Специально тебя позвала, думаю — защищаться на степень будет, ученый парень.
"Стол" накрыли прямо на полу. Я сидел у "пограничной" двери, привалившись к ней спиной. Давно я не ел домашней пищи, а уж отварную конину — вообще бог знает когда, и уже не раскаивался в своем приходе к хозяйке. Под мясо хорошо пощел и коньяк.
1 Искаженное "костюм".
2 Искаженное "импортный". 9 Искаженное "польский".
-* Говорят, эту водку пьют ученые люди, едва нашла, — сказала хозяйка. — А дорогая какая! Четыре рубля тридцать две копейки.
Она завелась было по привычке жаловаться на то, как тяжело жить в этом мире, но, посмотрев нечаянно на сына, замолчала.
Коньяк мы налили в граненые стаканы. Немного — на самое донышко. Я произнес небольшой тост — за успехи в учебе, за будущее Марата. Этого благовоспитанного юношу звали Марат. Чокнулись. А выпил, как выяснилось тут же, я один. Марат не пил совсем, он только пригубил. Ну, а хозяйка на мои уговоры отчаянно замахала руками:
— Ради общего настроения — вот чокнулась, а чтобы пить что вы... Ой, да что же вы думаете, дурь на меня какая напала — на старости лет водку вдруг пить начну?
Дней через десять каникулы у Марата кончились. Пока гостил дома, он то и дело заглядывал ко мне, заводил разговоры о древностях Отрара, Сайрама и Туркестана; перед отъездом зашел попрощаться. Я едва не сказал ему: бросай все, занимайся любимым делом, но сдержался. Слишком нелегко было бы ему выпрягаться из той упряжки, в которую он уже был впряжен. Я повторил ему какие-то прежние свои советы, и, попрощавшись со вздохом, он ушел.
В тот день, когда он уехал, я вернулся домой довольно поздно. Со стороны хозяйского входа слышалось какое-то бормотание, какой-то стук — не то по двери, не то по стенке. Догадка моя оказалась верна. Это была хозяйка. До смерти пьяная. Она никак не могла открыть замок. Я понаблюдал немного за ее тщетными попытками и, убедившись, что, если не помогу, она неминуемо останется на улице, подошел к ней.
— Душа болит! — сказала хозяйка, ничуть не удивившись моему появлению, и сунула мне в руки ключ, будто все это время только и ждала меня. — У-ух... душа болит. Сирота ведь он, сирота же. Бездомный. Из детдома ведь взяла. Из детдома, да! Душа болит... По самой себе болит. Одной судьбы я с ним... бессемянная. Выучится. Вырастет. И уйдет. У-ух ты!..
Я весь похолодел от того, что услышал. В ту минуту я, кажется, простил хозяйке все ее измывательство цадо мной.
Назавтра хозяйка снова уже была такая же, как эбычно. Началась прежняя, полная дрязг и мелочного сквалыжничества жизнь. Меня она, видимо, считала за недотепу, который примет любые ее требования, а главное — за богача, который имеет в ауле отца-миллионера, потрошила меня как могла. Нужны дрова, чтобы нагревать топку для угля, — плачу я. За то, что она сдает комнату, домоуправление взыскивает налог, — тоже из моего кармана. Потеплело, электрообогревателем я больше не пользуюсь — плата за свет остается прежней. Деньги за комнату стал по ее требованию отдавать за месяц вперед. И хоть бы за все за это — нормальное человеческое отношение ко мне. Нет, все время хмурая, все время мечет громы и молнии — то по тому, то по другому поводу. Раз в два дня обязательно погасит свет. В конце концов я перебрался обратно в общежитие.
Скоро я и думать забыл о своей злыдне хозяйке, о ее воспитанном сыне Марате, мечтавшем стать историком. Кто мог предположить, что через семь-восемь лет мы встретимся с ним, да еще при подобных обстоятельствах...
Я лишь удивленно покачал головой и пошел к скамейке, на которой оставил мать. Она уже беспокоилась, беспомощно озираясь по сторонам. И обрадовалась мне так, словно я вернулся после дальней дороги.
— Надо же, где ты столько пропадал?! — сказала она. Ей не было никакого дела до того, как мне достался билет. — Еще бы немного — хотела искать идти.
— Зачем же искать?
— Да народу-то вон сколько, кто знает... Люди разные. Кто-нибудь и пристать может...
Скоро объявили, что начинается посадка в наш поезд. Мать не торопилась. На ней было несколько слоев одежды, она вспотела. Сколько пуговиц она расстегнула, сколько карманов обшарила, пока нашла платок, чтобы утереться. Затем она аккуратно свернула его и снова положила в карман безрукавки, под бесконечные слои одежды. После этого она стала искать кошелек. В кошельке у нее лежали три или четыре десятки. Две из них она протянула мне — дескать, на дорогу ей хватит и того, что осталось. Я стал было отказываться, но она обиделась, решив, что этих двух десяток мне показалось мало. Наконец, когда и кошелек был убран, обвесившись многочисленными узлами и свертками, мы двинулись к поезду.
То, что ей придется ехать в мягком вагоне, встревожило мать, но, увидев в купе соседку — русскую женщину с тремя детьми, успокоилась.
— Больше не приеду, — сказала она перед тем, как поезду тронуться. — От людей стыдно. Все скачешь, задыхаешься — между Алма-Атой и аулом. Ну, а сами-то вы хоть бы раз догадались приехать к родителям, дали внучатам порезвиться в доме своих дедов. Отец этого Ожара, я про Олжабая говорю, уже и посмеивается. Дескать, а есть ли у тебя сноха-то, есть ли внуки-то, правда ли это? Не приеду больше.
— Нынче приедем, — сказал я. — Обязательно приедем.
И вот сказал так, а сам знал при этом — не приедем. Надо для этого в очереди толкаться, билет покупать. Потом в поезд садиться. Сутки тащиться в поезде. Сойдешь на нужной станции. Теперь автобус. Двести километров. Приехал в районный центр. От райцентра нужно добираться до центральной усадьбы колхоза. Попутной машиной. Добрался. Но ты еще не дома. Дом на ферме. А ферма от центральной усадьбы — в пятидесяти километрах, в горах. Что от тебя останется, пока доберешься? Нет, едва ли мы соберемся поехать.
—- Каждый год ты говоришь так, — сказала мать. — Не приедете. Я тоже больше не приеду. Хватит. Последний раз была у вас.
Но я знал, что не последний. Еще приедет. Летом приедет. Летом легче приехать. Сообщение удобней. Ну, а зимой... Зимой труднее. В горах — снег. Даже всаднику, и тому трудно ехать по такому снегу пятьдесят километров. Иной раз приходится и заночевать в пути. А иногда буран как начнется!.. Да-а, что говорить.
Сейчас на дворе была зима.
1977
СИЗЫЙ ГОЛУБЬ
Выражение "человек в старости — снова ребенок" можно, видимо, употребить не только относительно свойства характера, поступков и дел человека. Разве не душа, не ее глубина или мелкость определяют, кто есть кто? Истинно ребенком под старость может стать лишь тот, кто в свое время был широким по натуре человеком. Ну, а в том, что этот старик —- ребенок, не было никаких сомнений. Только рано повзрослевший, с какой-то печалью на сердце ребенок.
Каждый день где-то в пору обеда он сидел на длинной, с выгнутой спинкой, выкрашенной светлой краской скамейке у северной стены музея — бывшей мечети с высоким минаретом, — втянув голову в плечи и весь подавшись вперед, с красивой, инкрустированной латунью черной палкой поперек коленей. В руках у него был хлеб. Перед ним, точнее, буквально в ногах у него толклась целая стая голубей. Старик кормил их, отламывая от булки по небольшому кусочку. Причем его не очень-то вроде бы и увлекало это занятие. Морщинистое, в глубоких складках лицо его с опущенными вниз углами губ то и дело передергивалось судорогой, острый голый подбородок дрожал, и слезящиеся красные глаза с почти выпавшими ресницами были неподвижно устремлены в какую-то одну точку: казалось, что правая рука его, привычным движением отламывающая от хлеба кусочки, не имеет никакого отношения к ее обладателю. Мне он напоминал некий автомат, механически выполняющий заложенную в него программу. Однако порой мне чудилось, что старик то ли плачет) то ли смеется. Возможно, впрочем, что все это мне действительно чудилось.
Уже второй месяц я копался в запасниках музея. Однако поначалу увлекшая работа эта мало-помалу стала утомлять меня. Я решил свернуть свои "изыскания" и писать предназначенную для одного этнографического альманаха статью, положившись на вдохновение. Поэтому настоящий момент работы характеризовался более обдумыванием статьи, нежели изучением материала. Соответственно этому участились мои незапланированные, самой различной продолжительности прогулки вокруг музея по свежему воздуху. На старика, сидевшего здесь изо дня в день, по-настоящему я обратил внимание только вчера. Нынче же я присел рядом. Часть голубей, громко и многоголосо ворковавших у ног старика на бледно-сером, запятнанном пестро-желтыми палыми листьями асфальте, встревоженная, моим появлением, шумно взлетела и, описав поодаль небольшой круг, снова опустилась.
Старик не взглянул на меня. Глаза его все так же неподвижно смотрели куда-то в голубиную толчею. И было видно, что мыслями он где-то далеко отсюда. Но руки его привычно делали свое дело. Булки у него осталось уже немного, одна горбушка. Мякоть кончилась. Всякий раз, как он бросал кусок, среди голубей начиналась свалка. Но кусок доставался кому-нибудь одному. Поэтому старик бросал хлеб то в одну, то в другую сторону. Понаблюдав некоторое время за голубями, я понял, что и у птиц у каждой свой характер, своя натура. Некоторые голуби будто заранее знали, куда полетит очередной кусок — они объявлялись в самом центре свалки. И довольно часто лакомство доставалось именно им. Один, например, серый с пестрыми крыльями голубь, за то время, что я сидел, успел уже поживиться четыре раза. И все равно продолжал бросаться к каждому новому куску. Видимо, я выделил его среди других из-за необычной расцветки крыльев потому что, насколько я мог судить, не он один был таким сноровистым. И вместе с тем были тут и разини, которым почти ничего не доставалось. Они метались из стороны в сторону и в конце концов всякий раз оказывались далеко от того места, куда падал хлеб. Правда, старик, как хороший табунщик, изучивший повадки каждой своей лошади, знал законы голубиной жизни довольно неплохо. Когда и от горбушки осталась лишь половина, я заметил, что он стал бросать крошки не в общую кучу, а каким-то определенным, известным ему, видимо, голубям. Но и при этом многим разиням ничего не доставалось. Даже те крошки, что падали прямо перед их носом, успевали перехватить другие. Особенным талантом ротозейства выделялся сизый голубь с белыми крыльями. Сколько я наблюдал за ним, он за все время не поймал ни одной крошки.
Хлеб у старика кончился. Немного погодя часть голубей — та, разумеется, что наелась, — шумно захлопав крыльями, взмыла вверх и, сделав круг над минаретом, опустилась в стороне. Ну, а большая часть их, словно все еще ожидая чего-то, беспокойно прохаживалась перед скамейкой.
— Все, — сказал старик, разводя руками. Голуби, конечно же, ничего не поняли, некоторые,
наоборот, подошли к нам еще ближе. Казалось, они смотрели на нас как бы даже умоляюще...
— У вас ничего нет? — спросил у меня старик.
Я зачем-то, как делал, когда кто-нибудь незнакомый спрашивал у меня на улице спички или сигареты, похлопал себя по карманам. И ответ мой прозвучал соответственно глуповато:
— Ничего не захватил с собой...
Как будто раньше я специально таскал для голубей хлеб в карманах. Старик улыбнулся. Мне показалось, он даже сдерживал смех. Подбородок его задвигался. Было такое впечатление, будто он жевал сало передними зубами. Но старик был беззуб. Ни единого зуба. Разве что остался еще корень-другой. Только теперь, увидев вблизи его беззубый, запавший рот, я понял, почему он издали показался мне чем-то расстроенным.
—1 Хорошо бы подсыпать им пшеницы или какого другого зерна,. — сказал старик. — Не дрались бы так. Каждый бы получил свое. Но где возьмешь?
— Это верно, — согласился я, сочтя неловким не ответить. — Некоторым, кажется, ничего не досталось. Ну, а вот этот голубь точно голодный.
— Какой? — Старик взглянул не на кончик пальца, а мне в лицо.
— Вон тот, сизый. Вон, с белыми крыльями.
Только теперь старик, кажется, и поверил. Ему сделалось словно бы не по себе, он заерзал на скамейке. Взял лежавшую на коленях палку, будто ему срочно стала нужна какая-нибудь опора.
— Надо же, а... Как это я не заметил. Жалко-то как...
— - Ничего, — сказал я, действительно пытаясь утешить разволновавшегося старика. — Наверное, хотя бы раз в день им специально подсыпают корм.
Но старик словно и не слышал моих слов. Прижав к себе палк^, на которую опирался обеими руками, он как-то весь съежился и замер, глядя куда-то неподвижным взглядом.
Я посмотрел на часы. Минуты две-три мне еще можно было посидеть.
— Скажите, — сказал вдруг старик, с живостью поворачиваясь ко мне. — Вот вы вроде ученый человек, может, вы знаете, сколько лет живут голуби?
По-моему, так ученому человеку знать все вовсе не обязательно. Обязательно знать что-то одно, причем знать глубоко. И если чего-то не знаешь, не бояться признаться в этом. Но как же взрослому человеку разговаривать с ребенком, который уверен, что взрослый знает все?
— Ворона, говорят, триста лет живет, — ответил я уклончиво.
Старик, удивленно причмокнув, покачал головой. Чему он удивился — моим обширным познаниям или долгой жизни вороны — этого я не понял. Одно было ясно — что он удивился.
— Если ^ворона, — продолжил я, — которая роется в мусоре, живет триста лет, то голуби уж, по крайней мере, лет сорок—пятьдесят...
— Нет, сынок, — перебил меня старик, не дав закончить фразы. — Откуда ты знаешь, может, потому и живут вороны-то долго, что все время ворошат всякие отбросы? Ну, а голуби... ай, не проживут они. Такие чистые... такие нежные существа... — Сузив свои слезящиеся красные глаза, он помолчал. — Впрочем, кто знает. Может, и живут. Если не сорок—пятьдесят, так хоть двадцать—тридцать. Как вы думаете?
— Вполне возможно, — сказал я, не желая отказываться от своих первоначальных слов и начиная уже испытывать легкое раздражение.
—- Тогда, стало быть, жив и голубь Болата... — проговорил старик. — Куда-нибудь, наверное, в другое место жить улетел. Не я, так кто-то другой его подкормит. Я его не вижу, так кто-то другой видит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57