В эти дни он просматривал счета обители
и, если в ней имелись наличные деньги, брал часть из них для своих нужд,
почему настоятельница и не очень радовалась его появлению.
Именно в этот древний и мирный дом, наутро после великого пожарища
были препровождены обезумевшая Сайсели и ее служанка Эмлин. Сайсели и
раньше уже хорошо его знала, так как в течение трех лет, еще ребенком, она
каждый день ходила сюда учиться у матери Матильды; каждая настоятельница
принимала это имя в честь его основательницы и в соответствии с ее
завещанием.
Это были счастливые годы, потому что старые монахини любили ее, когда
она была юной и невинной, и она тоже любила каждую из них. Теперь волею
судьбы ее привезли обратно в ту же тихую комнату, где она играла и
училась, - ее, молодую жену и молодую вдову.
Но обо всем этом бедная Сайсели узнала лишь спустя три недели, когда
наконец ее блуждающий ум прояснился и глаза опять увидели мир. В ту минуту
при ней никого не было; лежа, оглянулась она вокруг себя. Место было ей
знакомо. Она узнала глубокие окна, выцветшие гобелены, изображающие
Авраама, ножом мясника разрезающего горло Исааку и Иону, выскочившего из
глотки гигантского карпа с выпученными глазами (модель для своего "кита"
бесхитростный художник нашел в кастрюле) и очутившегося прямо у ворот
своего замка, где его ждала семья. Да, она помнила эти забавные картины,
помнила, как часто размышляла, сможет ли тяжело раненный Исаак выжить,
сможет ли простершая руки жена Ионы выдержать внезапное потрясение, увидев
мужа, выскочившего из чрева "кита".
Там был и великолепный камин из обтесанного камня, а над ним, в
искусном обрамлении из золоченого дуба, сверкало много щитов с гербами, но
без шлемов, потому что они принадлежали разным высокородным
настоятельницам.
Да, конечно, это была большая комната для гостей Блосхолмского
монастыря, а так как теперь у монахинь бывало мало гостей, а комнат для их
размещения было много, эта комната была отдана ей, наследнице сэра Джона
Фотрела, в качестве классной. И там она лежала, думая, что опять стала
ребенком, счастливым, беззаботным ребенком, или что, может быть, это ей
снится, пока, наконец, не открылась дверь и не появилась мать Матильда, а
следом за ней Эмлин с подносом, на котором стояла дымящаяся серебряная
миска. Да, это была мать Матильда в черном монашеском платье и в белом
платке, с серебряным распятием на груди, символом ее должности, и золотым
кольцом с большим изумрудом, на котором было вырезано изображение святой
Екатерины во время пытки на колесе. Это старинное кольцо с самого
основания носила каждая настоятельница Блосхолма. Да и без того нельзя
было не узнать мать Матильду; кто хоть раз ее видел, не мог забыть
ласкового старческого благородного лица с красивыми губами, орлиным носом
и живыми добрыми серыми глазами.
Сайсели попыталась подняться, чтоб поклониться, по обычаю детских
лет, но тотчас поняла, что не в силах сделать это, и, увы, опять тяжело
упала на подушку. После этого Эмлин, с грохотом поставив поднос на стол,
подбежала к Сайсели и, обвив ее руками, начала по своему обыкновению
бранить ее, хотя и очень мягким голосом; а мать Матильда, опустившись на
колени у кровати, возблагодарила Иисуса и всех его благословенных святых,
хотя сначала Сайсели не поняла, за что она, собственно, благодарит его.
- Разве я больна, преподобная мать? - спросила она.
- Теперь уж нет, дочь моя, но ты была очень больна, - ответила
настоятельница приятным тихим голосом. - Теперь мы думаем, что бог вылечил
тебя.
- Сколько времени я здесь? - спросила она.
Настоятельница начала вспоминать, пересчитывая свои четки, отбрасывая
по зерну на день - ибо в таких местах времени не замечают, - но задолго до
того, как она кончила, Эмлин быстро ответила:
- Вчера вечером исполнилось три недели, как сгорел Крануэл Тауэрс.
Тогда Сайсели вспомнила и с горестным стоном отвернулась к стене, а
настоятельница стала упрекать Эмлин, говоря, что она убила ее.
- Не думаю, - ответила няня тихим голосом. - Думаю, у нее есть то,
что не даст ей умереть. - И этих слов настоятельница тогда не поняла.
Эмлин была права. Сайсели не умерла. Напротив, она стала здоровее
телом, и ей стало лучше, хотя прошло много времени, прежде чем к ней
вернулся рассудок. И действительно, она как привидение скользила по дому в
своем черном траурном платье, ибо теперь она больше не сомневалась, что
Кристофер умер и что она, всего неделю побыв женой, теперь овдовела так
же, как и осиротела.
В этом бескрайнем отчаянии к ней вернулся покой; свет пролился на
мрак ее души, как луна в полночь над истомленным морем. Она больше не была
одна: убитый Кристофер оставил ей свой образ. Если она выживет, она родит
ему ребенка, и поэтому она, конечно, должна жить. Однажды вечером, на
коленях во время молитвы, она шепотом сообщила о своей тайне
настоятельнице Матильде, отчего старая монахиня зарделась, как девочка,
однако, помолившись про себя, положила тонкую руку ей на голову в знак
благословения.
- Лорд аббат заявляет, что твой брак не был законным, дочь моя, хотя
почему, я не понимаю, раз мужем стал тот, кого выбрало твое сердце и ты
была обвенчана с ним рукоположенным в духовный сан священником перед
алтарем господа и в присутствии прихожан.
- Мне все равно, что он говорит, - упрямо ответила Сайсели. - Если я
незаконная жена, то, значит, никогда ни одна женщина не была законной.
- Дорогая дочь, - ответила мать Матильда, - не нам, неученым
женщинам, оспаривать мудрость святого аббата, без сомнения вдохновленного
свыше.
- Если он вдохновлен, то уж никак не свыше, мать. Разве бог и его
святые повелели бы ему убить моего отца и моего мужа, чтобы захватить мое
наследство или чтобы держать меня здесь в заключении - правда, не очень
тяжком? Такое вдохновение свыше не приходит.
- Тише, тише! - сказала настоятельница, боязливо оглядываясь вокруг.
- Горе лишило тебя рассудка. Кроме того, у тебя нет доказательств. В этом
мире столько для нас непонятных вещей. Раз он аббат, то не может поступать
неправильно, хотя нам его поступки и могут казаться несправедливыми. Но
давай больше не будем говорить об этом; я ведь узнала обо всем лишь от
злоязычной твоей Эмлин, не побоявшейся, как мне сказали, проклясть его
самым страшным проклятием. Я же собиралась сказать тебе, что каким бы ни
был закон, я считаю твой брак истинным и законным, а его последствия, если
они будут, чистыми и неопороченными, и каждую ночь буду молиться, чтобы на
будущего твоего отпрыска сошло самое щедрое небесное благословение.
- Благодарю вас, дорогая матушка, - ответила Сайсели, вставая и
уходя.
Когда она ушла, настоятельница тоже встала и в беспокойстве начала
расхаживать взад и вперед по трапезной, где происходил этот разговор. Ее
терзали сомнения: если все это не клевета (но не могло же оно все быть
клеветой), значит, аббат, которому она, англичанка, в глубине души всегда
не доверяла, - этот смуглый ловкий испанский монах - был не святой, а
гнусный негодяй? Но как же мог рукоположенный аббат оказаться негодяем?
Должно быть какое-то объяснение, только она почему-то не в состоянии его
найти.
Вскоре новость распространилась по монастырю, и если сестры любили
Сайсели и до этого, то теперь они полюбили ее вдвойне. Сомнениям
относительно законности ее брака они, как и настоятельница, не придавали
никакого значения, потому что разве он не был совершен в церкви? Но то,
что в их монастыре должен был родиться ребенок - ах! это было радостным
событием, событием, не случавшимся здесь уже две сотни лет, когда - увы!
(так говорили легенды и записи) - произошел ужасный скандал, о котором
говорят только шепотом. Ибо - да будет это всем известно! - их обитель
(что бы там ни бывало в других) - одна из тех, о которых ничего худого
сказать нельзя.
Одетые в черные платья, эти старые монахини все еще оставались такими
же женщинами, как и их матери, выносившие их, и новость о ребенке
взбудоражила их до глубины души. Между собой, в часы отдыха, они почти ни
о чем другом не говорили, и даже их молитвы в большинстве своем были
посвящены тому же самому. А бедная, слабоумная старая сестра Бриджет, на
которую до сих пор смотрели сверху вниз, потому что она была единственная
из семьи не благородного происхождения, теперь стала очень популярной.
Потому что сестра Бриджет в молодости была замужем и родила двух детей;
после того как она овдовела, они оба умерли от оспы, и ее лицо осталось
изрытым той же болезнью; оттого ли, что у нее не было надежды на другого
мужа, как утверждали ее соседи, или потому, что ее сердце было разбито,
как говорила она, но она приняла пострижение.
Теперь она назначила себя главным помощником Сайсели и, хотя эта леди
была совершенно здорова и крепка, преследовала ее своими советами и
ядовитыми микстурами собственного изготовления, пока Эмлин, налетев на
старуху Бриджет, как буря, не выставила ее из комнаты и не выбросила все
лекарства через окно.
В том, что сестры так заинтересовались столь незначительным вопросом,
в самом деле не было ничего удивительного; надо представить себе, что если
они и до этого вели жизнь отшельниц, то, с тех пор как среди них появилась
леди Сайсели, эта жизнь стала еще в десять раз более замкнутой. Вскоре они
узнали, что она и ее служанка, Эмлин Стоуэр, фактически находились здесь в
заключении, а это означало, что и они, ее хозяева, тоже были заключенными.
Никому не разрешалось входить в монастырь, кроме молчаливого монаха,
исповедовавшего их и служившего мессу, и по приказанию аббата, сестрам не
разрешали выходить за пределы монастыря по какому бы то ни было поводу.
Так как единственным для них средством: общения с теми, кто жил за
стенами обители, был угрюмый глухой садовник, назначенный на эту
должность, чтобы шпионить за ними, до них доходило извне очень немного
новостей. Они были почти что умершими для мира, который, хотя они этого и
не знали, как раз тогда был занят вопросами, близко касающимися всех
церковных учреждений, в том числе и их монастыря.
Наконец однажды, когда Сайсели и Эмлин сидели с саду под цветущим
деревом боярышника, ибо теперь наступила теплая июньская погода, к ним
вдруг торопливо подошла сестра Бриджет с известием, что блосхолмский аббат
желает их видеть. От этого Сайсели почувствовала себя худо, а Эмлин
выругала Бриджет, спрашивая, не покинули ли ее остатки ума, если она
считает это имя настолько приятным для ее хозяйки, что выкрикнула его ей
прямо в уши.
Бедная старушка, не отличавшаяся умом и страшно боявшаяся Эмлин,
после того как та выбросила в окно ее лекарства, начала всхлипывать,
уверяя, что не хотела сделать ничего плохого. Но Сайсели очнувшись,
успокоила ее и отослала обратно - передать лорду настоятелю, что сейчас
она к нему явится.
- Ты боишься его, госпожа? - спросила Эмлин, когда они собрались
идти.
- Побаиваюсь, няня. Он вел себя как человек, которого надо бояться, -
не правда ли? Мой отец и мой муж попали в его сети, и разве он пощадит
последнюю рыбу в своем пруду - очень тесном пруду? - И она взглянула на
высокие стены вокруг нее. - Я боюсь, чтобы он нас с тобой не разлучил и
удивляюсь, как он этого еще не сделал.
- Дело в том, что мой отец был испанцем, и от него я знаю вещи,
которые могут погубить аббата вместе с его друзьями - папой и императором.
Кроме того, он верит, что у меня дурной глаз, и боится моего проклятия.
Все же когда-нибудь он может попытаться умертвить меня - кто знает? Но
тогда я унесу с собой тайну драгоценностей, потому что это лишь моя тайна;
даже не твоя - ведь, если бы ты ее знала, они бы вытянули ее из тебя. Он
захочет сделать тебя монахиней, но ты отвергни это, только без резкости.
Скажи, что ты подумаешь об этом после рождения ребенка. До тех пор он
ничего не сможет сделать, а если последние новости матери Матильды верны,
к тому времени, может быть, в Англии не будет больше монахинь.
В старый приемный зал, которым пользовались только когда приезжали
гости или в других торжественных случаях, они вошли через боковую дверь
совсем тихо и потому сразу же близко от себя увидели сидящего в кресле
аббата; перед ним стояла настоятельница и отдавала отчет в своих расходах.
- Можете вы без него обходиться или нет, - услышали они его резкий
голос, - но я должен получать ваш полугодовой доход. Времена сейчас
плохие; нам, служителям бога, угрожает король-прелюбодей и его гордые
министры, поклявшиеся ободрать нас до нитки и довести до голодной смерти.
Я только что из Лондона и, хотя нашему врагу, Анне Болейн, отрубили ее
капризную голову [в 1536 году вторая жена Генриха VIII, Анна Болейн, была
казнена по обвинению в измене королю; на следующий день после казни Генрих
VIII женился на ее фрейлине - Джен Сеймур], говорю вам - опасность велика.
Нужны деньги, чтобы поднять восстание, ибо без них вооружаться нельзя, а
из Испании поступают гроши. Я договорился продать земли Фотрелов за ту
цену, какую дадут, но до сих пор не могу предъявить на них документы. Или
эта упрямая девчонка должна дать расписку в передаче мне прав, или
постричься, иначе, пока она жива, какой-нибудь юрист или родственник
сможет опротестовать продажу. Но готова ли она дать первые обеты? Если
нет, я буду считать, что в этом большая доля вашей вины.
- Нет, - ответила настоятельница, - на это есть причины. Вы уезжали и
не слышали. - Она поколебалась и, нервно оглянувшись, увидела Сайсели и
Эмлин, стоящих позади нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40