— Тока, сегодняшняя норма выполнена, может, не будем пить?
— Эй, а кто заведующий фермой у нас?
— Вы. Конечно, вы.
— А счетовод кто?
— Я, Тока.
— У кого работа выше, кто кому подчиняется?
— О, что вы говорите, Тока. Разве я когда перебегал вам дорогу?
— Тогда наливай.
— Верно, Тока. Но ведь нам в путь сейчас. А этак, так-то... не тяжеловато ли будет?
— Сколько лет у меня под рукой, а ума не набрался! — огорчился Токмет. — И на тое внука Омеке пить
1 То есть прокурором.
не будем, что ли? Неужто хотя бы пол-литру не осушим мы за здоровье только что пришедшего в мир советского гражданина? Или тебе жалко для меня этой водки?
— Побежден, Тока. На сей раз не серчайте уж на меня, — сказал Тлеукен, хихикая и качая своей маленькой, как у ящерицы, головой. Разлил водку поровну в две чашки, принесенные Аклимой, и поднял свою. — Раз уж пить, так чего ее мусолить, опрокинем разом.
— На, Едиге, возьми кость, погрызи, — предложил Омирбек, нарезавший мясо. — А ты, Токмет, позвонком полакомься — закуской будет.
— И-и, свет ты мой!.. — глянула Аклима на Едиге, когда он принялся за еду. —- В чужом доме живет и учится мальчик, разве ж он ест досыта? И-и, милый мой, ешь, не стесняйся. Доконает вас эта учеба. Погляди на себя — как былинка...
— Ну давай, хлобыстнем, — сказал Токмет.
— Покорен вашему приказу, сей момент, — отозвался Тлеукен. — Апа, дайте чашку холодной воды!
— Мясо ешьте, — сказал Омирбек.
— Это зимовье совсем вроде обветшало, — поглядел Тлеукен вокруг. — Вон матица-то как выгнулась. Как бы не сломалась в один прекрасный день.
Токмет тоже поглядел на потолок.
— И балки погнулись, едва держатся, — покачал он головой. — Износились. Летом починить надо.
— Когда обвалятся, вытащите наши кости, тогда и почините, — сказал Омирбек. — К чему пустые слова говорить? Сами-то вы в хорошем доме с голубой крышей живете, а нам... а нам и этого хватит. Ну, пока не остыло, ешьте мясо. Едиге, ты не гляди на них, ешь.
— Ешь, Едиге, ешь, — сказала Аклима.
— Апа! — позвал Тлеукен. — Вода ваша что-то больно холодная, не надо мне, отнесите обратно. — Он подмигнул ей. — Но только не вылейте, после нас гости выпьют.
— Ну, поехали! — поднял Токмет голову.
— Поехали, — сказал Тлеукен.
— Бисмилла...
— Иррахман, иррахим...1
— Прости их, всевышний, — подняла глаза к потолку Аклима.
— Весового вашего деда в душу! — выругался Омирбек.
— Вкуса нет, — сказал Токмет, поднося к носу полную горсть мяса и нюхая его.
1 Милостивого, милосердного...
— И мне так кажется, — протянул к блюду руку Тлеукен.
— Чем больше пьешь, тем лучше идет, родимая.
— После четырех-пяти стаканов водой отдает, — подхватил Тлеукен.
— Ешьте, легче будет, —- сказал Омирбек.
— Ешь, Едиге, — посмотрела на мальчика Аклима. На улице послышался звонкий лай собаки. Тут же
к нему прибавился другой — поглуше и пониже.
— Возьми, эй, возьми! — закричала Аклима.
— Ого! — сказал Омирбек. — Сильнее кричи. Тот волк, что твой голос услышал, во второй раз близко к нам не подходит.
Сучка на улице так и заливалась, не прерываясь ни на мгновение. Чувствовалось, что она не стоит на месте, а суетливо бросается то в одну, то в другую сторону. Ну, а породистый самец, кажется, и не подумал еще даже подняться — лежит, как лежал. Лишь взлаивает лениво. Но лай его — не суетливый лай сучки, а грозный рык.
— Снова пришел. — Омирбек вытер руки о салфетку, оперся о пол и встал. — И поесть не даст. Серый тут один с самой осени околачивается, вынюхивает, что бы урвать, но мы пока еще целы...
Накинув на себя купи, который лежал у него под локтем, он снял висевшее над порогом видавшее виды ружье шестнадцатого калибра и вышел. Спустя некоторое время раздался слабый бухающий звук. "Пороху мало", — подумал Едиге. Умолкшие было в момент выстрела, собаки теперь уже обе залились яростным возбужденным лаем и понеслись куда-то в сторону. Донесся подбадривающий крик побежавшего за ними Омирбека. Потом и лай, и человеческий голос вновь приблизились — и смолкли, будто их обрубили. Со скрипом открылась наружная дверь. Было слышно, как учащенно дышит Омирбек, как он обколачивает, стуча одной ногой о другую, снег с сапог.
— Ну как, попал? — спросил заметно протрезвевший Токмет, не успел Омирбек появиться в дверях.
— Если с каждым выстрелом попадать, волков в этих краях не останется. Лучше бы спросили, увидел ли я его! — Взобравшись к столу, Омирбек медленными движениями свернул купи и снова подложил его под локоть. — Пальнул, в общем, в ту сторону, куда собаки лаяли, а если б и увидел, то даже на расстоянии от тёра до двери не попал бы.
— Батюшки, да ведь легенды люди про вас рассказывают — дескать, отличный вы стрелок, — сказал Тлеукен.
— Не смейтесь, и ваш черед придет, — сказал Омир-бек. — Думаете, такой уж я стрелок, раз ружье держу! Лишь бы зверя пугнуть.
— Но если все же повезет...
— Не повезет, — прервал его Омирбек. — Вместо свинца я туда конского навозу побольше наталкиваю. Так огнем из дула и полыхнет. Зверь увидит — в ту ночь больше не является. Только вот каждый-то день стрелять не будешь. Осенью сюда скупщик шкур Се-кербай приезжал, патронов и пороху у него было завались, так не продал, проклятый, — охотничьего билета, говорит, у тебя нету. Была у меня лисица, тымак себе хотел сделать — отдал задаром да еще и умолял на лишнюю горсточку пороха расщедриться. Как ни берег, а вот кончается. Был бы загон прочный, так не о чем бы и думать, а тут боюсь, как бы серый через крышу не залез. Только вот на собак наших и рассчитываем.
— Ничего, — сказал Токмет. — В будущем году переведу тебя на одну из новых зимовок.
— А сюда какого-нибудь другого беднягу воткнешь?
— И это зимовье будет починено.
-— Починится, ага! — подхватил Тлеукен.
— Как будто я не слышал этих слов, — махнул рукой Омирбек. — И в прошлом году говорили то же. Облагодетельствовали, в общем.
— Ребята устали в дороге, не тронь их, — сказала Аклима. — Пусть мяса поедят.
— Сыты! — развел руками Тлеукен.
— Не идет что-то, — подтвердил Токмет.
— Бульону вот выпейте, а сейчас и чай будет, — сказал Омирбек.
— На чай у нас времени нет, — сказал Токмет.
— Токмёт-жан! Да переночевали бы уж! — уговари-вающе сказала Аклима.
— Не задерживай, старуха! От работы отвлекаешь джигитов! — прикрикнул Омирбек.
— Едиге! Конь твой остывает еще, так поедем с нами, что ли! — посмотрел Токмет на мальчика.
— Конь его в сенях, к стенке прислоненным стоит,— засмеялся Омирбек. — Животное такое, что и сена не ест, и воды не пьет.
— Лошади нет. Я на лыжах, — объяснил Едиге.
— Ай-я-яй, как же так: а когда мы в ваши края ехали, отец твой говорил, что лошадь за тобой отправит! — воскликнул Тлеукен.
— Домой очень захотелось, вот и не стал лошадь ждать, — сказал Едиге.
— Ничего, — возразил Токмет. —Привяжем к тороке веревку, за конец возьмешься — только скользить и останется.
— И без веревки вашей дойду, — отрезал Едиге. — Утром рано выйду, три-четыре часа — и буду на месте.
—- Дом твой по пути, неловко оставлять тебя, подсаживайся тогда к кому-нибудь сзади, —сказал Токмет.
— Оставим тебя — Маке нам еще голову проломит,— потрогал свой бритый череп Тлеукен.
— Ни к кому я подсаживаться не буду, — снова отрезал Едиге.
— Тяжелый характер, — сказал Токмет. — Говорили, что своенравный — выходит, правда.
— Так ведь старика же Маке сын, — сказала Аклима.
— Не мучьте мальчика по-пустому, — подал голос Омирбек.
— Выходит, мы его на дороге оставили, — сказал Токмет.
— Люди прослышат — в глаза от стыда им глядеть не сможем! — заохал Тлеукен.
— Вот вы как сделайте, — сказал Омирбек. — Будете через Шат проезжать — зайдите в дом к Едиге, объясните, что к чему. Пусть выедут ему навстречу с лошадью для него.
— Совет разумный, — обрадовался Токмет.
— Очень разумный, очень! — подхватил и Тлеукен,,
— Сами знаете, у меня кроме гнедого, на котором овец пасу, другой скотины нет, а то бы посадил да отправил. Так-то тоже отпускать: какой еще день будет... вдруг запуржит... маленький еще мальчик...
— О господи, отстрани беду! — испуг&чась Аклима.— Как иногда начнешь заговариваться, плетешь лишнее...
— Без плохого слова нет хорошего дела, — сказал Омирбек.
Едиге проснулся от громких возбужденных голосов.
— Эх, Тока, разве я не говорил, что мы снова в Ка-ракору приехали? Вон Едиге лежит. Вон, гляди, проснулся как раз.
— Едиге? — пробормотал Токмет. Язык у него заплетался, он пробормотал что-то еще, Едиге не разобрал.
— До Шата мы еще не добрались, — продолжал Тлеукен. — Забыли, Тока, что ли: ночью он с нами не поехал, остался здесь. Это Каракора. Зимовка аксакала Омирбека. Только что у водопоя человека видели — это он был. Ага! Вот и Аклима-апа пришла, гляньте сами, не узнаете, что ли?
— О боже мой, дорогие вы мои! — проговорила Аклима, вошедшая в дом с мешком кизяка на спине. — Говорили ведь ночью — переспите, нет, не согласились. Раздевайтесь теперь, сейчас печь растоплю, согреется дом. Замерзли небось. И-и, милые вы мои... и не еда, и не питье — что за напасть на вас, такую к ней страсть имеете. Доконает вас эта водка в один прекрасный день. Господи сохрани, хорошо хоть, в степи не остались, вернулись благополучно.
— И лошади устали, — сказал Тлеукен. — Едва добрались.
— Раздевайтесь, садитесь, скоро и чай вскипит, — сказала Аклима.
— К-к... ка-ак Кар... р... ракора? — выговорил Ток-мет.
— Ой, бедный Тока! — сказал Тлеукен. — Когда мы добрались до перевала Айкай, мы разве не вытащили нашу дорожную бутылку? Не пили разве из горлышка, она так и булькала? Потом я дальше потянул, а вы — в эту сторону, аул наш в этой стороне, сказали. В конце концов вы одолели, вот и приволокли меня. Остались вы теперь без своего собрания.
— Спать... хочу!.. — пробормотал Токмет.
— И я выдохся, — сказал Тлеукен.
— Сейчас, милые, сейчас, — проговорила Аклима. — Сейчас постелю обоим.
Едиге поднялся, неторопливо оделся и подошел к окну. Стекло обметал серовато-белый иней. Только в разбитой и залатанной потом средней шибке осталась не затянутая им, с кончик пальца, прогалинка. Едиге пригнулся и посмотрел в нее на улицу. Он увидел небо — маленький кусочек, с конский потник. Синее-синее. В воздухе кружились и поблескивали снежинки. День будет тихий, подумал Едиге.
1969
ЛИВЕНЬ
Молодого поэта Уакаса Дуйсенбай-улы Жалбагаева родной аул встретил с почетом. Едва переступил он порог Кармысовой юрты, как народ повалил валом. Сначала примчались дети. Но дальше порога удалось просочиться лишь редким смельчакам, остальные прилипли к щелям. Однако весь последующий ход событий определили именно эти босоногие сорванцы. Вихрем промчавшись по аулу, они мигом разнесли, что из Алма-Аты приехал ага-писатель, и притащили к Кармысу отцов, матерей, дядьев, теток и старших братьев, после длинного и тяжелого трудового дня уже расположившихся отдохнуть. Лишь когда гости спокойно разместились в четырехкрылой юрте Кармыса, ребятня наконец обрела счастье лицезреть достигшего вершин знаний поэта Уакаса Жалбагаева, которого старики всегда ставили им в пример, а также его жену, молодую смуглую женщину с коротко остриженными вьющимися волосами и двух их мальчишек-погодков, семи и восьми лет.
Сидят лишь старшие. Всех их Уакас помнит. Но и перемены в них он заметил сразу. У нынешних аксакалов, когда он уезжал, борода была еще черна и они были карасакалы. Те, кого он оставил цветущими джигитами, заняли их место и хотя бород теперь не отпускали, но видно было, как отяжелели они и обрюзгли, а многие успели уже и внуков поцеловать. И женщины сдали. Молодые женге, красивые и добрые, когда-то баловавшие его айраном и баурсаками, теперь превратились в дородных и рыхлых теток. Из его сверстников было лишь двое. Остальные разбрелись кто куда. Те, что пооканчивали институты, подались в другие места и живут либо в соседних аулах, либо в райцентре. Те, кто не стал учиться, бродят с отарами по джайляу. И все-таки больше всего молодежи. Это рослые, статные джигиты, с загоревшими, обветренными лицами, не привыкшие отводить глаза в сторону, а глядящие собеседнику прямо в лицо. Они приветствуют ага-писателя с почтением, как старшего. И лишь немногих из них Уакас узнает.
Можно назвать несколько причин, почему народ оказал Уакасу столько внимания, даже когда он не переступил еще порог этого дома.
Отец Уакаса — Дуйсенбай — человек широкой и щедрой души, был очень уважаем в ауле. В тяжелые годы он ушел вслед за возчиками шерсти в город и через три зимы вернулся, обучившись в городе русской грамоте. Сколь хорошо он знал русский, неизвестно, но прошло совсем немного времени, и энергичный, грамотный парень был избран председателем колхоза. Не знавший материнской ласки, рано узнавший нужду, Дуйсенбай быстро обрел добрую славу, ибо был ровен и справедлив со всеми. Началась война. Поздней осенью отправился на фронт и Дуйсенбай, а уже в середине зимы пришла на него похоронка. Жена с трехлетним Уа-касом остались одни. Это было лишь началом вереницы бед, которые с тех пор пошли валиться на мальчика. Молодая женщина, у которой еще с той самой поздней
I 3 М. Магауин. . 385
осени, когда призвали Дуйсенбая, ветер загулял в подоле, не дождавшись сороковин со дня гибели мужа, вышла замуж за пожилого вдовца с детьми. Однако жизнь с ним нб сложилась, и через три месяца они разошлись. Теперь все кому не лень почитали за радость заглянуть на огонек к молодой вдове, и дом ее превратился в обитель, где каждый мог усладить душу и тело. Прогуляла она всего с полгода, пока однажды привлеченные несмолкаемым детским ревом аульчане не обнаружили ее на постели мертвой. Плакать по ней было некому. Все решили, что ее покарал дух покойного Дуйсенбая. Родственники Дуйсенбая, которым не унять было разгулявшуюся вдову и которые погибали от позора, забрали к себе маленького Уакаса. Так погас очаг и рухнул шанырак в доме того самого Дуйсенбая, который еще вчера хозяином носился по этой жизни. Пока шла война, никто об этом особо не горевал, но когда вернулись в аул фронтовики, они горько сокрушались, что огонь в очаге почитаемого ими сородича погас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57