— Пусть все несчастья этого дома сгинут вместе с этой посудиной!
Но стакан остался цел и лежал у порога. Он сделал два неверных шага к двери, медленно поднял стакан, будто удивляясь, что он цел. Замахнулся было, чтобы швырнуть его снова, но раздумал и, добравшись до кровати, рухнул всем телом. В ту же секунду Айгуль и Сейтжан услышали могучий храп.
После первого письма он молчал два месяца. Наконец в один из промозглых дней поздней осени, когда, не переставая, нудно сеется дождь, а Горный гигант, растеряв свою летнюю красоту, утопает в серо-зеленой глине, пришло коротенькое письмо. Бексеит сообщал, что взял новую тему, и просил денег. Гроши, которые удалось ей сколотить за эти два месяца, она тут же выслала телеграфом. С того дня каждый месяц посылать Бексеиту деньги стало для нее обыкновением. Она сама понимала, что посылает мало, что хватить ему этого не может, но что поделаешь... Большая сумма, которую она заняла у соседки, чтобы снарядить его в Москву и которую обещала вернуть тут же, — этот долг тянулся уже сам по себе, но она и на работе должна была многим. Что "срам хуже смерти" — эта достойная истина, Айгуль поняла, доступна лишь тем, кому жить хорошо. Она сквозь землю готова была провалиться, но занимала. Не для себя, а для Бексеита, которому где-то там, далеко, не хватало, и еще для маленького Сейтжана, на которого что ни день валились новые хвори.
Что сама себя она во всем урезывала, недоедала, падала от изнеможения — об этом и говорить нечего. Но живуча человеческая душа, и нет конца ее терпению и стойкости, если только пробивается к ней хоть лучик надежды, что бесконечная эта мука когда-то кончится и придут светлые дни. Жива надежда — и ад выдержишь. Исчезнет она — и какая ни будь у тебя воля, глядишь, скис человек, сломался, пропал. Но сколько ни валилось на Айгуль, она не гнулась, духом не падала, на судьбу не роптала, а лишь смирялась и терпела. Ибо надеялась. И не только надеялась, но и верила.
Оттого-то, когда ранней весной пришло от Бексеита письмо, что дела его пошли на лад, что Никитин взял его к себе ассистентом, что денег ему теперь посылать больше не надо и он месяцев через семь-восемь завершит свою работу, она нисколько не удивилась, а приняла это как то, что только и могло и должно было быть.
Диссертацию предстояло защищать в Алма-Ате, так как тема была связана с историей Казахстана в советский период и специалисты по этой теме жили в большинстве своем здесь. Бексеит, однако, особо не суетился, все мелочи и частности решал в письмах, а сам появился, когда до защиты оставалось не больше двух недель.
В голове у него было теперь одно: не защита, а банкет.
— Андрей Иванович сам приедет, —втолковывал он ей, едва прилетев. — Что делать, не знаю. В долг брать стыдно. Без тоя стыда еще больше. Будут потом всю жизнь попрекать — не смог народ напоить.
Незадолго до этого Айгуль получила из аула письмо. Дядя писал, что молчал, потому что уж больно далеко она уехала и куда писать, он не знал, что он, слава аллаху, здоров, жить стало полегче, но что сестринская доля в хозяйстве висит у него на совести и енши покойницы он вышлет ее дочери деньгами. Айгуль отказываться не стала. И теперь этим деньгам пора уже было прийти.
— Деньги найдутся, — радостно возвестила Айгуль. — Из аула пришлют.
— Удивительное дело... И какой же это родственничек раскошелится?
— Дядя мой... Тлеужан... Ты его знаешь.
— Теперь уж родственникам счет потеряем... Спохватились. Где, интересно, они раньше были? — Бексеит вдруг так вскипел, что даже сел на постели. — Пусть не рассчитывают... Никому не хочу быть обязанным! Слышишь?
— Деньги эти наши, — сникла Айгуль. — От моих родителей кой-какая скотина осталась...
-А-а...
В ночь накануне защиты сон не шел к Айгуль. Страшные мысли опутали ее сознание и не выпускали из своих сетей. То ей мерещилось, что весь ученый совет поднялся с места и вот-вот кинется на ее Бексеита. Рта раскрыть не дают. Слова в защиту свою не скажешь. Да, говорят, способности, конечно, есть, но к науке его не подпускать, потому что помыслы его скверные, и убрать его лучше куда подальше, ибо не ученый он никакой, а злой сорняк, волк в овечьей шкуре, и много еще чего говорится, а Бекен едет в Москву... Ах да, ведь в Москве-то он уже побывал... Теперь куда же?.. Выше Москвы нет ничего. Что же теперь делать?.. Нет, нет.,. Не все будут "против". Только половина. А другая половина — "за". Большой спор получается. Но Бекен свою правду отстоять сумеет. Он — сильный. Он все знает и ничего не боится. В такие минуты — будь то мир или война — все решает сердце. А у ее Бекена в груди сердце льва. Оно огромное — с верблюжью голову. И ему ничего не страшно. А иначе разве мы забрались бы так далеко. Да, в первом бою его сразили. Но он не дал себя смять, раздавить. Он не оставил поля боя и за полтора года написал новую работу. Талантливый у ее Сей-тжана отец. Только разве посмотрят люди на талант? Все равно до последнего будут палки в колеса совать, лишь бы не дать защититься. Не все, конечно, а половина только. Другая половина будет хвалить. Диссертация, скажут, для защиты годится и надо дать ему ученую степень. Не могут же они спорить без конца? Станут, говорят, голосовать. Как раньше волостных избирали. Одни белые камешки кладут — это те, что одобряют. А другие — черные, те, что говорят, диссертация не годится. Не камешки, конечно, а бюллетени... Проголосовал ученый совет. Потом комиссия появляется. Считает. За Бекена, конечно, большинство. Но большинства мало, надо, чтобы две трети было "за". Но ведь только половина за нас... Что же выходит?.. Нет, нет... Стоит только Бексеиту рассказать про свою работу, сколько в ней мыслей, какая она важная, и большинство из тех, что были против, свое мнение переменят. Потом Бексеит еще два раза будет говорить. И с каждым разом еще видней будет, какой диссертант умный, талантливый, сколько он знает и сколько постиг и что цены нет его работе, и мало-помалу, один за другим, станут перебираться на нашу сторону. Ведь не дураки же сидят там, люди ученые, много повидавшие, сколько труда положившие, чтобы двинуть науку вперед. А иначе кто бы их сделал членами ученого совета?.. Конечно, большинство будет за Бекена, то есть не большинство, а две трети. Шестнадцать из двадцати четырех... А если одного голоса не хватит? Всего лишь одного голосочка?.. Не шестнадцать белых камешков, а пятнадцать?.. Нет, не может такого быть... Шестнадцать наберется, может, даже семнадцать, а то и все восемнадцать... Ну кто это может знать? Господи, как этот мир качается! На тонюсеньком лезвии держится... Упадет камешек туда, а может, сюда... Подсчитали — пятнадцать... Еще раз пересчитали — пятнадцать! И опять считают...
Только на рассвете ока сомкнула глаза, и ей привиделся сон. Взявшись за руки, они с Бексеитом поднимаются по зеленому плоскогорью. Путь их лежит к Алатау. Они только-только познакомились. Парень, которому двадцать три, и девушка семнадцати лет. Еще ничего не сказано, но уже все известно. Оба знают. Нутром своим знают. Знают, что любят друг друга. Что друг без друга жизни нет, тоже знают. Только не говорят об этом. Зачем говорить, когда и так понятно. Лучше молчать, чтобы души друг дружку слушали. А душа поет. Иначе пошла бы Айгуль с незнакомым джигитом, о котором она одно лишь знает — как его зовут?.. Разве позволила б она держать ее вот так — за самые кончики пальцев? И не пошла бы, и не позволила... Даже близко не подпустила б... А вот сейчас? А сейчас пусть будет что будет. Как захочет он — так и будет.
"Я твоя, — говорит Айгуль, — твоя... И тонкие пальцы, которые ты держишь, и сердце, маленькое, с кулачок, которое заставляет дрожать жилки на этих пальцах, и глаза мои черные тоже твои..." Не вслух она говорит это, а про себя. Кричит про себя. Душа Бексеита вняла этому зову.
"Я тоже твой, — откликается он. — На всем свете ты у меня одна. И подумать не могу, что полюблю другую. Ты такая красивая, умная, ты так чиста. В душе моей одна любовь к тебе. И еще страх. Неужели и правда — ты моя?.. И я не потеряю тебя... Ведь вокруг столько парней... Львы прямо... Аргамаки. Вдруг уведут тебя? Как удержать мне тебя? Стою ли я тебя? Скажи, что не уйдешь, не бросишь... Скажи, что любишь..."
"Нет никого лучше тебя, — отвечает ему Айгуль. — Ты —- мой возлюбленный. Моя жизнь и моя судьба. Я рождена, чтоб быть твоей. Для тебя я все перетерплю, все вынесу. Устанешь в долгом пути — посохом твоим стану. Жажда измучит тебя — глотком прохладной влаги стану.Мягкой травой расстелюсь, чтобы острые камни не касались ступней твоих. Легким облаком заслоню солнце, чтобы не жгло твою голову. В ночной пустыне костром запылаю, чтобы согреть тебя и отогнать жадное зверье, рыскающее в ночи. Лишь бы пригодиться тебе хоть на что-нибудь; пусть умру, но, если от смерти моей какой-нибудь толк тебе будет, счастливой умру. И не надо мне ничего".
Бексеит счастлив. Он сжимает пальцы Айгуль, и легкий ток пробегает по его телу. Мир покачнулся, поплыл. До чего горячи руки! Тело плавится в этих руках. Пусть плавится... Пусть сгорю... Пусть обращусь в пепел... Остановился Бексеит. И только тут Айгуль увидела, что они на вершине Алатау. Взобрались на самый пик. Под ногами белым-бело от снега. Снег мягкий и очень теплый. Внизу спит Алма-Ата. Отсюда так хорошо ёидно все — деревья, дома, улицы, стрелой автобус мчится, снуют трамваи, бегут люди. А над ними солнце. Не одно, а два. Стоят в зените два солнца. Нет, второе это не солнце, а луна. Говорят, свет луны — от солнца. Та половина луны, что повернута к солнцу, светит ярко. А другая половина — в тени. На синем небосводе мерцают звезды, словно благословляя Айгуль и Бексеита. "Счастливого вам пути, — говорят звезды. — Живите в любви до глубокой старости. И сто лет живите, и тысячи, вечно живите. А погаснет жизнь, пусть любовь живет и переходит от сына к сыну — песней, преданием... Аминь!" Но лукаво это мерцание. Подмигивают звезды, подпрыгивают.
"Ты знаешь, зачем мы пришли сюда?" — спрашивает Бексеит.
А по ущельям и скалам проносится эхо: "знаешь, знаешь, знаешь... сюда, сюда, сюда".
"У каждого есть своя звезда".
"Своя звезда, своя звезда..." —. отзьюаются горы.
"Мы пришли, чтобы взглянуть на свои звезды. И соединить наши звезды. Твоя — какая?"
"...Какая? Какая? К&кая? — сурово спросило эхо. И само себе ответило: — Моя звезда — Темирказык, Те-мирказык".
"Темирказык — это Железный кол. Во всем мире ее зовут Полярной звездой. Слабо светит эта звезда. И стоит — ни с места, будто кто воткнул ее в небо. Ты посмотри, сколько звезд на небе. Горят, переливаются. Выбери себе получше".
Глухо молчит гора, не отзывается.
"Темирказык указывает путь заблудившемуся. Это моя любимая звезда".
"Сейчас двадцатый век. Для плутающих есть компас. Темирказык никому не нужен. Выбирай себе другую звезду... Думай!"
"Темирказык!" — Ничего больше придумать она не может.
"Это звезда для меня. Темирказык!"
"Темирказык, — гулко откликнулась каменная гора. — Темирказык, Темирказык!"
"Ну и пусть. — В голосе Бексеита раздражение. — Только потом пеняй на себя. Моя звезда — Алтын-казык".
Только сейчас Айгуль заметила, что слева от Темир-казыка, только чуть повыше, ярким желтым светом сияет огромная, словно солнце, звезда.
"Алтынказык! — кричит Бексеит. — Золотой кол!.. Алтынказык, Алтынказык! — повторяет он снова и снова, потому что эхо не отзывается ему. — Алтынказык!"
И тут большая желтая звезда дрогнула, качнулась и, точно сорвавшись с гвоздя, на котором висела, ринулась вниз, таща за собой хвост дыма и прочерчивая на небосводе яркий красно-зеленый след. Она становилась все меньше и меньше и где-то далеко внизу стала совсем крохотной, с обыкновенную звездочку, и у самой земли вовсе погасла. Айгуль обернулась. Бексеит упал ничком, головой к западу, и душа оставила его тело.
— Аллах! — вскрикнула Айгуль и проснулась.
— От аллаха помощи ждать нечего, — сказал Бексеит, живой и здоровый.
— Как хорошо, что я проснулась... А сон мне приснился очень красивый.
— Чего ж ты тогда испугалась?
— Ты умер.
— Ну так это прекрасный сон...
— Правда, прекрасный. Старики говорят, кого увидишь во сне покойником, жить будет долго.
— А кого живым — умрет?
— Не шути так. Важно не то, что приснилось, а как разгадают сон. Твоя звезда скатилась. Значит, все будет наоборот. И что ты упал, стало быть, к добру. Значит, твоя звезда засияет ярче. Но почему ты смотришь так строго? Совсем другой стал... Не свой какой-то, совсем чужой человек. Я боюсь тебя.
— Чего еще видела?
— Много чего. Будто мы с тобой только познакомились. Взбираемся на Алатау, а я тебя так люблю, так люблю, сил нет.
— Как ты меня любишь, покажешь ночью, а сейчас времени нет.
Он разомкнул ее руки и стал одеваться.
~ Куда ты так рано?
Не отвечая, Бексеит завязывал галстук.
— А завтракать?
— В столовку забегу.
— А мне что делать? Пойти с тобой?
— Ты не Санчо Панса, чтобы всюду таскаться за мной. Почисти-ка лучше мне пиджак. Хотя я, конечно, сильно смахиваю на Рыцаря Печального Образа... Жена должна мужу все приготовить. Чистила, говоришь? Это же не дом, а пещера... Видишь, сколько пыли на нем за ночь собралось... Ладно, раз интересно, приходи попозже, к самой защите. Или сразу на банкет... Все хорошо. Спасибо.
— Ну, ступай. Пусть духи предков не оставят тебя.
— Ни аллах, ни духи предков не помогут. Не жди. Сколько раз я тебе говорил.
— Не греши попусту.
— Смотри да поглядывай, — звонко рассмеялся Бексеит. — Еще поглядишь, как я проедусь с ветерком... да единогласно.
— Пусть сбудутся твои слова. Только лишнего не скажи... Ведь тогда как было...
— Другие теперь дела, да и я другой. Был сопляк — аспирантишка, слепой кутенок, одну конуру свою знал и больше ничего. Думал щенок: я хорош, так и все со мной хороши, написал хорошо.— так тебя по спинке погладят. Да и Никитин не Алиханов. Тоже мне, дожил до шестидесяти, а как младенец невинный, так и сошел в могилу, ничего не поняв. А теперь пусть только кто-нибудь голос поднимет... Ну-ка еще разок проводи по ботинкам щеткой... Снимать некогда. Давай прямо так.
Теперь пусть поглядят, как я с ветерком прогуляюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57