Уже к январю 1993 года стало ясно, что выкидыш, и я улетел завить горе верёвочкой через Париж, через Будапешт и Белград, в Книнскую Краину, в окрестности городка Беыковац, воевать вместе с сербами за их свободу. В мае я вернулся в Москву, мне не терпелось продолжить борьбу. Вместе с Дугиным мы тотчас "замутили" Национал-Большевистский Фронт, собрав ненадолго вместе несколько немногочисленных левых и правых радикальных организаций. Фронт просуществовал ДВЕ ДЕМОСТРАЦИИ: 9 мая и 22 июня нам с Дугиным удалось провести через многочисленные колонны молодёжи. В связи с этим меня даже пригласили 24 июня 1993 года в здание на Лубянке с самыми дружескими целями. До этого те же генералы Карнаухов и Иванов провели на Лубянке встречу с Жириновским. Генералы решили что колонна-мощная долговременная организация, тогда как de facto это были одновременные сборища. В тот же день 24 июня мы ("Национал-Большевистский Фронт" и "Национал-Радикальная Партия") лишились полуподвального помещения на улице Алексея Толстого. Я снимал мастерскую у приятеля-художника газеты "День" Геннадия Животова. На Животова наехал начальник местного отделения милиции, и пригрозил, что отберёт у него мастерскую, накажет за нецелевое использование. Что касается самого Национал-Большевистского Фронта, то лишившись помещения организация, объединявшая организации, стала трещать по швам. Первый фюрер Лазаренко, входивший в таком качестве во Фронт Национал-Революционного Действия (а уж потом его Фронт входил в наш Фронт) вышел из НБФ и у нас остался второй фюрер Широпаев. Одновременно у меня открылись глаза на оставшуюся со мной часть национал-радикалов. Это были криминальные ребята с окраин, подчинялись они своему лидеру Жене Барсукову и на меня смотрели как на средство достижения своих каких-то целей, которые и сами с трудом формулировали. Однажды, помню, они мечтали познакомить меня с председателем Центробанка Геращенко. Сотрудничество с Российским Коммунистическим Союзом молодёжи во главе с Маляровым (они входили в НБФ, да-да, несколько месяцев) закончилось тем, что на вечере организации "День", мои национал-радикалы во главе с Барсуковым, побили комсомольцев Малярова. Сам я при этой битве не присутствовал, уехал раньше. В конце июня 1993 года стало ясно, что нужно создавать новую партию с нуля. С зеро. С людьми новыми и вовсе не политическими. Два таких человека у меня были. Философ Александр Дугин и студент юридического факультета Тверского Университета Тарас Рабко.
ГЛАВА III. ОТЦЫ-ОСНОВАТЕЛИ
Два друга моей революционной юности, каждый из них в свой черёд сказался ренегатом и каждый - предатель Национал-Большевистской Партии проецируются сами собой на свежей, цвета телячьего дерьма, стене камеры Лефортовской тюрьмы. Оба друга вовремя слиняли из Вечности Истории в Жизнь. В жизни есть свои преимущества. В могучей, медной, бронзовой тяжести Истории - свои преимущества. Мне тяжелее, каждый день тюрьмы давит, даже поход в баню похож на мойку перед газовой камерой. Но в последовательной цельности характера мне не откажешь. В Лефортово разыгрывается вечность. В Москве разыгрывается тусовка.
Так вот. Крупное, бородатое лицо классика дугинизма Александр Гельевич. Худенькое, кошачье, набок личико с пронзительными разбавленными чёрненькими глазками Тарас Адамович. У троих из четырёх отцов-основателей Национал-Большевисткой Партии экзотические отчества: Александр Гельевич Дугин, Тарас Адамович Рабко, Эдуард Вениаминович САВЕНКО/Лимонов/. Что-то эти отчества должны значить, может экзотичность национал-большевизма? (Верно и то, что марксизм ленинского толка был в России 1917 года ещё более экзотической идеологией.) Четвёртый отец-основатель Егор /Игорь/ Фёдорович Летов.
Несмотря на такую совсем русскую, ямщицкую фамилию (дуга, колокольчик под дугой) у Дугина тело татарского мурзы, как у Бабурина. Полный, щекастый, животастый, сисястый, бородатый молодой человек с обильными ляжками. Полный преувеличенных эмоций-вот каким он мне показался на вечере газеты "День" в кинотеатре "Октябрьский". Тогда я увидел его впервые. 1992 год. Я сидел в президиуме и когда он вышел выступать, к нам задом, меня, помню поразили мелкие балетные "па", которые выделывали его ноги, движения неуместные для массивной фигуры этого молодого человека. Он имел привычку, стоя на одной ноге полностью, вдруг отставить другую назад, на носок. В 1994 году те же его "па" помню, я наблюдал в дискотеке "Мастер", где происходил фестиваль "Экстремистской моды", тогда Дугин был одет в галифе и туфли! В такой экипировке его отставленная на носок ступня выглядела по-оскар уальдовски двусмысленно. "Ученик" Дугина-Карогодин был одетый в чёрный костюм нациста, взятый напрокат в театре, а Тарас Рабко щеголял шинелью и будёновкой Красноармейца. Я давал интервью "Вестям" стоя между двумя экстремистами: Националистом и Большевиком.
А в тот вечер в "Октябрьском" я ещё отметил, что он самовольно узурпировал связь патриотической оппозиции с западными правыми. Он выступал с приветствиями от партий сразу многих европейских стран, от итальянских, французских, немецких, даже кажется швейцарских и финских правых. Он зачитал приветствия маловразумительных групп и группок и всякий раз, когда он оглашал: "Нас приветствует партия ...из Бельгии... партия из Франции,... партия из Италии!"-зал разражался аплодисментами. Последние годы жизни во Франции я сблизился с крупнейшей правой партией Front National, и познакомился с её лидером Жан Мари Ле Пеном, с владельцем газеты "Minute" Жераром Пенцелелли, с сотрудниками журнала "Le Chok de mois" и "Minute", с редактором журнала "Krisis" Аленом де Бенуа, потому хорошо знал положение в правом движении. Партии, от имени которых приветствовал зал Дугин,-были микроскопическими группками. После его выступления и перед банкетом в Доме Литераторов я сказал ему об этом, поинтересовавшись, известно ли ему что за исключением, может, "La Nouvelle Europe"-организации Тириара,-это всё секты, а не партии. Дугин хулигански улыбнулся,-"А знаете, Эдуард, для людей сидящих в зале, важна поддержка из-за рубежа, а не то, сколько человек состоит в той или иной партии". Он был прав, конечно.
"Наш молодой философ",-так его объявил публике Проханов,-в тот вечер напился на банкете в ресторане Дома литераторов. Там присутствовал весь beau-monde патриотического движения: Кожинов, Шафаревич, генралы Титов и Макашов, сидел слева от меня Зюганов. И вот как раз в тот момент, когда я разговаривал с Зюгановым (было нечто вроде антракта, присутствовавшие встали, кто желал, и общались, как придётся) из-за Зюганова появился Дугин, разгорячённая физиономия уже на бок. "А что Вы, Эдуард, делаете с этими?"-он презрительно кивнул в сторону Зюганова. Последний проявил, впрочем, типичную русскую толерантность в отношении пьяного: "Не обращай внимания, Эдик, с нашим Сашей бывает". "Вот с Вами ничего не бывает",-сказал Дугин дерзко и налил себе в первую попавшеюся рюмку. "Давайте крепко выпьем, давайте напьёмся, Эдуард!"-и выпил. Я не выпил, но приподнял рюмку. "И Вы, и Вы с этими!"-Дугин сощурился. В словах "с этими..." содержалось презрение. "Но ведь и Вы с этими",-отвечал я вставая. Затем нас прервали.
Дугин не оставил меня в тот вечер. Я подробно рассказал о нижеследующем эпизоде в "Анатомии Героя". С банкета мы вышли втроём: Проханов, Дугин и я. Проханов покинул нас у церкви, где, говорят, венчался Пушкин. Затем разыгралась сцена из программы "Криминал." Пьяный Дугин пнул ногой проезжавшую иномарку так, что образовалась вмятина. Автомобиль остановился, из него выскочил человек с пистолетом и щёлкнул затвором и направил пистолет на Дугина. Дугин, шапка сбилась, шарф висит, вдруг заявил: "Знаете, а я Лимонов!" Я сообщил человеку с пистолетом, что Лимонов-это я, и я прошу прощения за своего пьяного друга. Человек выругался, опустил свой пистолет, сел в машину и уехал. В сцене на улице присутствовал некий символизм, получивший подтверждение в будущем, Дугин иногда принимал себя за меня, я думаю, ему порой очень хотелось быть Лимоновым.
Эпизод этот, трагический по сути своей, не отвратил меня от Дугина. Маленькое пятнышко на репутации философа,-только и всего. Даже и не пятнышко, если разглядеть образ Дугина в русской традиции. Даже в германской традиции алкоголик, богема, наркоман был, как мы знаем, учителем Гитлера. В мае 1993 года свежий, только что с войны в Книнской Краине, я прибыл в Россию. И уже 9-го мая вёл колонну национал-большевисткого фронта. События тогда происходили в лихорадочно-спазматическом темпе. Дугин шёл рядом. Приказ N 1 по Национал-Большевискому Фронту мы написали, стоя на горбатом мостике у Белого дома, лишь отойдя в сторону от вечно бурлившей там толпы. Было это за несколько дней до 9-го Мая. Я записывал приказ. Суть его сводилась к соединению в одном политическом организме идей социальной и национальной справедливости. Это очень важный программный документ. Он наметил первые штрихи идеологии национал-большевизма. Тараса Рабко с нами не было, возможно он сдавал экзамены в Твери, или уезжал к родителям в город Кимры. А, может быть, его вообще ещё не было, т.е. я с ним ещё не познакомился? Зато присутствовала девочка-фотограф Лаура Ильина, она запечатлела этот исторический момент на фотоплёнку и если не потеряла в бурной своей жизни, то может быть однажды фотографии будут опубликованы. (Лаура Ильина позже присутствовала при многих трагических эпизодах моей личной и политической жизни. Она присутствовала даже при моих с Наташей Медведевой последних часах совместной жизни, 11 июля 1995 года. Правда она сделала тогда по моей просьбе несколько фотографий, о чём я сейчас жалею. Нужно было сделать множество. Историю нужно фиксировать. А ложная скромность лишает человечество экспонатов будущих музеев.)
Тарас Адамович Рабко появился предо мною впервые на лестнице комбината "Литературная Газета". Я уходил из газеты "День", Татьяна Соловьёва (она до сих пор работает с Прохановым) окликнула меня: "Вот, Эдуард, хочу тебе представить юношу, он твой поклонник". У поклонника, высокого, худого, сутуловатого юноши сияли глаза, он от волнения чуть не заикался. Мы стали спускаться по ступеням, разговаривая. Поскольку он хорошо меня читал, то разговаривать было о чём. На дворе стоял май 1993 года. Затем Тарас сделался абсолютно полезен и абсолютно незаменим. По сути дела он провоцировал меня на создание политической организации. Маленькая кошачья головка, невинные глаза жулика, когда он познакомился с Лизой, я узнал у неё глаза Тараса.
Возможно история национал-большевизма развивалась бы быстрее на целый год, если бы не противостояние Верховного Совета и Ельцина. В сущности, это были в подавляющем большинстве люди одного лагеря, достаточно напомнить, что с этим же Верховным Советом Ельцин объявил о суверенитете России, с ним же закопал СССР. Противостояние по сути началось ещё в мае, и постепенно сползло к событиям 20 сентября-4 октября.
К июню 1993 года мы договорились о совместной работе с Дугиным и Рабко. Не было такого, что все клялись там на огне или резали руки и смешивали кровь. И речь не шла о том, что мы устремляемся работать вперёд на два года. Когда развалился Национал-Большевистский Фронт между мною и Дугиным имел место разговор о том, что следует создавать Национал-Большевистскую Партию, что следует соединить принципы борьбы за национальное государство и за социализм внутри одной партии. Рабко взялся регистрировать первую ячейку этой партии, основная цель была-запатентовать за собой название. Он навёл справки, и ему сказали, что проще зарегистрировать организацию в областном управлении министерства Юстиции. Он взялся за дело.
Я вернулся в Париж, чтобы попытаться достать денег на газету. Я посетил Алена де Бенуа, интеллектуального вождя всех европейских правых и редактора журнала "Кризис", посветил его в проект издания газеты и попросил помочь. Ален де Бенуа вздыхая объяснил, что каждый номер "Кризиса" обходится ему в 80 тысяч франков или 15 тысяч долларов, он едва издаёт 4 номера в год. И после того как я объяснил ему, что мою газету можно будет издавать тиражом в 10 тысяч экземпляров за цену в 200 долларов, что на год мне нужно всего около 5200 долларов, он не помог. Да будет ему вечно стыдно за это! Я попросил денег у Жерара Пенцеллели и тот передал, что помочь не может. Я обращался даже к известной фашистской меценатке, итальянской старухе-графине, не получилось. И к графу Сикс де Бурбон-Пармскому-наследнику французского престола, но не дал и он.
Дугин? Я полагаю, что он ждал, получится у нас или нет, чтобы присоединиться, если увидит, что получается. Это был его оперативный метод существования. Позднее, познакомившись с Гейдаром Джемалем, мы много говорили о Дугине, бывшем нашем соратнике и друге. И пришли к выводу, что Дугину всегда нужен ведущий, что он сам вечно ведомый, и один не функционирует.
В то лето больше всех нас преуспел Рабко. Он успешно сдал документы на регистрацию партии. Хитрый Тарас поглядел, думаю, лучистыми фиолетовыми псевдо-наивными глазами на тётку из областного управления МинЮста и покорил её сердце, бьющееся под блузкой и лифчиками в глубине обширного полного тела. Гиперэнергичный Рабко взялся также издавать Программу НБП. Сиреневую книжечку эту он издал за свои деньги: у него долго хранились затёртые банкноты фунтов стерлингов. С большим трудом Тарас сумел найти обменный пункт не испугавшийся его затёртых фунтов. За основу текста программы мы взяли мою статью "манифест советского национализма" опубликованный в газете "Советская Россия" за год до этого. Я лишь дополнил текст и переиначил советский национализм в российский. В качестве первого материала в "Программе" мы поставили Приказ № 1. Редакторскую работу над текстом я проделал на rue de Turenne в Париже. Для передачи корреспонденции пронырливый Тарас приспособил проводников международного поезда "Москва-Париж, Восточный вокзал". Я, принимая и отправляя корреспонденцию, давал проводникам серую бумажку в 50 франков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35