Потому что сколько ни встречались джигиты с нею в сутолоке бегущих будней, а переговорить с нею наедине не получалось. Все как-то не подворачивалось случая. И все, естественно, сожалели об этом — близок локоть, да не укусишь.
А потом прошло еще какое-то время, и люди снова стали оседать в своих зимних жилищах, и в предвкушении перемен все влюбленные сердца вновь возгорелись надеждой. Предстоящая зима, казалось, обещала какие-то перемены... в общем, все верили, что не миновать какого-либо значительного события.
И в самом деле, вскоре в ауле Батиш произошло даже не одно, а целых два больших события.
Первое из них джигиты встретили с настоящим ликованием: в центр отделения прибыла постоянная киноустановка. Много возникло вокруг нее всяких разговоров.
Вторым событием было открытие в ауле медпункта. Но из приятного оно вскоре превратилось для джигитов в неприятность. В такую неприятность, что все лишились покоя и даже радость от прибытия киноустановки ^оже померкла. Предметом "медицинских" разговоров, которые в ауле велись обычно о болезнях и о больных, стал теперь приехавший фельдшер...
Ах да, в ауле произошло еще одно событие. Вернулся из тюрьмы пьяница, шофер Жартыбай, который лет пять тому назад в пьяном виде разбил жене голову и сломал сыну руку. И если одни говорили на его возвращение: "Жартыбай перестал пить, исправился", — то другие, наоборот, возражали: "Конченым человеком он вернулся, у него теперь кровь испортилась". Разговоры вокруг Жартыбая велись в основном в одном плане: сойдется он или не сойдется с женой, подавшей на него в свое время в суд. Самые уважаемые сородичи того и другого вмешались в это дело, но примирения не вышло. Оказывается, жена сказала: "Не две же у меня души, чтобы жить с ним". Ну, а Жартыбай заявил на это: "Любую молодуху щелчком отберу, баба — на дороге, дитя — на поясе". На том все разговоры вокруг его возвращения, пустые, никому не нужные, и прекратились. Жартыбай, провозившись месяц, починил свою полуторку, которая все это время простояла в гараже и от которой ничего, кроме колес, не осталось, и начал развозить по зимовкам сено.
Кино показывали раз в неделю — по субботам. Иногда привозили новые картины, иногда старые. Случалось, что один фильм гоняли подряд три субботы. Но это никого не смущало, зал всегда набивался до отказа — и аульной молодежью, и приехавшей с ближних зимовок. Одни хотели просто кино посмотреть, другие — воспользоваться случаем, увидеть Батиш. Старались сесть рядом или хотя бы пристроиться где-то поблизости, чтобы перекинуться словечком, проводить потом, после кино, домой, поговорить наедине. Но — напрасные старания. Все оставалось по-прежнему.
И вдруг в один прекрасный день все увидели, как эта строптивая девушка, которая всех парней, пытавшихся заигрывать с ней, говоря фигурально — и кусала, и пинала, в зависимости от того, с какой стороны к ней подкатьюались, которая и близко к себе никого не подпускала, на виду у всего зала, в самом центре маленького клуба уселась плечом к плечу с джигитом-фельдшером, тем, что недавно прибыл в аул. Увидели — и едва не лишились разума. Не просто они сидели, а по-настоящему разговаривали! Джигит смел, но и девушка вроде бы не отталкивает его. И никто из них не стесняется, не обращает внимания, кто рядом, слышит их — старшие ли, младшие ли, ровесники ли...
Те, что решили: девушка все же своенравна и лишь из вежливости разговаривает с фельдшером — чужой все-таки человек, ошиблись. В тот коротенький перерыв, когда кончилась первая часть и пока киномеханик, погромыхивая кассетами, менял ленту, готовясь прокрутить следующую часть, наблюдавшие за Батиш сумели заметить, что разговор между ними, начавшийся еще до фильма, не только не прервался, но, наоборот, пошел, кажется, по обновленному руслу. Теперь в клубе шло поочередно как бы два фильма, и зрители готовы были смотреть тот, что шел в самом зале, сколько угодно раз: если первый фильм, на экране, состоял из девяти частей, — так девять раз, а если в нем окажется одиннадцать частей, — так и одиннадцать раз...
С тех пор так и повелось: Батиш появлялась в кино в сопровождении джигита-медика. После кино он провожал Батиш до дому. Причем сразу они не расставались, долго стояли в пятне света, отбрасываемом из окна лампой старого Ирсая. Иногда, не останавливаясь у дома, уходили за аул. Что там происходило у них — не знал никто. Со стороны взгорья — густые заросли таволги, со стороны реки — обрыв.
А на следующий день после того, как джигит-медик впервые показался вместе с Батиш, все в ауле бог знает откуда уже доподлинно знали всю его биографию. Зовут Бейсен. Нынче только закончил медицинское училище. Двадцать лет. Отец с матерью умерли год или два тому назад. Сирота... То есть... то есть одинокий джигит.
"Самый тот, что нужен Ирсаю-аксакалу, у которого Батиш и за сына, и за дочь", — так оценили медика жалостливые старушки. "Ай, уж больно он ловок. Вон как легко вскружил голову бедной девушке. Увидите еще — этот хитрец потешится с Батиш да и бросит", — зачесали языками тетушки-пустомели. Ну, а парни... парни, те и раньше, в общем-то, сознавали, что девушка, знающая себе цену, всегда захочет выйти замуж за ученого человека, а Батиш — именно такая девугука, и они, конечно, не те джигиты, о которых она мечтает. Поэтому-то никто ничего и не* мог ей сказать. Добродушный Быкен давно уже перестал беспричинно улыбаться. Простодушный Бекен и Въвсе сник. Лишь один вспыльчивый Бокен, которого люди давно списали со счетов и который сам бы уж должен был распроститься со всеми надеждами на Батиш, лишь этот коренастый, с огромными кулачищами Бокен проявил мужской характер. Пока я жив, заявил он, девушка не достанется какому-то там чужаку. Люди видели, как, выследив возвращавшихся из кино Бейсена с Батиш, он пошел за ними в сторону холмов. Видели — и испугались: как бы не случилось беды. Но никакой беды не случилось. Только на следующий день увидели Бокена с распухшими синяками под глазами и на лбу, да и сам он был какой-то притихший. Увидели — и поняли, что этот гибкий, как прутик, стройный юноша-меди к не даст себя в обиду. Поняли и, приняв к сведению, не стали подвергать обсуждению происшедшее.
Бейсен и Батиш превратились в неразлучную пару. То, что в кино рядом сидят да по вечерам прогуливаются вдвоем, — это само собой. Но джигит и на почту по три раза на дню заглядывает. Газеты берет. Письма отправляет. Что за нескончаемые такие газеты? Что за письма, которые никак не напишутся? Ладно бы заглянул — да и вышел. Так нет, как будто ночи мало, день-деньской торчит возле нее. А еще, придумав повод: дескать, медикаменты нужны, два раза съездил в колхозный центр. Думаете, один поехал? Нет, вместе с Батиш. Так чего же теперь еще ждать?
Но тем не менее ничего там за всем этим не оказалось.
Прошло немного времени, и люди стали поговаривать, что между медиком и Батиш ничего нет. Все их разговоры, оказывается, сводились к астрономии — о Млечном Пути, созвездии Весов и Малой Медведицы, о Плеядах и других звездах. Неделей спустя стало известно, что иногда они спускаются и на землю. Джигит говорит о том, что все живое на земле подразделяется на людей и животных, а люди, в свою очередь, делятся на две группы, больных и здоровых, больные люди — это те, что подвержены какому-либо из множества всевозможных недугов, перечислял формы недугов и способы их лечения. Сам медик, оказывается, тоже болен. Сердце больное. С тех пор как приехал сюда, в аул, заболело. Ну, он-то медик, он, поди, знает, какое ему лекарство надобно для излечения, да вот вроде бы что-то не в порядке с этим снадобьем — то ли нет его здесь, то ли очень дорогое оно, в общем, схоже оно с луной на небе — вроде близко, а не достанешь. И еще, как выяснилось, джигит посоветовал Батиш стать врачом.
Вот таковы, в общих чертах, были сведения, которые удалось собрать охочим до знания тетушкам через одного, как стало известно, слишком рано созревшего любопытного мальчишку, использованного ими в качестве "шпиона".
Слух этот, что Батиш, дескать, собирается поступать в медицинский институт и с медиком никаких серьезных отношений у нее нет, просто он начитанный, много знающий джигит, и она, консультируясь у него, лишь готовится к экзаменам, распространялся по аулу все шире. Точность этой версии не подвергалась никаким сомнениям. Когда парень приходил на почту, он становился у перегородки, доходившей ему до пояса, подобно другим, и униженно простаивал так часами. Девушка же, как и всегда, кроме своего обычного: "Але! Огизтау! Я — Байкошкар! Огизтау, вы слышите меня? Дайте ответ!" — ничего другого не говорила. И, как заметили .все, ничего ей от врача во время этих его приходов не нужно было.
Но тем не менее отношения их продолжались. Как и прежде, вместе ходили в кино. Сидели рядом. И вместе же уходили. Около дома теперь уже никогда не стояли. Или скрывались в густых, высоких, с человеческий рост зарослях таволги в степи за аулом, или же прятались под обрывистым берегом реки, где рос высокий, верблюда за ним не увидеть, серебристый тальник. Короче, находили местечко, защищенное от ветра, теплое и удобное. Назавтра... Назавтра они опять вроде бы были в ссоре!,Людям, не знавшим, чем там они занимались ночью, и не понимавшим, о чем они думают днем, оставалось только теряться в догадках.
Так, в обычной суете и горячке, во всевозможных слухах и разговорах, прошло еще одно лето. По поведению Батиш не было заметно, что она собирается на какую-либо учебу. Да и замуж вроде бы не собиралась. Зато неожиданно для всех снялся с места ее отец, Ирсай-аксакал. Заявив, что больше не в состоянии ездить на коне, а сидеть в центре и глотать пыль ему осточертело, он велел вытащить из сарая и проветрить хранившуюся там несколько лет свою старенькую юрту, подправил кое-что, починил — привел все в порядок — и в тот же день съехал на пастбище. Батиш осталась в доме соседей.
Сплетни, давно уже бестолково метавшиеся по аулу в поисках твердой дороги, теперь, кажется, нашли ее. При отце-то уж не больно она робела, а теперь-то вот и разгуляется, заключили всезнающие тетушки. Одна видимость, что осталась у соседей, — жила она, как выяснилось, дома. И как вечер, так медик идет к ней. По сведениям подглядывавших в окно, девушка до того потеряла всякий стыд, что даже готовила к его приходу ужин. А парень читал ей какие-то книги. Рассказывал какие-то интересные истории. Батиш наша только и сидела раскрывши рот от удивления. Потом они начинали вовсю крутить патефон. И, обнявшись, танцевали — одни в пустом доме. Играли даже вроде бы в игры, такие, как: "Колтабыскак — найди руку" или "Ормек — пряжа". Какие там еще они затевали игры, кто их знает, факт тот, что джигит уходил от девушки где-то в полночь за полночь, а то и еще позднее.
Видно, очень увлекли Батиш эти встречи, потому что за целый месяц, хотя и была такая возможность неоднократно, она еще ни разу не наведалась к родителям на пастбище. Но наконец в один из предвыходных дней, то ли опасаясь сплетен, то ли и в самом деле соскучилась по отцу-матери, она села в машину Жарты-бая, что-то повезшего чабанам, и укатила в ней. На глазах у всего аула Бейсен сам подсадил Батиш, поддерживая ее под мышки, в крохотную, точно спичечный коробок, тесную кабину полуторки. И в ту же минуту весь аул заключил, что девушка едет к родителям просить у них разрешения на замужество.
Батиш пробыла у родителей дня три-четыре и на работу вышла с опозданием. Выглядела она грустной. Видимо, отец предложил ей подождать с замужеством. Но свежий ветер пастбищ живителен для души, и она стала еще красивее, лицо ее так и сияло светом, небольшие черные глаза ее, всегда глядевшие собеседнику прямо в лицо, зажглись огнем. Упругие ее губы, сводившие с ума всех аульных джигитов, стали еще алее. Волнистые черные волосы, прежде густо обрамлявшие лицо с висков, теперь, словно кто их откинул назад, свободно рассыпались, полностью открыв лоб, ставший от этого еще выпуклее и прекраснее. Маленький нос ее сделался словно бы тоньше, черты лица как бы вдруг приобрели свою завершенность. И во всем ее облике, в походке, движениях появилась та покойная мягкость, которая приходит к человеку, живущему на просторах пастбищ, пьющего их живительную воду, с теплыми летними днями.
Не прошло и двух-трех дней, Батиш снова отправилась к родителям. На этот раз она не задержалась у них. Но в следующее воскресенье съездила к ним опять. И садилась при этом лишь в машину Жартыбая. Словно это ее личный шофер. А Жартыбаю что — отвозит, привозит обратно. Только уж больно он невоспитанный человек, грубо разговаривает со своей младшей сестренкой Батиш. В субботу, где-то к обеду, расплескивая колесами пыль, подлетает к почте, резко тормозит и раза три нажимает на клаксон: бип, бип, би-би-би-ип! Батиш, которую с места не всякий и начальник поднимет, тут же выбегает на улицу, забыв и про "Байкош-кар", и про "Огизтау".
— Эй, на пастбище поедешь, строптивая девчонка? — кричит Жартыбдй, не сказав ни слова приветствия, словно это не чудо, что Батиш так спешно выскочила на его оклик. Не то шутит так, не то насмехается, не то заигрывает, не то поддразнивает — непонятно. Но как бы то там ни было — не очень-то это красиво.
Батиш делается вся пунцовая. Видно, хочет что-то сказать. Но как укротишь такого — не мальчик все-таки, а взрослый человек, за сорок уже. К тому же у него вошло в привычку со всеми так разговаривать: и с председателем колхоза, и с заведующим фермой, и со старыми, и с малыми/Поэтому стоит она, моргая, даже подбородок у нее чуть подрагивает, и наконец говорит едва слышно:
— Да, поеду, — и головой легонько кивает.
— Тогда побыстрее давай, я спешу, — подводит черту Жартыбай. Извлекает из нагрудного кармана кусок сложенной сорок раз газеты, отрывает от него угол и, насыпав махорки, сворачивает самокрутку. Зажимает ее обветренными, влажными в уголках от слюны губами и, обхлопывая карманы, ищет спички. Чиркает по коробку, прикуривает. И начинает попыхивать, пуская дым изо рта и из носа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57