вон ОНО.
Я думал сперва, что это царь-лягушка. И Гизульф так подумал, потому
что побледнел. В кустах виднелось что-то серое, грубое, как бы
бородавчатое. Дядя Агигульф велел моему брату Гизульфу поразить это
рогатиной. Только добавил тихо, чтоб с одного раза поразил. Другого, мол,
раза не будет. Мол, и себя, и нас погубишь. И отступил назад, а Гизульфа
вперед вытолкнул.
Гизульф ударил хорошо. Добрый был удар. Рогатина на треть в мягкую
землю ушла, пригвоздив то серое и страшное. А потом рывком вытащил
рогатину и вскинул в воздух. Серое на рогатине повисло. Сразу было видно,
что ОНО мертвое.
Гизульф одним ловким ударом ЭТО к ногам Агигульфа бросил. Но не успел
он молодецки подбочениться, как увидел, что это истлевшие портки. И я это
тоже увидел. Это были портки того пропавшего раба-меза, что Гизарна на
месте пропажи нашел. Не потащил их тогда Гизарна домой, видать, остерегся
одежду мертвого тревожить.
Гизульф от злости побелел весь. Я в кулачок хихикал и даже на дядю
Агигульфа сердиться перестал, хоть и донимал он меня. Дядя же Агигульф,
наоборот, сурово брови супил и наставление нам прочитал: вот, мол, что
бывает с теми, кто без оглядки ходит.
Потом велел вещи собирать, а сам полез в камыши - весло прятать. Я
ближе к нему был, чем Гизульф, и слышал, как дядя в камышах сдавленно
заходится хохотом. Я видел, как у дяди Агигульфа спина ходуном ходит, так
ему весело. Да и то сказать, отменную шутку отмочил. Предвкушал, небось,
как про то Валамиру с Гизарной рассказывать будет. Может быть, через то и
с Валамиром помирится.
Выбравшись из камышей, снова сурово насупленный, дядя Агигульф взял
себе ту связку рыбы, что поменьше, а на нас с братом Гизульфом те, что
побольше были, нагрузил. И сказал, что первое задание: настоящий готский
воин шутя его исполнит - надо до села добраться засветло, пока рыба не
протухла. Притом идти надлежит крадучись, так, чтоб ни одна живая душа не
заметила. И что он, дядя Агигульф, будет считать вспугнутых нами птиц, а
потом за каждую вспугнутую птицу по затрещине обоим, ибо недосуг ему
разбираться, кто из двоих вспугнул. Тем самым он уравнял меня в правах с
Гизульфом, так что я перестал печалиться из-за того, что брат мой теперь с
дядей дружит, а обо мне и думать забыл.
Затем они с Гизульфом взялись за долбленку и понесли ее вдвоем с
мыска. И в самом деле тихо несли, ни одна ветка не хрустнула. Лодку
положили в точности на то место, откуда брали, никто бы не заметил, что ею
пользовались. Дядя Агигульф даже камыш подправил. И назад пошли той же
тропкой.
Камыши и осока росли выше человеческого роста, так что укрывали нас с
головой. Мошкара ела нас нещадно, да еще мухи на рыбу полетели, но дядя
Агигульф запретил хлопать себя по лицу и рукам, убивать насекомых, чтобы
не производить лишних звуков. Рыба была тяжелая, а идти надо было с
оглядкой, чтобы под ногами не хрустело. И тропка узкая.
Шли как и прежде - дядя Агигульф с топором впереди, я за ним, а
последним брат мой Гизульф с рогатиной. Я больше не чувствовал себя
пленником. И одноглазым быть больше не хотел. Не знаю, что думал Гизульф,
но зол он был очень - я спиной это чувствовал. Нет, все-таки знатную шутку
отмочил дядя Агигульф. Недаром дедушка Рагнарис говорит, что он любимец
богов.
Вдруг дядя Агигульф на полшаге замер и руку с топором в сторону
отвел. Я ему чуть в спину не врезался, но вовремя остановился и тоже
замер. И брат мой Гизульф у меня за спиной замер.
И тут мы тоже услышали, что в камыше шуршит что-то, а после и
увидели, что там, где тропка поворот делает, камыш шевелится. Но не так,
как от ветра, а иначе шевелится. Видно было, что в камышах таился кто-то.
Дядя Агигульф выждал немного, а потом вдруг, не меняя позы, топор
метнул. В камышах что-то тяжелое упало, а больше звуков никаких не
донеслось. Тут дядя Агигульф рыбу бросил и острогу тоже бросил, выхватил у
Гизульфа рогатину, велел нам стоять, где стоим, а сам туда бросился.
Крадучись, подобрался к тому месту, куда топор его угодил. Потом нам
рогатиной помахал. Мы быстро рыбу и острогу дядину подобрали и туда
припустили, стараясь не шуметь.
Сперва я увидел что-то бурое. Подумал, что это, должно быть,
царь-лягушка о трех головах и снова душа в пятки у меня провалилась.
Вспомнил и о рабе-мезе, бесследно пропавшем, о чем портки неоспоримо
свидетельствуют. А Гизульф о том же подумал и от зависти губу закусил:
подумаешь, кабан. Рядом с царь-лягушкой и кабан не добыча.
А потом мы разглядели, что это человек.
Поближе подобрались. Дядя Агигульф и в самом деле великий воин. Топор
его чужаку прямо в голову угодил, слева над ухом, там и застрял. Чужак
даже вякнуть, видать, не успел, как душа с телом уже рассталась. С боевым
топором дяди Агигульфа не поспоришь.
Я таких людей прежде никогда не видел. И дядя Агигульф потом говорил,
что тот чужак в точности как те, с лошадьми, из-за которых ему, дяде
Агигульфу, претерпеть пришлось несправедливые гонения. Ох и ненавидел же
он чужаков за это! По дяде Агигульфу видно было.
Дядя Агигульф еле слышно сказал нам, что и другие чужаки могут быть
поблизости. Нам повезло, что ветер в нашу сторону дул. Мы с рыбой смердим
тут на всю округу. А бросать рыбу жалко; так что надо ноги уносить как
можно скорее.
Чужак волос имел рыжеватый, имел усы и бороду, как любой нормальный
человек; одет был в бурую одежду мехом наружу. При себе меч имел. Меч
Гизульф снял, доброе оружие, но у нас таких еще не видали. Кривой меч был,
а сталь хорошая. Гизульф надеялся, что ему позволят меч у себя оставить,
потому что у дяди Агигульфа уже был меч. А я себе нож взял. С резной
ручкой нож. Гизульф потом говорил, что таким ножом только репу резать, но
я ему все равно ножа не отдал.
Дядя Агигульф наклонился, топор со скрежетом из черепа выдернул (так
глубоко загнал), после велел нам отойти, чтобы кровь нас не забрызгала, и
смотреть за тропой, не покажутся ли другие чужаки. Сам же двумя ударами
голову от тела отделил и за волосы ее взял. Как поднял отрубленную голову,
так с шеи что-то упало. Гизульф первым это поднял. Увидели мы, что это
крест на шнурке (шнурок дядя Агигульф топором перерубил).
Гизульф крест мне отдал. Мы с братом договорились отцу про это не
рассказывать. Если Тарасмунд проведает, что мы одного из тех убили, кто
верует в Бога Единого, не сносить нам головы. Пусть даже и чужака. Годья в
храме нам говорил, что для Бога Единого нет ни гота, ни гепида, хотя лично
я в этом сильно сомневаюсь.
А Агигульф креста и не заметил. Он в этот момент отвернулся и голову
себе к поясу за волосы привязывал - не в руках же ее нести. И меч у
Гизульфа отнял. Тоже себе взял. А нож у меня остался, ибо дяде Агигульфу
он был без надобности.
Дядя Агигульф прошептал, что нам уже немного осталось прежде, чем
настоящими воинами станем, и велел уходить еще бесшумнее, чем пришли.
Зная, что поблизости наверняка другие чужаки рыщут, мы с Гизульфом
двигались на диво бесшумно и резво. Даже рыба нас не тяготила.
Уже смеркалось, когда мы проходили дубовую рощу. Чужаков больше не
встречали. Дядя Агигульф сказал, что с этим нам очень повезло.
Возле самого села дядя Агигульф добавил, что нам дважды повезло.
Во-первых, остальные чужаки нас не заметили. Не ходят в одиночку в чужие
земли. Во-вторых, что не тогда встретились, когда мы на воде были. Если бы
мы на лодке были, чужак нас бы снял, как мы щук снимали. И портков бы не
осталось. Чужак - он хуже царь-лягушки.
И в третий раз нам повезло, сказал дядя Агигульф. Когда через дубовую
рощу уже вечером шли, да еще с отрубленной головой на поясе. Обычно на
запах крови галиурунны ох как слетаются! Я подумал, что их крест, что с
чужака сняли, отпугивал, и решил про себя этот крест сохранить, раз он
чудотворный.
Дядя Агигульф сказал:
- Вам-то хорошо, вы за моей спиной шли, не слышали, как голова вдруг
зубами заскрежетала и забормотала у меня на поясе. Призывала на мою голову
месть Вотана и злокозненного Локи за то, что убил из засады. И слышалось
мне, как в Сыром Логе за рощей выпрастываются из-под земли подземные
вепри, чтобы спешить нам наперерез по зову мертвой головы. И голову
приходилось постоянно отворачивать лицом вперед, дабы зубами она в мою
мужскую стать не вцепилась.
Я дяде Агигульфу не очень поверил, потому что знал, что чужак этот в
богов не верил, а верил в Бога Единого. Но на всякий случай опасался и
держался от мертвой головы подальше. Все-таки невесть кто он был, этот
убитый. А вот насчет вепрей - тут дядя Агигульф, возможно, и не приврал.
Вепри здесь действительно водятся.

Как мы в село наше вошли, еще издали заметили Ильдихо. Стояла и на
улицу глядела, точно высматривала кого-то. Я понял, что она нас
высматривала. Не иначе, дедушка ее в дозор отправил. Едва только завидев
нас, еще издали, Ильдихо заголосила и прочь припустила, только пыль
столбом. Тут уж и дядя Агигульф помрачнел. Понял, к чему дело идет.
Дедушка Рагнарис в гневе страшней любого кабана.
Когда во двор входили, навстречу нам мать наша, Гизела, бросилась. Не
глядя, принялась нас с братом по щекам охаживать. Тут-то глаз мне и
подбили, который я утром шутейно поджимал, в одноглазого Ульфа сам с собой
играя. Потом отец наш, Тарасмунд, вышел и от Гизелы нас оторвал, но не для
того, чтобы милосердие к нам проявить, а наоборот, ради новой расправы,
еще более свирепой. Так во дворе, на колоде, мы с Гизульфом, братом моим,
приняли лютые муки.
Дядя Агигульф при том рядом стоял, Тарасмунд худого слова ему не
сказал. Молча над нами лютовал. Впоследствии дядя Агигульф так нам
объяснял: смотрел, мол, какие из нас воины. И что испытание хорошо
приняли.
Когда наши испытания закончились, как раз дедушка Рагнарис на пороге
показался и дядю Агигульфа в дом поманил. Суров и страшен лик дедов был.
Когда дядя Агигульф в дом зашел (я заметил, что головы мертвой у дяди
Агигульфа уже на поясе не было, дел он куда-то и голову, и чужой меч),
дедушка Рагнарис моему отцу Тарасмунду бросил, чтобы тот прутьев нарезал и
в дом принес. Отец приказание исполнил и все, как дедушка велел, сделал.
Прутья в дом принес и вышел.
И сделался в доме великий грохот. Рев деда Рагнариса доносился.
Разъярясь, дедушка Рагнарис за дядей Агигульфом по всему дому с прутьями
носился, высечь хотел. А дядя Агигульф от него уклонялся и прятался, о
пощаде умоляя, и богов случайно своротил. В полное бешенство пришел тут
дед. Начала нисходить на него священная ярость, но дядя Агигульф тут
нашелся, опрометью выскочил из дома, в угол двора кинулся и голову с мечом
предъявил деду, ибо сумел укрыть их незаметно, чтобы раньше времени трофей
не объявлять. Как конь перед обрывом, остановился дедушка Рагнарис.
Дед мертвую голову обеими руками принял, долго в лицо всматривался,
точно узнать что-то хотел. Но голова ничего не говорила. Я боялся, что она
может укусить дедушку. Потом к дедушке Рагнарису и дяде Агигульфу отец наш
Тарасмунд подошел, и они втроем долго о чем-то толковали. Мы с Гизульфом
тоже подошли, но нас отогнал дед Рагнарис. Голова у их ног лежала, а меч
из рук в руки передавался. Я Гизульфу сразу сказал: "Плакал твой меч,
отберут". Так оно и вышло. Ничего Гизульфу не осталось в утешение, кроме
поротой задницы. У меня-то нож был, но нож я Гизульфу не отдал.

Я спросил потом дядю Агигульфа, отчего он рыбу в нашей реке не ловит.
Там многие ловят и ходить далеко не надо, а уловы хорошие. Но дядя
Агигульф сказал, что на реке ему ловить не интересно. Да и рыба на реке не
такая, как на озере. На озере она вкуснее.

Дядя Агигульф после той рыбалки по селу гоголем ходил и на всех
дворах, где дрался, мертвую голову показывал. И с Валамиром у него
замирение вышло. Они вместе напились и после опять подрались, но несильно.
Дядя Агигульф потом объяснял, что они с Валамиром играть начали в подвиг
дядин и что Валамир захотел дедушкой Рагнарисом быть, отчего драка и
случилась.
Валамир с нашим дядей Агигульфом - большие друзья.

ВЕСТЬ ИЗ БУРГА
Через три дня после памятной рыбалки дед мой Рагнарис и Хродомер тинг
собрали по поводу мертвой головы. Из нашей семьи там еще отец мой был
Тарасмунд, дядя Агигульф и брат мой Гизульф. Гизульфа взяли, потому что он
уже взрослый, так дядя Агигульф сказал, а меня не взяли. Мне потом Гизульф
рассказывал.
Сперва о голове скажу. Дядя Агигульф, гордясь собой и в воинский раж
войдя, хотел поначалу голову за волосы повесить у нас в доме под
потолочной балкой. Но все тому воспротивились. Я думаю, дедушка Рагнарис
эту чужакову голову к Арбру приревновал или бояться стал, что дядин трофей
с Арбром драться будет, потому что Арбр давно у нас живет, а чужак -
недавно и вряд ли Арбр потерпит вторую мертвую голову рядом с собой.
Отец мой Тарасмунд дяде Агигульфу так возразил, что к врагу нужно
милосердие иметь и негоже над головой измываться, коли телу погребение не
обеспечили. Сказал, что должно голову годье отнести, дабы тот голову
где-нибудь в храме сохранил, поскольку погребать ее было еще рано (ее
предполагали в бург отвезти, к Теодобаду). А пока годья голову в храме
хранить будет, пусть бы заодно нашел время и отпел ее, как положено.
Пошли мы с головой к годье, однако годья воспротивился и голову не
взял. Я думаю, годья потому еще освирепел, что к нему язычник дядя
Агигульф явился. А Агигульф потому пошел, что драгоценную голову никому не
доверял, даже родному брату. Поэтому и пришел к годье с головой. Дядя
Агигульф меня с собой взял, чтобы я ему проводником у годьи был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30