- закричал старик; и начался допрос
свидетелей.
Передавать его во всех подробностях не стоит, да это и заняло бы
слишком много времени - он тянулся несколько часов. Прежде всего
обсуждались молодые годы Эмлин и очень подчеркивалось, что мать ее была
цыганка, покончившая самоубийством, а отец осужден инквизицией после того,
как публично сожгли написанный им еретический труд. Затем давал показания
сам аббат; хотя таким образом он оказался одновременно и судьей и главным
свидетелем, никому это не показалось странным, ведь речь шла об обвинении
в колдовстве. Он сообщил об исступленных речах Сайсели после сожжения
Крануэл Тауэрса, добавив, что она и ее сообщница Эмлин спаслись от пожара
явно благодаря волшебству, иначе они никак не могли бы остаться в живых.
Он рассказал о том, как Эмлин угрожала ему, после того как поглядела в
сосуд с водой, и обо всех ужасных делах, которые совершались в Блосхолме и
были несомненно вызваны этими ведьмами. В этом он был прав, хотя и не
знал, как все это происходило на самом деле. Он поведал о гибели
повивальной бабки, о том, какой у нее был вид после смерти - при этом все
присутствующие содрогнулись от ужаса, - и, наконец, о появлении призрака
сэра Джона Фотрела, который общался с обвиняемыми в часовне обители, а
затем бесследно исчез.
Когда он кончил свою речь, Эмлин попросила разрешения в свою очередь
задать ему вопросы, но в этом ей было отказано на том основании, что лица,
обвиненные в таких ужасных преступлениях, не имеют права на перекрестный
допрос.
После этого заседание было прервано на обед. Обвиняемым тоже принесли
пищу, но они вынуждены были есть там, где стояли. А хуже всего было то,
что Сайсели пришлось и ребенка кормить при всей собравшейся толпе, которая
глазела на нее, грубо издевалась и злилась, когда Эмлин и несколько
монахинь окружили и заслонили Сайсели как бы живой ширмой.
Судьи возвратились, и снова начались показания свидетелей. Хотя
большая часть этих показаний была совершенно несущественна, их набралось
столько, что под конец Старый епископ устал и заявил, что больше он ничего
слышать не хочет. Тут судьи принялись задавать сперва Сайсели, а затем
Эмлин вопросы такого гнусного рода, что, с негодованием отрицательно
ответив на первые из них, они потом уже просто замолчали, отказываясь что
бы то ни было отвечать, - явное доказательство их вины, как с торжеством
отметил хмурый приор. Наконец запас этих омерзительных вопросов иссяк, и
Сайсели задали последний - хочет ли она что-нибудь сказать в свою защиту.
- Да, я имею что сказать, - ответила она, - но я устала и вынуждена
говорить кратко. Я не ведьма и не понимаю, в чем меня обвиняют.
Блосхолмский аббат, выступающий в качестве судьи, мой злейший враг. Он
притязал на земли моего отца - теперь он наверно захватил их - и зверски
умертвил у Королевского кургана в лесу упомянутого отца моего, когда тот
ехал в Лондон, чтобы подать на него жалобу и раскрыть его измену перед его
милостью королем и королевским советом...
- Лжешь, ведьма! - крикнул аббат, но Сайсели, не обратив на это
внимания, продолжала:
- Потом он и его вооруженные наемники напали на дом моего мужа, сэра
Кристофера Харфлита, и сожгли его, умертвив или попытавшись умертвить - я
не знаю точно его участи, - означенного супруга моего, который так и
пропал без вести. Потом он заточил меня и мою служанку Эмлин Стоуэр в этой
обители и пытался принудить меня подписать бумаги, по которым к нему
перешло бы мое и моего сына имущество. Я отказалась пойти на это, и именно
потому он предал меня суду: говорят, что у осужденных за колдовство
отнимают все их достояние, а завладевают им те, у кого хватит силы его
удержать. Заявляю, наконец, что не признаю власти этого трибунала, и
обращаюсь с жалобой к королю, который рано или поздно услышит мой вопль и
отомстит за нанесенные мне обиды, а может быть и за мою смерть, тем, кто в
них повинен. Услышьте эти слова мои, добрые люди! Я обращаюсь к королю и
ему одному, после бога, вверяю свое дело, а если мне суждено погибнуть, то
и опекунство над моим осиротевшим сыном, которого аббат тоже пытался
убить, подослав свою наймитку, гнусную тварь, - да настигнет ее суд божий,
как настигнет он и вас, убийцы ни в чем не повинных людей!
Так говорила Сайсели. И, кончив говорить, она, измученная усталостью
и горем, упала на пол - ибо в течение всех этих долгих часов ей
приходилось стоять на ногах, - да так и осталась лежать с ребенком на
руках; жалостное это было зрелище, и тронуло оно даже суеверные души
собравшихся здесь людей.
Однако ее слова о том, что она обращается с жалобой к королю, видимо,
испугали злобного Старого епископа. Он повернулся к аббату и затеял с ним
какой-то спор. Сайсели прислушалась и уловила кое-что из его речей:
- Тогда пусть вся ответственность ложится на вас. Я сужу это дело
лишь с церковной точки зрении и прикажу, чтобы в протоколах так и было
записано. Что же касается приведения приговора в исполнение и вопроса об
имуществе осужденной, то здесь я умываю руки. Занимайтесь этим сами.
- Так говорил Пилат! - крикнула Сайсели, подняв голову и глядя ему
прямо в глаза. Потом голова ее снова упала, и она замолкла.
Тут открыла рот Эмлин, и из него полился целый поток слов.
- А известно ли вам, - начала она, - кто такой и что из себя
представляет этот испанский священник, который судит нас за колдовство?
Послушайте-ка, я вам скажу. Много лет назад он бежал из Испании, потому
что натворил там гнусных дел. Спросите-ка его о монахине Изабелле,
двоюродной сестре моего отца, о том, какой конец постиг ее и других, что
были с нею. Спросите-ка его...
В это время один монах, которому аббат что-то шепнул, подкрался к
Эмлин сзади и накинул ей на голову покрывало. Но своими сильными руками
она сорвала его и закричала:
- Он убийца и предатель! Он замышляет убить короля. Я могу доказать
это, Фотрел потому и погиб, что знал...
Аббат что-то крикнул, и снова монах, здоровенный парень, по имени
Амброз, закрыл ей рот покрывалом. Она опять освободилась и, повернувшись к
народу, закричала:
- Многим из вас я в свое время помогала. Неужто у меня друга не
осталось? Неужто в Блосхолме нет никого, кто отомстит за меня этой скотине
Амброзу. Кое-кто, верно, найдется!
Но тут Амброз, с помощью других монахов, набросился на нее, ударил по
голове и стал трясти, пока она, задыхаясь, почти лишившись сознания, не
упала на пол.
Быстро обменявшись несколькими словами со своими коллегами, епископ
вскочил с места и в сумерках, сгущающихся в зале - ибо солнце уже зашло, -
прочитал приговор суда.
Прежде всего он заявил, что обвиняемые найдены виновными в
злостнейшем колдовстве. Затем он со всей подобающей торжественностью
отлучил преступниц от церкви и отдал их души во власть сатаны, их
господина. Под конец, как бы между прочим, он приговорил их тела к
сожжению, не указав, однако, когда, кто и каким образом должен совершить
казнь. В это мгновение из темноты раздался чей-то громкий голос:
- Ты превышаешь свою власть, поп, и посягаешь на права короля.
Берегись!
Начался шум; одни кричали "верно", другие - "нет". Когда же все
утихло, епископ или, может быть, аббат - разглядеть было невозможно -
воскликнул:
- Церковь защищает свои права! Пускай король заботится о своих.
- Да он и позаботится, - ответил тот же голос. - Он уже показал это
римскому папе. Монахи, ваша песенка спета.
Опять поднялся ужасающий шум. И правда, вся эта сцена или, вернее,
шум, царивший кругом, кому угодно могли показаться странными. Епископ со
своего места вопил от ярости, словно курица, потревоженная ночью на
насесте; хмурый приор мычал, точно бык; народ волновался и кричал то одно,
то другое; секретарь требовал, чтобы ему дали свечу, а когда, наконец, ее
принесли и она, как слабая звездочка, замерцала в густом мраке, он трубкой
приставил руку ко рту и заорал:
- А как насчет этой Бриджет? Оправдать ее?
Епископ ничего не ответил. Казалось, он испугался тех сил, которые
сам же развязал; но аббат крикнул секретарю:
- На костер старую ведьму вместе с другими! - И тот записал это
решение в протокол.
Когда стража окружила трех осужденных, чтобы увести их, у
перепуганного ребенка вырвался тонкий жалобный крик. А епископ и его
спутники, предшествуемые монахом со свечкой в руке - это как раз был
Амброз, ударивший Эмлин, - целой процессией двинулись через зал к парадной
двери.
Но не успели они дойти до нее, как свеча была вырвана из руки
Амброза, воцарился полнейший мрак, а во мраке поднялась страшная суматоха.
Раздавались вопли, шум борьбы, крики о помощи. Понемногу все стихло, зал
начал пустеть, ибо ни у кого, по-видимому, не было желания там
задерживаться. Зажгли факелы, и глазам оставшихся в зале предстало
необычайное зрелище.
Епископ, аббат, чужой приор лежали в разных местах, избитые,
окровавленные, одежды с них были сорваны, так что они оказались
полуголыми; рядом с епископом валялся его разломанный пополам посох:
похоже было, что и обломали его о голову самого епископа. Но хуже всего
пришлось монаху Амброзу: он лежал, прислоненный к одному из столбов,
поддерживающих свод; ноги его обращены были носками вперед, а лицо
смотрело назад, ибо кто-то свернул ему шею, как гусю в Михайлов день.
Епископ огляделся по сторонам и почувствовал, как болят его раны.
Потом он позвал свою свиту:
- Принесите мне плащ и подайте лошадь; хватит с меня Блосхолма и всех
этих колдовских штук. Теперь вы уж сами распутывайте свои дела, аббат
Мэлдон; мне в них что-то не везет. - При этих словах он взглянул на свой
сломанный посох.
Так закончился большой процесс блосхолмских ведьм.
Сайсели наконец заснула, и Эмлин оберегала ее сон. Так как никакого
другого подходящего помещения не было, их опять отвели в прежнюю комнату,
но теперь они находились там под вооруженной стражей, чтобы им не
вздумалось бежать. Однако Эмлин хорошо сознавала, что на бегство
рассчитывать нечего: даже если бы им и удалось выбраться из стен обители,
как смогли бы они скрыться, не имея друзей себе в помощь, пищи, чтобы не
умереть с голоду, и лошадей для дальнейшего путешествия? Не пройдя и мили,
они оказались бы настигнутыми погоней. К тому же Сайсели не пожелала бы
расстаться с ребенком, да и вряд ли была в состоянии куда-либо двинуться
после всего, что перенесла. Так Эмлин и сидела без сна, и сердце ее полно
было горечи, гнева и страха, ибо она не видела впереди ни малейшего луча
надежды. Тьма окружала их со всех сторон.
Дверь открылась, потом ее снова закрыли и заперли на ключ. Из-за
занавески выступила высокая фигура настоятельницы со свечой в руках,
сверкнувшей во мраке, как звезда. Она стояла и осматривалась, подняв
свечу; и у Эмлин, когда она ее увидела, мелькнула одна мысль: может быть,
она, так любившая Сайсели, поможет им? Разве сейчас образ ее - ласковое
лицо, свеча во мраке - не представился ей воплощением самой надежды? Эмлин
встала навстречу настоятельнице, приложив палец к губам.
- Она спит, не будите ее, - прошептала она. - Вы пришли сказать нам,
что завтра мы будем сожжены?
- Нет, Эмлин. Старый епископ велел, чтобы это совершилось не ранее
как через неделю: ему надо время, чтобы, проехав через всю Англию,
возвратиться домой. По правде говоря если бы не то, что его избили в
темноте и свернули шею брату Амброзу, я думаю, он вообще не довел бы дела
до казни, чтобы не иметь потом неприятностей. Но сейчас он взбешен,
клянется, что в зале на него набросились злые духи и что те, кто их
вызвал, должны умереть. Эмлин, кто же убил брата Амброза? Люди или...
- Думаю, что люди, матушка. Дьявол никому шеи не сворачивает - это
только монахам такое снится. Кого может удивить, если у моей госпожи
сохранились верные друзья? Она ведь самая знатная леди в наших местах, и с
ней поступили так жестоко. Наши люди просто перетрусили, а то бы они уже
давно камня на камне в этом аббатстве не оставили и глотки бы перегрызли
всем, кто скрывается за его стенами.
- Эмлин, - снова начала настоятельница, - во имя Христово и ради
спасения своей души, скажи ты мне правду, - есть во всем этом деле
колдовство или нет? А если нет, то что же оно все означает?
- Не больше в нем колдовства, чем в вашем добром сердце. Все это
сделал человек. Имени его я вам не назову, чтобы вы его как-нибудь не
подвели. Человек надел на себя доспехи Фотрелов и потайным ходом пришел в
часовню посоветоваться с нами. Человек спалил кельи и скирды аббатства,
разогнал скот, надев себе на голову козью шкуру, и вытащил из могилы череп
пьяницы Эндрью. Не сомневаюсь, что его же рука свернула шею Амброзу,
который меня ударил.
- А! - сказала настоятельница. - Кажется, я теперь догадываюсь;
только очень уж у тебя грубое орудие, Эмлин. Ну, не бойся, тайны твоей я
никому не выдам. - Она помолчала, потом заговорила опять: - Ох, и рада же
я, что вражья сила тут ни при чем! А вот все в это верят. Теперь мне ясно
виден мой путь, и я пойду по нему хоть до смерти, если придется. Да, да, я
вас спасу или сама погибну.
- Какой путь, матушка?
- Эмлин, в течение всех этих месяцев вы никаких новостей не слышали,
но я многое знаю. Слушай, сейчас происходят важные события. Король, или
лорд Кромуэл, или оба они вместе ведут войну против монастырей послабее,
уничтожают их, захватывают их владения, прогоняют оттуда монахов и пускают
нищими по миру. Его милость посылает в монастыри королевских комиссаров;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40