Пока Косайдар вымучивал свое письмо, задавая вопросы о здоровье, о житье-бытье, рассказывал о погоде в Алма-Ате, от нее успевало прийти два, а то и три письма. Постепенно оба они привыкли к этому.
В первых письмах Балкия все расспрашивала его о Политехническом институте, к весне же про дальнейшую учебу перестала и заикаться. Наконец перед Майскими праздниками от нее пришло коротенькое, сухое письмо. Она писала, что в районе выдвинули лозунг — всем заканчивающим в нынешнем году школу остаться работать в ауле. Все семьдесят восемь выпускников их школы должны ехать работать животноводами в отдаленные отары, учиться на механизаторских курсах. Свободны они могут быть только через два года.
Косайдар, для которого писание писем стало уже обременительнейшим занятием, оборвал переписку. Вся эта игра разом надоела ем#, Бал кия его больше не волновала. Девушку, которая собиралась сдавать государственные экзамены для того, чтобы стать дояркой, Косайдар забыл меньше чем за неделю.
Минула весна, кончилось лето. И однажды осенью, когда в институте снова уже начались лекции, в общежитие к Косайдару пришла незнакомая девушка. Маленькая, рыжеволосая, бойкая девчушка. Оказывается, она кончала десятилетку вместе с Балкией. С какой такой Балкией? Обыкновенной. Той, что в "Жорге". Да, они действительно всем выпуском пошли в животноводство. Сама она... сама она в Казпи поступила. Ой, до чего любопытный молодой человек! Ну разве не могут один-два человека отойти в сторону... А Бал-кия... Балкия осталась в ауле. Конечно, по своей воле. Она Балкии самая близкая подруга, знает все ее тайны. Сама Балкия и наказала. Поэтому и пришла. Еле-еле разыскала. Очень многое нужно ей сказать Косайдару.
Выйдя из общежития, они свернули на одну из тихих улочек. Рыжая девчушка, только что тараторившая без умолку, наговорившая ему, путая начало одной истории с концом другой, всякой всячины, теперь, когда они уединились, не раскрывала рта. Не назвала даже, когда он спросил, своего имени. Не приняла его предложения зайти в кино согреться. Наконец, после долгого этого молчания, продолжая начатый раньше разговор, она сказала, что Балкия послала ему привет. Песенный привет. Предупредила, что голос у нее слабоват, и несколько раз попросила за это прощения. Затем она запела, тихо и протяжно:
— Ты — тополь, понявшийся на горе, я — тюльпан, выросший в долине, дотянуться ли рукам моим до тебя? Только на неприступную вершину по соседству с собой да на голубое небо ты смотришь; на слабый цветок, распустившийся в стороне, не обращаешь внимания. Глубокими корнями своими впитываешь ты могучую силу земли. Высок ты и крепок. Не может повалить тебя буря, не может побить тебя град. И ярости трескучего мороза ты не боишься. Ну, а я — нежный цветок с корнем, как ниточка, с тоненьким стебельком. Гнет меня долу ветер, бьет град. Не выдержать мне промозглых осенних холодов. Бессильно никнет моя голова, ломается стебелек, дыхание обрывается. Почувствуешь ли боль мою, гордый тополь, поймешь ли мою печаль? Ты проживешь ето лет, а мне угаснуть с первыми заморозками... Но не умру я! Настанет весна — и я возрожусь. Снова потянется кверху мой стебелек. Снова протяну я руки свои к мечте. Если тебе отпущено жизни сто лет, то я вечна. Потому что в бренном этом мире есть волшебная сила, вновь и вновь дающая жизнь моей угаснувшей плоти, возрождающая мое мертвое тело. Это — вечно льющийся с неба солнечный свет, это — бесконечная моя любовь к тебе.
Мотив песни был незнакомый, незнакомы и необычны были и ее слова. Косайдар ничего не понял. Когда рыжая девчушка допела песню и умолкла, прерывисто, тяжело дыша, он долго стоял неподвижно, глядел на нее и молчал.
— Это... что? — спросил он наконец. — Я... простите... ничего не понял.
Рыжая девчушка, словно Косайдар сказал что-то неприличное, испуганно вздрогнула. Казалось, она тут же хотела убежать, но, пересилив себя и немного помедлив, ошеломленно глядя на него, затянула песню по второму разу.
Теперь Косайдар, хотя и не вникал в содержание песни, почувствовал ее мелодичность. Но когда эта маленькая рыжая девчушка, мало-помалу забыв, где она находится, стала петь так, словно вышла на сцену, ему стало неловко. Некоторые прохожие замедляли шаг, и не только замедляли, но и вообще останавливались, и чем дальше тянулась песня, тем больше их становилось, и он уже готов был провалиться хоть в саму преисподнюю. Подруга же Балкии пусть и слишком поздно, но все-таки поняла нелепость своего поведения — петь среди бела дня, прямо на городской улице в полный голос! — как только песня закончилась, закрыв лицо руками, она бросилась прочь. Едва не сгоревший со стыда Косайдар тоже постарался покинуть место происшествия поскорее. Только успел заметить краем глаза, что одни из зрителей аплодировали, а другие, улыбаясь, покачивали головой. Насмехались или одобряли — понять это он был не в состоянии.
Спустя недолгое время среди студентов получила хождение вся пронизанная тончайшим лиризмом и светлой печалью красивая песня под названием "Песнь тюльпана". Про песню эту ходило много всяких рассказов. Одни говорили, что ее сочинила одна из студенток ЖенПИ, безответно влюбленная в какого-то джигита. Другой вариант истории создания песни, наиболее распространенный, был длинным и походил на сказку.
Жили-были, значит, парень и девушка. С малых лет они росли вместе. После окончания десятилетки парень поступил в университет, а девушка не прошла по конкурсу. Парень был и поэтом, и домбристом, и красивым, и умным к тому же. Живя в городе, он встретился с другой девушкой и позабыл свою первую любовь... Далее история, сообразно с характером рассказчика, дробилась на несколько разных окончаний. Парень, значит, женится на горожанке, а та девушка, в ауле, сочиняет эту песню. Или по-другому: на свадьбе, когда он уже почти женился, парень слышит песню и понимает свою ошибку; оставив невесту, он возвращается к своей настоящей любви... Другим же все было известно куда как более точно. Джигит, значит, — такой-то композитор. Ну, а девушка — его жена. Не ссорились они и не разводились. И давно уже как живут вместе. А эта песня, как и все другие, просто сочинена молодым композитором в день, когда на него сошло вдохновение. Очень скоро, дескать, вы ее услышите по радио. Тогда и узнаете, кто есть кто и насколько всякие другие слухи о песне ошибочны.
Косайдар довольно долго предполагал, что это, возможно, какая-то народная песня или же новая вещь какого-нибудь известного композитора, случайно распространившаяся среди студентов как безымянная. Но со временем он перестал сомневаться в том, кто сочинил песню. Балкия. Эта песня принадлежала Балкии. Понял он и то, при каких обстоятельствах она сложена и кому посвящена. Когда он на студенческих вечерах, на всяких молодежных сборищах слушал теперь уже такую близкую его сердцу, такую понятную ему "Песнь тюльпана", вся прелесть и очарование которой были ему теперь ясны до конца, ему хотелось крикнуть: "Я! Я все знаю, как есть. Эта песня посвящена мне!" Его тянуло написать Балкии. Но, думая о том, что сам он заканчивает институт, а у нее нет никакого специального образования, да к тому же и вообще она еще не поступила учиться, Косайдар всякий раз решал пока не писать.
И пока он все жил так, колеблясь, с ним случилась беда.
На вечере танцев в общежитии накануне Нового года подвыпивший Косайдар повздорил из-за девушки с незнакомым парнем, с лихо закрученными усами, длинными волосами до плеч и одетым по последней моде. Оба они подошли к этой девушке одновременно, и та, поочередно, снизу вверх внимательно поглядев на них и все для себя взвесив, предпочла длинноволосого.
Оскорбленный Косайдар почел своим долгом поквитаться за обиду. Узнав, что незнакомец из сельскохозяйственного института, он и вовсе взбесился. "Эй, колхозник, — закричал он, толкая его, — зачем это колхознику так разряжаться?" Стычка их вылилась в настоящий скандал. И у той и у другой стороны нашлись защитники, кое-кто стал их разнимать. Косайдар, вконец взвинтившийся от поддержки большинства собравшихся, схватил за ворот одного из парней, пытавшихся его утихомирить. С этого-то все и началось. Парень, которому он разорвал ворот, хоть и жил в общежитии, оказался не студентом, а неким ассистентом некоей кафедры, нынче только закончившим институт и оставленным на преподавательскую работу.
Во время обсуждения скандального происшествия двух мнений не было. Некоторые, припомнив ему задолженности по одному ли, по двум ли предметам, равнодушное его отношение к учебе, потребовали даже, чтобы дело передали в суд. В конце концов постановили: за появление в нетрезвом состоянии, за организацию драки в общественном месте, за то, что поднял руку на своего преподавателя, студента-хулигана Косай-дара АДимо^това исключить из Политехнического института.
Меоща два-три Косайдар провел в праздном болтании. Службы в конторе не нашлось, идти же рабочим не позволяла гордыня. Но тут как раз скончался отец, и волей-неволей пришлось вернуться в Каркаралинск. И не способная работать, больная мать, и маленькие еще его братишки — все остались теперь на его попечении. Объявив, что взял академический отпуск, Косайдар устроился рядовым служащим в одно из городских учреждений, на место, не требовавшее специальности. На следующий год он поехал в Алма-Ату и предпринял несколько попыток восстановиться в институте, но все было безуспешно, и он вернулся обратно, сказав, что перешел на заочное отделение. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон, — через два-три года люди и забыли, что этот молодой джигит, начавший бросаться в глаза своим пристрастием к выпивке, учился когда-то в приличном институте.
Так и шла жизнь. Косайдар женился, семьи не получилось — разошелся. Некоторое время после этого он вел разгульную холостяцкую жизнь, потом снова женился — на красивой молодой женщине, бывшей до того замужем, со штампом и без штампа, раза четыре. По утрам ругаясь, по вечерам дерясь, где-то перед тем как лечь в постель примиряясь, не зная нормальной ч
жизни, какой живут все люди, и не разводясь по-человечески, влачили они бестолковые свои дни. Расспрашивая уроженцев того аула Семипалатинской области, Косайдар узнал, что Балкия вышла замуж за парня-домбриста по имени Айдар, они заведуют автоклубом, имеют детей. После этого Косайдар запил и пил несколько дней кряду, не просыхая. На работе стали недовольны им, ему грозило увольнение. В конце концов в дело вмешались по-доброму к нему относившиеся уважаемые аксакалы — белобородые, и почитаемые всеми карасакалы — чернобородые, вынесли решение и, вырвав у него клятву, заставили бросить пить. Теперь Косайдар только за праздничным застольем и выпивал рюмку-другую — за здоровье присутствующих. Но и того было достаточно, чтобы щеки у него По-пьяному залились алым. Ну а стоило лишь за таким вот застольем раздаться ставшей в народе широко популярной "Песне тюльпана", на глазах у него разом наворачивались слезы. Кто-нибудь из рядом сидящих подталкивал тогда соседа: "Эту песню специально для Косайдара сочинила одна девушка из аула его матери. Есть ли в женщине постоянство: пела-пела свою песню — да и выскочила за другого. А ведь он был джигитом из джигитов! Вот из-за предательства девушки и стал таким..." На что сосед, усмехнувшись, возражал: "Ну ты несешь тоже невесть что! Народная ведь песня. А этот пьяница, даже когда "Одинокую арчу" поют, и то плачет".
1972
БЕЗ ХОЗЯИНА
Это была не какая-нибудь немецкая овчарка с разбойничьими глазами, готовая в любой момент, только прикажи, броситься, схватить, подмять, не английский дог с пиратским оскалом, мнящий о себе, что на свете нет более свирепого существа, чем он, и не казахский дворовый пес, способный довериться кому угодно и куда угодно последовать за ним. Это была маленькая болонка, которая не то что сторожить дом, охраняя его от всяких там воров и грабителей, а даже лаять, просто подать свой собачий голос по-настоящему и то не могла. Поэтому-то в глазах ее хозяев она не имела никакой ценности.
Если, впрочем, быть точным, то собака эта вообще не имела хозяев. .Откуда она пришла, где она жила прежде — было неизвестно.
В один из дней, как всегда по утрам, надев рабочую одежду и выйдя из дому, хозяин его увидел, что у крыльца с подветренной, солнечной стороны, лежит белая, размером чуть больше кошки, болонка. Когда же вечером, уставший и весь пропыленный, он вернулся домой, то увидел, что с этой утренней болонкой играет его маленький сын Ален. Зная, что предоставленный целый день самому себе сын скучает, отец только и сказал: "Э, бог с ним, пусть играет!" К тому же щенок (для казахов всякая маленькая собака — щенок) был премиленький. Тело его покрывала длинная, слегка курчавившаяся, белая шелковистая шерсть. Торчащий прутик хвоста напоминал гребенку. И весь он, со своими тоненькими лапками, был трогательно хрупок. Чистый-чистый, словно только что вывалялся в снегу. Маленькие его глазки из-под длинных, пушистых густых косм надо лбом так и поблескивали.
Худой, щуплый, с ногами хомутом, шестилетний мальчик провозился с белой болонкой до самых сумерек. Ни отец, у которого, как всегда, не было на него времени, ни мать, которая хоть и была рядом с ним целый день, но никогда не обращала на него внимания, не запрещали Алену играть с болонкой. Но когда он захотел взять ее домой, они воспротивились. И не посмотрели ни на рев его, ни на топанье, сказали, что это чей-то соседний заблудившийся щенок и теперь ему пора возвращаться домой. Но утром следующего дня, когда они поднялись, оказалось, что болонка спит под их крыльцом. Переночевала она под крыльцом и на другой день. Так белая болонка, выскочившая каким-то образом из просторной, богатой квартиры в центре города, заблудившаяся, брошенная, наверное, затем каким-нибудь хулиганистым мальчишкой в трамвай и очутившаяся в итоге на тихой узкой улочке городской окраины, стала щенком Алена, жившего в покосившемся старом доме с соломенной крышей, имевшем две полутемные комнаты, крохотные сени и огороженном дырявой штакетниковой изгородью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57