Но я ему говорю, что все равно ему придется рано
жениться, как нашему отцу Тарасмунду, потому что Гизульф старший и ему
придется продолжать наш род. Гизульф говорит, что все равно он уже мужчина
и может ходить в походы. И когда дядя Агигульф возьмет его в бург, он
пойдет с дядей Агигульфом в поход. Дядя Агигульф покажет Гизульфа
Теодобаду.
У Гизульфа нет своего меча. Меч очень дорог. Гизульф надеется
получить чужаков кривой меч. Я спрашивал моего брата Гизульфа, кто научит
его обращаться с кривым мечом. Может быть, Ульф бы научил, но Ульфа здесь
нет. У отца моего Тарасмунда меч прямой и у дяди Агигульфа меч прямой.
Гизульф говорит, если не дядя Агигульф, так у Теодобада в дружине
кто-нибудь научит. Нашего дядю Ульфа научил ведь кто-то. Нет такого
оружия, которым не владел бы дядя Ульф.
Когда Одвульф утратил тот кривой меч, больше всех мой брат Гизульф
опечалился. Он с нетерпением ждал дядю Агигульфа. Надеялся, что дядя
Агигульф-то добудет назад тот кривой меч. И почти наверняка ему, Гизульфу,
подарит.
Дядя Агигульф и вправду, как наутро проснулся, так сразу про меч
вспомнил и спросил: где, мол, тот кривой меч, что с чужака взяли? Дедушка
Рагнарис даже и говорить ничего не стал. Велел прямо к Одвульфу
бесноватому идти и с Одвульфом про меч тот разговаривать. Мол, он, дедушка
Рагнарис, устал от глупости нашей. Не в его годы такое претерпевать. Сами,
мол, между собой и разбирайтесь. Негоже старому кобелю вмешиваться, когда
молодые кобелята собачатся.
Когда дядя Агигульф широким шагом со двора вышел и к Одвульфу
направился, мы с братом таясь за ним пошли. Брат мой Гизульф с важностью
заметил, что, может быть, придется Одвульфа от рук дяди нашего спасать.
Ибо страшен в гневе дядя наш Агигульф. И после, ежели убережем от
смертоубийства, оба они - и Одвульф, и сам дядя Агигульф - будут нам
благодарны.
Вошел дядя Агигульф к Одвульфу и без лишнего слова потребовал:
отдавай, мол, меч - добычу мою законную, с риском для жизни взятую.
Одвульф тотчас же беситься начал, будто оса его укусила. Горшок, из
которого хлебал, оземь швырнул, штаны себе похлебкой забрызгал. И про псов
бешеных, зятьев сигизвультовых, закричал. Дядя Агигульф за грудки его
схватил: "Не знаю, говорит, никакого Сигизвульта. С кем это ты, говорит,
снюхался в ТОМ селе? Кому меч продал? На бабу, небось, сменял?"
Одвульф на то возразил, что, поскольку святым хочет стать, то баб и
вовсе не знает.
Дядя Агигульф как про Бога Единого услышал, так и вовсе озверел.
Закричал еще громче прежнего, что сейчас из дурака-Одвульфа
великомученика-Одвульфа делать будет. Пускай, мол, Одвульф ему свой меч
отдает, коли его, агигульфов, меч утратил столь позорно, в драке с
какой-то собачьей сворой.
Дядя Агигульф все больше расходился. Никаких зятьев он не знает, да и
Сигизвульта, небось, Одвульф с перепугу выдумал. Меч-то кривой мальчишки,
небось, отняли.
И еще кричал дядя Агигульф, что мало ему выкупа за свой кривой меч
одвульфова прямого меча. Пусть еще что-нибудь даст в дополнение Одвульф,
ибо кривой меч дороже прямого стоит, по редкости своей в краях здешних. И
молчал Одвульф, пока дядя Агигульф его тряс, потому что закон был на
стороне дяди Агигульфа.
Гизульф, эти крики слушая, радовался. Прямой меч ему еще больше
хотелось получить, чем кривой. С кривым мечом был бы он, Гизульф, как
белая ворона, а с прямым - другое дело.
Но тут оправился, наконец, Одвульф и заорал дяде Агигульфу, слюной
брызгая, что дядя Агигульф сам с врагами снюхался, с гепидами в заговор
вошел. Ибо кто Гупту извел в селе гепидском?
Дядя Агигульф от неожиданности Одвульфа выпустил. Спрашивает: кто?
- Да ты и убил! - закричал тут Одвульф, торжествуя. - Ты Гупту и
убил. И в ТОМ селе так говорили. Гупта-то рыжий был и таскался где ни
попадя, мог и в кустах сидеть, мог и в камыше таиться...
Дядя Агигульф рявкнул:
- Когда у гепидов был, говорили, будто Гупта к дальним гепидам шел,
там и сгинул.
- То-то и оно! - завопил еще пуще Бешеный Волк Одвульф. - То-то и
оно! Мог он из своего села к дальним гепидам уйти, а мог и к нам податься.
И через озеро идти мог. Там-то ты его и подстерег, там-то ты Божьего
блаженного человека и извел, идолопоклонник!
- Не я его убил, Оган его убил! - сказал дядя Агигульф.
- Оно и видно, что гепиды тебя околпачили! - заявил Одвульф. - Глаза
тебе отвели. Гепиды Гупту не видели никогда, потому и не признали мертвую
голову. И что им, идолопоклонникам, до Гупты? Они сейчас, небось, за
животы держатся: вот, мол, дурак гот, как мы его ловко! Сородича своего
блаженного убил, а про то и не ведает! И село-то свое опозорил, и напасть
на село навлек от чужаков, ибо кто, как не Гупта, мог всех нас от беды
оборонить? А теперь кто будет нас оборонять? Ты, что ли, с мальчишками?
Тут брат мой Гизульф, это слушая, заметно опечалился и сказал, что не
видать ему меча - ни кривого, ни прямого.
Остервенясь, заорал дядя Агигульф, что коли не может Одвульф отдать
того, что должен отдать, и нечем заменить ему чужую собственность, по его,
одвульфовой, вине утерянную, то в рабство его, Одвульфа, обратят. И тинг
такое решение примет, если Агигульф к старейшинам обратится. Ибо негоже
доброго воина Агигульфа обижать.
Тут-то Одвульф про родство наше вспомнил. Совсем, видать, озверели
идолопоклонники - кровную родню в рабство обращают.
Дядя Агигульф затрясся всем телом. Поняли мы с братом, что сейчас
дядя Агигульф будет Одвульфа рвать, как того кабана и двух свиноматок
порвал. И повисли на нем. Вспыльчив дядя Агигульф, но отходчив. Походил он
с нами, на нем висящими, по двору одвульфову, как кабан с собаками
охотничьими, а после успокоился. Ворвался он в дом к Одвульфу, вцепился в
него и сказал, что от слова своего не отступится. Не помнит он такого
закона, чтобы дальнего родича, седьмую воду на киселе, в рабство нельзя
было обратить, коли взял он у тебя дорогую вещь в долг и загубил ее. Не
Одвульфу - тингу это решать, как за меч расплачиваться будет. Напоследок
толкнул Одвульфа сильно, так что тот в очаг потухший сел, и вышел.

НАШ РОДИЧ ОДВУЛЬФ
Наш родич Одвульф невысокого роста, худощавый, волосом длинен и
редок, бороденка и того реже, усы вислые, будто мокрые. Ни в какое
сравнение не идет он с нашим дядей Агигульфом. Взором мутен Одвульф, будто
глаза у него оловянные, а веки красные. Мы с Гизульфом все думали -
оттого, что в храме много плачет, но дедушка Рагнарис сказал как-то:
помню, мол, Одвульфа еще сопляком. Помню, как при капище, в мужском избе,
посвящение в воины получал. Так он и тогда такой же был, как плотвица
снулая.
Штаны у Одвульфа из домотканой пестряди, на тощем заду заплата, из
мешка вырезанная. Бобылем живет Одвульф, без жены и без рабынь. Одеждой
разживается у хозяек в селе, норовя наняться к ним на работу. Но Одвульф
работает плохо, потому женщины не любят его на работу нанимать, а спешат
отделаться, сунув какое-нибудь старье. Одвульф за старье благодарит именем
Бога Единого, а потом все-таки отслужить рвется. Тогда ему попроще работу
дают.
Вот и за штаны эти отрабатывал Одвульф. Мать наша Гизела как-то
подслушала, как сестры наши, Сванхильда с Галесвинтой, между собой
говорят: "Пойдем, мол, к Одвульфу на двор, на стати любоваться". Подумала
сперва нехорошее и сама следом пошла, чтобы пресечь грех, если
зарождается. И увидела. Одвульф о чем-то с годьей Винитаром беседовал, а в
прорехе стати его, как колокола, раскачивались. И девицы подсматривают,
хихикают, краснеют да отворачиваются.
Сванхильду с Галесвинтой мать наша Гизела прогнала и побить
грозилась; Одвульфа же долго бранила за неприличие одежды его, а после
вдруг пожалела. Больно жалостливо объяснял Одвульф, что никто ему работы
не дает. Пошла Гизела к дедушке Рагнарису и сказала ему, что негоже родичу
нашему без порток щеголять, пусть даже и дальнему.
За портки эти Одвульф огород наш вскопал. Гизела порты ему загодя
выдала, чтобы прорехами своими девиц не смущал. Одвульф же рассказал в
ответ из Писания, как Иаков подрядился к Лавану стада пасти за дочерей
лавановых; так Лаван тоже загодя ему дочек в жены отдал, прежде
отслуженной службы. И заплакал. И мать наша Гизела от умиления
прослезилась.
Про Лавана годья в храме рассказывал, так что для нас с Гизульфом эта
история не новая, потому мы и плакать не стали. Про Лавана годья каждый
раз рассказывает перед пахотой, когда наделы определяют.
Словом, заплакали и Одвульф, и мать наша Гизела. Одвульф в голос
заплакал, громко, и штаны новые к груди прижал. На шум дедушка Рагнарис
вышел. Спросил, не учинилось ли кому обиды. Одвульф снова про Лавана и жен
иаковлевых рассказал.
Дед наш Рагнарис к годье не ходит, для него эта история новая.
Спросил только, не в бурге ли этот Лаван объявился. А потом добавил, что
как Алариха не стало, так и порядка не стало; вечно Теодобад всяких
скамаров привечает.
Одвульф же сказал, что не готом был Лаван. Из обрезанных был Лаван.
Дедушка спросил, вникнуть желая, что у этого Лавана было отрезано и не в
бою ли он потерял то, что отрезано было. Воином ли был этот Лаван? Одвульф
стал пространно объяснять, в штанах своих с прорехой копаясь. Гизела
захихикала, совсем как дочери ее, и покраснела. Она знала, что у Лавана
отрезано - годья в храме рассказывал. Дедушка сперва не понял, что Одвульф
объясняет, а потом понял, побагровел и с палкой на Одвульфа надвинулся.
Одвульф и ушел, быстрее, чем хотел, штаны к груди прижимая.
Вечером дедушка Рагнарис отцу нашему Тарасмунду сказал, мрачнее тучи,
что толковал тут с Одвульфом. И обвинять отца нашего начал. Сам в эту
историю с Богом Единым влез, своих детей туда же принудил, а ведь им
воинами быть. Где это видано, чтобы с воинами так поступали? И рассказал
про Лавана - как ему отрезали. Наказал отцу нашему и нам с Гизульфом не
поддаваться, ежели приступят к нам Одвульф и годья Винитар с таким поганым
делом, и отбиваться до последнего. И его, Рагнариса, и дядю Агигульфа
кричать на подмогу. Одвульф-то мужичонка тщедушный, а вот Винитар, пока
дурью маяться не начал, был воином славным.
И в заключение, совсем остервенясь, проревел:
- Не знаю, что там у Одвульфа в штанах делается, не лазил я к нему в
штаны, а внуков моих увечить не сметь!
И палкой стукнул, мне по ноге попав.
Тут Галесвинта возьми да брякни:
- Ничего у Одвульфа не отрезано.
Напустились на нее и мать наша Гизела, и отец наш Тарасмунд, а пуще
всех дедушка Рагнарис: откуда, мол, известно?
Сванхильда выручить сестру поспешила:
- А мы видели.
Дедушка затрясся.
- Показывал вам, что ли? Стервец!.. В рабство за такие вещи обращают,
чтобы свободную девицу совращать и непотребства с нею чинить...
Видя опасность для девочек, вмешалась Гизела (она обыкновенно молчит,
когда дедушка яриться начинает): для того, мол, и дала штаны Одвульфу, что
одежонка одвульфова разве что на сеточку рыболовную сгодилась бы, не будь
такой ветхой.
И отошел от гнева дедушка Рагнарис. Девиц же для острастки день велел
не кормить, чтобы стати им не мерещились.
Ильдихо призвал и вопросил грозно, не подглядывала ли и она за
статями родича нашего Одвульфа. Ильдихо же, дерзкая на язык, отвечала, что
мужчины только и горазды, что статями перед девицами трясти, а как до
дела, тут и выясняется: одно им от баб нужно - чтобы сытно их кормили.
В тот же вечер, уже на ночь глядя, дедушка сильно побил Ильдихо, а с
утра на курганы ушел.

ВОЗВРАЩЕНИЕ УЛЬФА
С той поры, как мой отец Тарасмунд виделся с дядей Ульфом в бурге у
Теодобада и дядя Ульф отказался с Тарасмундом домой возвращаться, у нас об
Ульфе и не говорили. Отец, видать, крепко на Ульфа обиделся, что с ним
редко случается. А дедушка Рагнарис, по-моему, об Ульфе не так уж и жалел.
Ему главное, чтобы дядя Агигульф рядом был.
Как-то я слышал, как отец упрекал дедушку Рагнариса, что тот к своим
внукам по-разному относится. Атаульфа (то есть, меня) любит больше
остальных, а Мунда-калеку и вовсе не любит. Дедушка Рагнарис отвечал отцу
моему Тарасмунду, что к старости сердце у человека меньше становится и
потому меньше любви вмещает. Потому и хватает дедушкиного сердца на меня и
брата моего Гизульфа, а прочим любви не достается ныне.
Я об этом вспоминал, когда об Ульфе задумывался. Ульфа никто не
любит. О нем, может быть, только Од-пастух и Мунд-калека жалеют, да еще
друг его Аргасп, только у нас в доме их о том никто не спрашивает.
Минуло несколько времени с тех пор, как дядя Агигульф с Валамиром от
гепидов возвратились. Разговоры о чужаках попритихли. Близилось время
жатвы; о том все речи и велись, и думы все об урожае были. Только Аргасп с
Теодагастом, сменяясь, продолжали нести дозор в роще дубовой. Как и было
оговорено, хродомеров раб за участками их приглядывал. Хродомер однако же
ворчать уже стал, что незачем раба занимать на чужих участках, когда на
своем работы непроворот. А бездельники эти, Теодагаст с Аргаспом после
дозора работать могут.
Еще один раб прежде у брода был караулить поставлен. С ним так
решили: до жатвы пускай сидит, а дальше, как страда начнется, мальцов туда
посадят. У мальцов ноги быстрые, а случись беда - отбиваться не придется,
тут главное - бежать пошустрее, чтобы стрела не догнала.
Я радовался, слушая это, потому что так выходило, что мне у брода и
караулить. Гизульф - он старше меня и сильнее, в этом году ему всяко на
поле наравне со взрослыми работать. Да и род ему продолжать, так что куда
ни поверни, а учиться, как с землей поступать, Гизульфу надо, а не мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30