на нас смотрят...
Теперь ей надо было мягко расстаться с Важкой, чтобы следом за пани Майнау и доктором Принцем подойти к отцу и узнать у него, положительно ли решен вопрос — оставаться им или уезжать.
К этому времени в зале стоял шум сотен голосов, языки совсем развязались, и никому уже не мешали звуки музыки, производимые усердными оркестрантами. Жесты дирижера были, можно сказать, громче оркестра, но никто уже не обращал внимания на то, что одновременно и музыка играет, и пан Бенда ораторствует перед пятеркой слушателей, распространяясь.
Пан директор Папаушегг, тоже вернувшийся к сми-ховскому пиву после пражской шампанеи, тщетно пытался привлечь внимание доктора Зоуплны к этому со-пнзанию. Доктор с головой увяз в диспуте с обоими философами; младший из них, невзирая на седины, до с их пор был учителем в местной школе, а старший оказался приватным ученым Йозефом Пелишеком, оригиналом, о котором Зоуплна много слышал, которого даже цитировали в литературе, хотя сам Пелишек не писал ничего, кроме полемик с исказителями его постулатов. Зоуплна, утонув вместе с обоими в бездонной пучине анализа и синтеза, не замечал бега времени, пока не почувствовал прикосновения к своему плечу Мани ной ручки, а ее он почувствовал бы даже сквозь стальные латы, как ни нежна она была. Лишь тогда он выплыл из означенных глубин и огляделся.
— Пойдем с нами смотреть! Сейчас покажут жилые апартаменты,— позвала мужа Маня, добавив тихонько: — Чтобы знать, как устроится будущая миссис Моур!
Зоуплна едва не ответил недовольным жестом, к каким он уже постепенно начал привыкать в общении с женой, но тут взор его упал на огромное монолитное окно над оркестром:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54