— Ну как, браток? — Это был тот незнакомец из магазина. На лице его — ни тени насмешки, иронии, издевки. Он улыбался так, словно встретился с другом, с которым не виделся уже целую вечность. Есть у меня слабость — не могу, не в состоянии сказать что-то неприятное человеку, который смотрит на тебя с такой вот открытой улыбкой. И я растерялся.
Мы обменялись рукопожатием.
— Как там ребята-то?
— А вы разве не видели игры?
— А-а... "Кайрата"-то? — запнувшись, переспросил незнакомец. - Вы о футболе. Нет, я не видел. Как сыграли?
— Выиграли, — ответил я. — После основного времени забили все пять пенальти. Свое одно очко взяли.
— Всего одно очко? — Ему показалось этого мало.
— Не Ордабаев бы, так и того бы не было, — сказал я. — Молодец парень. Только мяч с места, а он уже прыгнул. Видели мы когда-то Яшина... но и он — ай молодец! У самой штанги мяч шел!
— Как Сегизбаев играл?
— Сегизбаев?.. Сегизбаев ведь тренер. Тренеры не играют.
— А, вон как... А я вроде слышал, что есть такой футболист. Сегизбаев...
Размягченность моя начала понемногу проходить, я опускался на землю.
— Да все равно, впрочем... — продолжал между тем мой теперь уже знакомый незнакомец, не являющийся болельщиком. — Бегают — нечего им делать. — Он мах-НУЛ рукой, словно был недоволен чем-то. — Другое бы дело, если б дети играли. Можно бы посмотреть... Да, а как ваши-то герои? Наверняка не поломали автоматы. Они ведь мне обещание дали.
Я уже окончательно пришел в себя.
— Уважаемый! — сказал я. Но придать голосу необходимую твердость не смог, он прозвучал даже как-то вяло. — Вы это плохо сделали...— И, не найдя больше никаких слов, запнулся и начал шарить по карманам.
Лицо "уважаемого" стало каким-то кислым. Он ухватил мою руку за запястье и стал тащить ее из кармана. Но я не сдавался. И когда он наконец вытащил руку, в ней оказалось разными купюрами рублей десять.
Волосы у него на темени сделались как будто еще реже и словно бы встали дыбом, лицо все пошло морщинами. Оно у него то бледнело, то темнело, и он не мог выговорить ничего вразумительного.
— Браток, это ведь неприлично, — только наконец и сказал он. Да и то не сказал, а пробормотал едва слышно, точно провинившийся школьник.
Я хорошо знал, что можно назвать неприличным. Мне только "не хотелось спорить с ним.
— Копейки на игрушки детям найдутся и в нашем доме, — сказал я и сунул деньги, как они были комком, в боковой карман его пиджака.
После этого я хотел уйти от него, но он снова схватил меня за руку. Мертвой хваткой. Я почувствовал, что он не отпустит — разве что придется драться.
— Свет мой! — сказал он. — Свет мой, ты меня сильно оскорбил, вернув деньги за игрушки, которые я подарил детям. Возможно, ты сделал это от непонимания, по молодости... — Я уже не пытался вырваться, и он отпустил мою руку, вытащил из кармана пиджака только что всученные мной деньги. — Я не Ходжа Насред-дин, за которого вы меня, видно, приняли. Пятерка, трешка, две рублевки... Рубль лишний. Вот возьмите. — Он отдал мне рубль, остальные деньги аккуратно расправил и тщательно сложил. Из брючного кармашка для часов достал лежавшие там пять ли, семь ли рублей. Сложил все деньги вместе, свернул их и засунул обратно в карман. — Ну вот, полностью с вами рассчитались. От долга вы избавились. Совесть ваша совершенно чиста. Теперь у вас есть возможность поговорить со мной, не испытывая стеснения. Слушаю вас.
Он взял надо мной явный перевес.
— Так ведь... вот так... неудобно получилось, — сказал я, вновь не находя слов. — Дело, конечно, не в копейках... Вы и сами бы точно так поступили...
Незнакомец оценивающе посмотрел мне в лицо, потом, не то сочувствующе, не то понимающе, похлопал меня по спине.
— Дорогой мой, как бы ты ни спешил, в такой толчее вряд ли влезешь в автобус. Пока народ разъезжается, я тебе расскажу одну историю.
— Расскажите, — отозвался я равнодушно.
Незнакомец вовсе не казался мне человеком, который мог бы рассказать что-то занятное. Но было ясно и то, что в переполненные автобусы, которые подчас проезжали, вообще не останавливаясь, я не влезу, а если и влезу, то ни одной пуговицы у меня на одежде не останется.
— Какой-то сногсшибательной истории я вам не могу рассказать, — сказал незнакомец. — Просто пример. Из собственной жизни. Отойдемте в сторонку. Обычно люди ведут себя как люди. А вот в таких случаях просто с ума сходят, в каких-то дикарей превращаются — ума не приложу, почему так. Вот сюда. А то еще затопчут.
Столпотворение вокруг и в самом деле было такое, что все это напоминало вышедшую из берегов, разлившуюся в весеннее половодье реку. Сплошная волнующаяся черная масса. Уезжали и автобусами, и троллейбусами, и такси. Многие пошли пешком. Но людей все равно не убавлялось. Последние еще, видимо, и со стадиона не вышли. Мы с моим незнакомцем сделали от толпы на остановке несколько шагов в сторону.
— Я рано потерял и отца, и мать, — начал незнакомец. — Но тем не менее на долю мне не выпало никаких лишений. Что такое сиротство, я не узнал. У меня была сестра, одна-единственная сестра — намного старше меня. Она сразу же взяла меня к себе. Зять мне стал вместо отца. Может быть, даже лучше отца был. Покойный отец никогда не обращал внимания, как я учусь. Он говорил, лишь бы ты здоров был, да следил, чтобы я был сыт-обут. Ну, а зять с первых же дней стал меня приучать к строгому порядку во всем. Я не должен был опаздывать в школу, домашнее задание должен был выполнять в определенные часы, должен был читать книги, которые положено. У него-то у самого так жи^нь сложилась, что не пришлось особо поучиться, поэтому учение было для него йеликой вещью. Очень он хотел, чтобы я получил настоящее образование.
Хотя они и жили вместе уже лет восемь, однако детей у сестры с зятем не было. А может, и от природы было ему дано столько доброты, но зять любил меня, пожалуй, больше, чем родной отец. Когда я закончил десятилетку, сам повез меня в Алма-Ату. Тогда не было нынешних страшных конкурсов. Не очень-то много шло учиться. По правде говоря, и у меня особого рвения не было. Не учеба меня манила, а город. Городские развлечения. Сдал я документы, и все, стал самым что ни на есть настоящим студентом университета.
Жизнь тогда была тяжелая. Но мне ив студенчестве не пришлось испытать никаких трудностей. Зять каждый месяц высылал деньги. Да и сестра кое-что тайком Подкидывала. Плюс стипендия. Был молод, в голове ветер гулял. А уж кем себя чувствовал! В те времена то, что мы студенты, означало для нас чуть ли не то же самое, как если б мы были профессорами или министрами. Зимой — город, летом — аул. Что и говорить, жизнь была постоянно повернута ко мне своей солнечной стороной. Сестра и зять, университет и Алма-Ата — весь мир лишь для моего удовольствия и был создан.
То был год, когда я с грехом пополам закончил третий курс. На каникулы, по обыкновению, я поехал на родину. Домашние мои оказались на пастбище. Мне подвернулась попутная подвода, и, заночевав в пути, на следующий день я уже добрался до них. Еще издали завидев арбу, зять с сестрой вышли встречать меня. Они делали так каждый год. Но нынче в том, как они шли, в их движениях, выражении их лиц было что-то незнакомое. Обогнав их, шагавших с неторопливой солидностью, к арбе несся маленький, двух-, а может, трехлетний мальчуган. Я спрыгнул на землю, он испуганно остановился и побежал обратно. Только тогда я вспомнил. В одном из писем, написанных зимой, сестра с радостью сообщала, что у меня появился племянник. Они усыновили младшего сына из семьи троюродного брата зятя, только-только начавшего разговаривать. Звали его Абзал. О столь неожиданно появившемся у меня племяннике они писали в каждом письме, а один раз даже обвели на листке бумаги контур его ладони и ножки. Я же не придал этому событию никакого значения, как-то совершенно даже забыл о существовании племянника.
Крохотный мальчуган с большими черными глазами, выбритым теменем и заплетенными на висках двумя светлыми косицами, в красных, с прорезью в клине шароварах, продолжал сторониться меня и после того, как мы вошли в юрту. Только когда мы попили чай и я открыл чемодан, он залез ко мне на колени; сидя на одном, лег животом на другое и свесился вниз, заглядывая внутрь чемодана.
Другого дома, кроме этого, у меня не было, не было и других родственников, кроме сестры и зятя. Я чувствовал себя членом их семьи и в мыслях никогда не держал против них ничего дурного. Что и говорить, без подарков я к ним не приезжал, да ведь и деньги-то, на которые жил в Алма-Ате, были их деньгами. И в этот раз чемодан у меня тоже был полон: зятю — костюм, сестре — платье, а кроме того — чай и всякие сладости. Не только им, но и соседям хватит. Я все вытаскивал и вытаскивал, и наконец в чемодане, на самом дне, остались лишь мои личные вещи. Я закрыл чемодан и хотел задвинуть его под кровать. Но тут мой племянник, все так же сидевший у меня на коленях, захныкал и потянулся к нему.
— - Шина... — протянул он.
Ничего не поняв, я посмотрел на него. Глаза мальчугана были сплошным ожиданием и надеждой, одерни его сейчас — тут же расплачется.
— Шина... бип-бип...
Сердце у меня екнуло. Машина! Он просил игрушечную машину! Всех, значит, облагодетельствовал, а про крохотного своего, с кулачок, племянника забыл.
В доме на миг установилась мертвая тишина, муха пролети —• будет слышно. Все: и зять^ и сестра, и соседи, пришедшие поздороваться со мной, поприветствовать меня с приездом, буквально затаили дыхание. Только похныкивал мой маленький племянник, и в голосе его была мольба:
— Шина... бип-бип...
Сестра попробовала дать ему монпансье. Мальчик даже не посмотрел на него. Зять залез под кровать и вытащил из-под нее целую кучу игрушек. Пистолет. Лошадь. Собака. Кошка. Все они были вырезанными из березы самоделками. Мальчик ничего этого не хотел — он все их раскидал, какую куда.
— Шина... — говорил он, взглядывая то на меня, то на чемодан. — Шина... бип-бип...
— Всю зиму он ждал, все радовался — дядя мне, дескать, машину привезет, — со вздохом сказала сестра.
Зять засуетился, собирая разбросанные по полу игрушки. Соседи стали расходиться.
В тот день впервые в своей жизни я почувствовал себя чужим в этом доме. Вроде бы все оставалось по-прежнему. Сестра, хлопоча вокруг меня, все так же подкладывала мне в тарелку то одно, то другое. Зять, как обычно, расспрашивал меня про учебу, про здоровье и ухаживал за мной с особой уважительностью. Но какой-то холодок отчуждения прошел между нами. Я не решался смотреть им в лицо, отводил глаза. Ну, а стоило мне взглянуть на племянника, так все у меня внутри словно обрывалось. Ни то, что вскоре он увлекся сладостями и успокоился, ни то, что он уже ни на шаг не отходил от меня, то и дело карабкаясь ко мне на руки, — ничего не могло снять камень с моей души. Я чувствовал себя бесконечно виноватым, не виноватым даже, а преступником.
В таком угнетенном состоянии я прожил у зятя с сестрой дня два или три. Жить у них дальше после того, что произошло, было мне невыносимо. Я снова засобирался в дорогу. Видимо, они поверили, что у меня срочное дело, — никто в доме не стал возражать против моего отъезда. Зять, как всегда, до отказа набил мне карманы и чемодан разной разностью — всем, чем только мог угостить. Сестра, как это водилось, дала мне массу всяческих наставлений — вроде того, чтобы на улице я был внимателен, с девушками был осторожен, чтобы я не экономил на еде, не пил и так далее. Я уехал.
Все пошло по-старому, так же, как было и раньше. Зять раз в месяц присылал мне деньги. В день, когда получал перевод, я писал им письмо. Только всякий раз у меня не хватало смелости спросить что-нибудь о моем маленьком племяннике с косичками. И они ничего не писали о нем. Правда, письма их были по-обычному теплыми. Разве что вот приходили все реже и реже. Зимой, месяца два-три, и вовсе никаких вестей от них не было. Но деньги они высылали все так же регулярно.
Кончилась летняя сессия, чего я ждал с величайшим нетерпением. Впервые я сдал все экзамены с первого захода, и сдал хорошо, не как обычно. После той своей последней поездки в аул я заметил, что изменились к лучшему и характер мой, и поступки, и учеба. Мои сокурсники, считавшие меня раньше вонючим баем, теперь видели во мне доброго товарища. В общем, как только закончилась сессия, я тут же стал собираться в аул. Мне было отчего спешить. Я очень соскучился по родным местам. Ведь в прошлый раз я даже не успел вдоволь наглядеться на них. Да и с зятем, сестрой не виделся по-настоящему. А самое главное — там меня ждал мой маленький племянник. Весь чемодан я набил одними игрушками. Только машин набралось пять или шесть моделей. Я все представлял себе, как мой племянник, потряхивая своими косицами и сопя носом, сидит посреди такого множества машин: и пружинных, заводящихся ключом, и инерционных, с тяжелым маховиком, и простых, которые нужно возить за веревочку, и грузовых, и легковых, и с прицепом, и без прицепа, больших и маленьких, и так и сияет от радости. Еще не доехал, еще не видел на лице его этой радости, а уж был счастлив от одного лишь предвкушения ее. Прямо как шальной стал.
В аул я приехал, когда день уже клонился к вечеру. Встречать меня никто не вышел.
И зять, и сестра были в юрте. Сестра возилась у очага, пытаясь разжечь дымящий сырой кизяк. Зять плел ремень, привязав один конец его к ножке кровати. Оба они словно бы состарились. И когда я внезапно появился в двери, и он, и она, как делали свою работу, — она опустившись перед очагом на одно колено, он — сидя с поджатыми под себя ногами, — так и замерли. Юрта выглядела как-то уныло, точно была нежилой.
Сердце мне обдало холодом.
— А где Абзал?
Сестра, отряхивая подол, неловко поднялась с коленей и, обняв меня, заголосила. Расплакался и зять. Я понял, в чем дело, и так вот втроем мы долго оглашали округу своими стонами и причитаниями.
Мальчик, оказывается, умер еще в середине зимы от оспы. Горе буквально раздавило зятя с сестрой, но даже просто сообщить мне о смерти племянника они посчитали лишним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57