Недаром говорят, однако, что коня стригунок заменит. Вся надежда была теперь на мальчика, которому подошла пора учиться. В первую послевоенную осень он был устроен в интернат.
И вот теперь этот маленький Уакас, которого вырастили земляки, стал большим человеком и приехал в родной аул, да еще со всей семьей. Всем казалось, что это сам Дуйсенбай вернулся к ним после долгой разлуки. И в самом деле, десятка полтора юрт, из которых состоял этот аул, все принадлежали потомкам одного рода. Каждый приходился родственником Уакасу — кто в пятом, кто в седьмом колене, были даже такие, кто оказался ему родней чуть ли не через десяток поколений. Одни — со стороны матери, другие — со стороны отца. А случись здесь кто из других краев, так все равно дочерей своих отдавал за родственников Уакаса или, напротив, брал в свой дом девушку из числа его родственниц... Так или иначе, но при желании всегда можно обнаружить нити кровного родства, тянущиеся к Уакасу. Оттого-то все от полной души приветствовали родственника, которого они не видели теперь уже, считай, больше десяти лет и который пожаловал к ним из такой дали.
У этих людей, почитавших мудрость, знание и книги, любая буква, напечатанная в газете, вызывала уважение. Им ли не гордиться тем, что писатель, постигший тайну слова, вышел из их среды? Но прошло столько лет... Он ни разу не приехал, и никому не посчастливилось увидеть его. И вдруг сегодня такая радость!
Сидя за дастарханом в ожидании обеда, старики говорили детям, влезшим к ним на колени: "Ты читал в книгах, журналах и газетах, что пишет Уакас-ага. Теперь смотри — он сам перед тобой. Будешь хорошо учиться, станешь как он, в Алма-Ате будешь жить". А Безусый Матай, который до шестидесяти лет аккуратно брился, за что его и прозвали Безусым, и прозвище это осталось за ним навсегда, хотя он давно отпустил усы и бороду, и были они теперь белы, как снег, и казался он глубоким старцем, — так вот, этот самый Безусый Матай, на глазах которого Уакас вырос, сказал: "Как топот копыт умчавшегося вдаль тулпара, доходит до нас твоя слава. Лишь вчера ты был босоногим мальчишкой, взнуздавшим гибкую хворостину словно коня, но наделил тебя аллах помыслами, высокими, как гора, и удача улыбнулась тебе, обогнал ты всех нас. Мы желаем тебе, чтобы и там, в далеких краях, не был ты простым участником кокпара, а обгонял всех подобно тарлану1 ". Слова эти сильно взбодрили Уакаса. Он мгновенно вырос в собственных глазах. То, что приветствовать его пришел весь аул, что исполнены были почтительности и доброжелательства слова мужчин, обращенные к нему, и движения женщин, разливавших чай, что все затихали, стоило ему лишь рот раскрыть, - все это он уже принимал как нечто ему положенное, как естественное и заслуженное поклонение широкой читательской аудитории перед ним, знаменитым поэтом. Поначалу он еще улыбался по поводу и без повода, но, быстро сообразив, что это не приличествует столь почитаемой личности, обрел серьезность. Он вообще обладал способностью быстро осваиваться с обстоятельствами, даже весьма неожиданными.
Сирота, воспитанный в интернате, очень средненько окончивший десятилетку, он особенно и не стремился в институт. Конкурс -~ жестокий, каждый год заваливаются почти все, кто поехал сдавать на родные отцовские денежки, а из тех, кто учился на пятерки, хорошо, если поступит половина. Уакас трезво решил не ввязываться в пустые хлопоты. Ехать не на что, да и не чувствовал он в себе таких способностей, чтобы выдержать конкурс. Словом, жалеть было не о чем. Только обидно, что не видать ему, как другим, большого города.
Как раз в те самые годы заговорили о том, чтобы молодежь после школы, прежде чем идти в вуз, поработала и узнала жизнь. Одноклассник Уакаса Секен, получив золотую медаль, так и заявил: "Хотя у меня есть
1 Т а р л а н — пятилетний беркут.
. 13*
право без экзаменов поступить в институт, я не желаю быть белоручкой и пойду работать, чтобы узнать жизнь со всеми ее трудностями. Прошу сделать меня табунщиком". Областная газета напечатала статью, подписанную Секеном, и он, взяв курук, отправился к лошадям. Уакас, которому не с чем было выходить на газетные страницы, да и сам он не просился, был правлением колхоза отправлен к отаре. Старший чабан, тот самый Кармыс, у которого он сейчас остановился, отлично знал, как ходить за овцами. Покойному отцу Уакаса он приходился родственником по материнской линии.
Кармыс не сразу оставил Уакаса с отарой. Поначалу он доверял ему лишь самую простую работу: развозить сено по зимовкам, собирать кизяк. Постепенно, если выпадали ясные, теплые дни, он начал отправлять Уакаса к стаду вместо себя. Правда, обычно уже после обеда он приезжал на коне, свесив длинные ноги, словно плети, и отсылал Уакаса обратно. Зимовка стояла на отшибе. Неделями, а то и месяцами никто к ним не заглядывал. Свободного времени девать некуда. Уакас изнывал от безделья и не знал, к чему себя пристроить. Однажды обнаружил книгу. Это был однотомник Абая, выпущенный к его столетнему юбилею. То была единственная книга, которая нашлась в сундуке у Кармыса. Читать больше было нечего, и Уакас несколько раз перечитал однотомник от корки до корки. В школе, когда заставляли, Уакас не мог ^запомнить ни одного стихотворения и хватал двойки. А теперь стихи сами врезались в память. Через два месяца он знал наизусть всю книгу. А затем и сам взялся за перо.
Еще в старших классах он сочинял девчонкам любовные послания в две-три строфы и стихотворные шутки на своих одноклассников. Теперь он весь отдался стихам и просиживал над ними ночи напролет. Оторванный от мира животноводческий аул, лунные ночи, побрехивающие во тьме собаки, волки, бродящие вокруг аула, остервенелый буран, пытающийся унести крышу с трубой, затейливая вязь звериных следов на снегу, мечты одинокого парня о девушке, о любви, бесконечные бессонные ночи... Он не думал о том, что кто-нибудь прочитает его стихи и они могут быть напечатаны в газете. Он писал как писалось — обо всем, что волновало его, заботясь лишь о том, чтобы передать свои ощущения, как они есть. В его стихах жила правда невыдуманного чувства, в них была естественность, свежесть и чистая душа. Потом Уакас попробовал написать стихи о джигите, который ночью встречается с любимой у звенящего ручья в степи, раскинувшейся зеленым ковром. Эти стихи были послабее, но тоже неплохи.
В тот год среди зимы выпал град и случился джут. Колхоз потерял много скота, но отару Кармыса джут обошел. Их зимовка расположилась в хорошо защищенном месте, к тому же отара до самого последнего времени паслась на далеких пастбищах, а теплые лощины на ближних предгорьях остались у нее про запас. Когда миновали морозы, потеплело и даже стал таять снег, в ауле появился корреспондент одной из центральных газет, известный журналист Жартыбай Тауа-саров. Он исколесил уже весь их район, а на острый материал так и не наткнулся. О передовиках и орденоносцах было писано-переписано, ну а среди тех, кто лишь набирал силу, особо примечательных не нашлось. Когда Жартыбай посетовал на свою неудачу, ему посоветовали разыскать Кармыса.
Кармыс сказал, что ходил за скотом не он, а молодой его родственник и что все беды той зимы вынес на своих плечах Уакас. А про себя Кармыс подумал: "Зачем на старости лет шум поднимать? Станут еще говорить — как это старая кляча стала вдруг иноходцем? Пусть лучше молодого порадуют, а то с пеленок нахлебался, бедняга, горя, светлого дня, сирота, не видел. Ему жить". Журналист виды видывал, кто истинный чабан, нутром чувствовал, но решил Кармыса послушать, да и биография у парня хоть куда, подать ее как следует — получится что надо. Журналист торопливо записывал, что ему говорил Кармыс, а когда наконец оторвался от блокнота, заметил в стороне молодого чабана, который тоже писал в тетради. "Данные о скоте", — привычно подумал журналист. Оказалось, однако, стихи. Было время, когда журналист сам увлекался поэзией, много читал и даже писать пробовал. Как ни противился Уакас, Жартыбай прочел все, что он успел написать.
Стихи ему не понравились. "Не пишутся так стихи",— сказал он. Оказалось, Уакас берет темы слишком незначительные, в стихах нет стержня, нет начала, развития и конца.
— Ты пишешь как бог на душу положит, не утруждая себя отбором и анализом: написал одно — бросил, написал другое — за третье схватился, а связи нет. Фраза слишком уж вольна, образы слишком неожиданны и непривычны. Но главное, что заставляет задуматься и вызывает тревогу, — говорил корреспондент, — что вещи твои далеки от жизни, а стиль таков, что добром все это не может кончиться. И в итоге — "печатать такие стихи нельзя".
После этого журналист долго приводил в чувство оторопевшего Уакаса, у которого и слов таких не было, чтобы отвечать. Успокаивая, он говорил, что, "несмотря на перечисленные недостатки, руку Уакас набил, рифмует хорошо, и., кто знает, может, еще и выбьется в поэты".
Не поскупился и на советы, как быть, чтобы этот момент приблизить. Надо терпимо относиться к критике.
— Бот ты молчишь, не возражаешь, а я же вижу, что в душе ты со мной не согласен. Это качество нехорошее, его нужно в себе истреблять. Тебе повезло, ты находишься в гуще жизни, отсюда именно и надо брать темы для своих произведений. В стихах должно быть событие, сюжет и большой объем. Ведь ты можешь написать поэму о том, как самоотверженно трудился в эту зиму. Говорить, разумеется, будешь не о себе, а о другом, вымышленном лице. Народ ждет от писателей произведений, прививающих любовь к труду и призывающих беречь общественное добро как зеницу ока, — учил журналист. — Священный долг каждого мастера пера — откликнуться на этот зов.
Прошло всего несколько дней, как уехал корреспондент, и однажды вечером, едва не загнав коня, примчался в отару заведующий фермой Безусый Ма-тай. Завидев Уакаса, расчищавшего снег во дворе, он чуть не свалился с лошади, подлетел к нему, расцеловал в обе щеки, распахнул полушубок и, выхватив из внутреннего кармана аккуратно сложенную в несколько раз газету, протянул ее остолбеневшему джигиту. Очерк "Парень с горячим сердцем" занимал два подвала на внутренних полосах.
Два старика, один с бородой и усами, другой — до синевы выбритый, потягивая чай, несколько раз прослушали очерк.
— Если уж и быть писателем, так вот таким, — при-цокнул Безусый Матай. — Светлая память деду твоему Тауасару, тебя породившему.
— Вот герой так герой! Надо же так написать! — восхищался Кармыс, поглаживая сивую бороду.
— Там много неправды, — не стерпел наконец Уакас.
— Милый ты мой, — протянул Безусый Матай, — так это не что-нибудь, а газета, без того чтоб не прибавить — нельзя. Да что там газета, сводку в район посылаешь, так и то всякий раз хоть немножко, а прибавишь, сколько конюшен да овчарен отремонтировали, сколько центнеров сена к зимовке подвезли.
— И мясо присаливают. Не подкрасишь, будет ли цена слову? — поддакнул Кармыс.
Уакас спорить не стал. И правда, корреспондент пером владел бойко, не пожалел на Уакаса ни вдохновения, ни красивых слов. Такой материал хоть кого зажжет. Единственно, что задело Уакаса, — так то, что Кармыса даже не упомянули. Ведь героем-то был аксакал, а слава его досталась Уакасу. И все-таки похвала льстила ему.
Корреспондент начал издалека. Отец передового чабана дрался за Советскую власть и стал первым председателем первого в этих краях колхоза. В год, когда фашисты напали на нашу Родину, он добровольно ушел на фронт и смертью храбрых пал в сражении под Москвой. Мать, проводив мужа на фронт, как и другие женщины, встав на место ушедших отцов, мужей и братьев, самоотверженно трудилась в тылу, несмотря на слабое здоровье, и скончалась от запущенной болезни. Школа и комсомол не дали мальчику почувствовать сиротство — его вырастил и воспитал интернат. Закончив десятилетку, юноша не поехал учиться, а, решив поработать, активно включился в борьбу за увеличение продуктивности сельскохозяйственного производства, и когда во время джута даже отары опытнейших животноводов несли потери, молодой чабан сохранил доверенное ему поголовье до последнего ягненка и сейчас намерен от каждой сотни овцематок получить по полтораста голов приплоду. В заключение журналист говорил о стирании граней между умственным и физическим трудом и, приведя своего героя в качестве примера, процитировал две строфы Уакаса, посвященные зимней степи. "Как знать, может быть, этот молодой чабан, самоотверженным трудом снискавший заслуженный почет своих земляков, застенчивый и немногословный, но волевой и энергичный, издаст в будущем тома своих произведений. Мы бы хотели узнать передовика-овцевода Уакаса Жалбагаева и в этом качестве", — так заканчивался очерк.
Тауасаров, уезжая, не взял у него ни одного стихотворения, видно, написать про стихи он решил уже после, когда уехал.
Что некоторые слова в этих двух строфах были изменены, а одна строка оказалась и вовсе не его, Уакас понял как ошибку корреспондента, цитировавшего на память. И все-таки эти восемь стихотворных строк показались Уакасу роднее всей остальной статьи.
Прошла неделя, и свалилась еще одна неожиданность. Уакас получил письмо от известного поэта, главного редактора республиканского литературного журнала, который писал, что стихи, приведенные в статье Жартыбая Тауасарова, ему понравились и он бы хотел познакомиться со всеми сочинениями Уакаса. Уакас, не забывший разноса, учиненного ему журналистом, очень боялся посылать свои сочинения еще более высокому судье, но не исполнить просьбу такого большого человека он тоже не решился. Две ночи напролет он переписывал красивым почерком в толстую тетрадь стихи, сочиненные им за эту зиму, и отправил их в Алма-Ату акыну-аге. Не отправил он только поэму "Златогрудый джигит", которую написал всего за пять дней после того, как корреспондент уехал.
В поэме энергичный юноша по имени Серик, закончивший школу с золотой медалью, избирает трудную, но почётную профессию — становится табунщиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57