Наконец подготовка к основным действиям — "артподготовка" — была закончена, и я перешел в окончательное наступление.
— Правда, Алия, — сказал я, — вам, кажется, больше нравится другой. У меня, конечно, нет никакого морального права требовать от вас, чтобы вы, следуя моим словам, ушли от него. Но под солнцем и под луной есть только одно-единственное сердце, которое любит вас по-настоящему. Ради вас оно вынесло немало мучений. Подумайте... Неужели вы не можете пожалеть? Неужели это сердце и в самом деле не достойно вашей любви?
Видимо, только теперь она по-настоящему поняла состояние бедного Кошима. Мои слова, кажется, растопили ей душу, расслабили ее, она вся жалась ко мне и, когда я, наконец замолчав, перевел дух, положила голову мне на грудь и молча замерла.
— Я тоже... — сказала она потом дрожащим голосом. — Салкен, я тоже... — Плечи у нее затряслись, словно она рыдала. Или словно смеялась. — Я тоже... люблю вас!
О обманчивый мир!
Если бы на моем месте были вы, что бы вы сделали? Ну да не все ли равно... Исправлять ошибку было уже слишком поздно. На том дело несчастного Кошима и закончилось.
Ну, а я, явившийся в качестве добровольного посланника любви? Я испугался полузакрытых больших карих глаз, полных страсти, — смоченная не то слюной, не то слезами, потекла с приклеенных ресниц краска и застыла на самых кончиках черными каплями, — испугался ее вывернутых губ, напоминавших мне в этот момент толстое рыло слона в зоопарке, готовое ухватить и пряник, и калач — все, что бросят ему ребятишки, этих еще более прежнего вздернувшихся губ, тянувшихся ко мне с ожиданием, и, выскользнув из обвивших меня за шею рук полнобедрой коренастой девушки, я покинул поле боя. Кто-нибудь другой, с более крепкими нервами и более умудренный жизнью, может быть, и сумел бы вывернуться, что-нибудь и придумал бы, но у меня не хватило сил даже на то, чтобы прийти в себя.
Ту ночь я провел без сна. Я думал о жизни, сталкивающей тебя с такими неожиданными, непостижимыми явлениями, бросающей то в холод, то в тепло, полной и сладостного, и горестного, и возвышенного, и низменного... Я думал о человеке, существе, поднявшемся на высшую ступень развития, обладающем осознанием своего бытия, сочетающем в себе и хорошее, и дурное, и бренное, и святое... Но все же то было еще время молодой душевной сумятицы, и я еще не мог в своих разгмышлениях уйти далеко от предмета своего недуга под названием "любовь", о которой так много читал в книгах, так много слышал от людей и которую вроде бы не раз испытал сам...
Не помню кто, один прославленный писатель, сказал, что человек, с детских лет и до глубокой старости, до тех самых пор, пока не сойдет в объятия могилы, под воздействием тех или иных событий постоянно меняется и внутренне обновляется. Я тоже в ту бессонную ночь претерпел одну из таких многих линек на отпущенном мне жизненном пути и, хотя чисто внешне казался абсолютно прежним, внутренне, я чувствовал, превратился совсем в другого человека. К добру ли это, к беде ли — я тогда об этом не думал.
К Кульмире я больше не ходил. Возможно, узнав от Алии о моей рыцарской исповеди, она просто назвала меня предателем, возможно, долго не медля, оборотила к себе парня своей лучшей подруги, с которой вместе росла и провела полжизни, — Сакена, не знаю. Ни ее, ни робкого сердцем Кошима, ни туготелую, широкобедрую Алию — никого я больше не видел. На уэкой тропинке своей судьбы в дремучем лесу ежедневных сует ты сталкиваешься со многими людьми. Сколькие из них оставляют след в твоей душе! Один след ты долго ощущаешь в себе, другой нет. Но уж раз прошло, скрылось из глаз, рано или поздно все превращается в. привидевшийся сон. Все забываешь. Таков закон великой жизни, все надежды и все опасности которой всегда связаны с днем грядущим.
6
И вот воскресший из каких-то темных закоулков моей памяти Кошим стоит сейчас передо мной, опершись о теплую, выкрашенную светлой краской батарею. Нос у него вздернут пуще прежнего, скулы выступают еще больше, и все лицо, задубелое от работы на холоде, в пятнах. На висках преждевременная седина. От бывшего Кошима в нем ничего нет. Но в его облике, в его лице, поведении я не нахожу ни следа огорчения или хотя бы обиды. Серые глаза его поблескивают. Когда он смеется, рот его, кажется, вырастает в размерах — уголки губ едва-едва не достают до ушей. Я спросил у него имя, и он, видимо, счел необходимым дать краткую справку о себе.
'— Сначала я на заводе работал, — сказал он, прицокивая языком и качая головой. — Но по состоянию здоровья... — он чуть помедлил, прокашлялся, —сложились, в общем, обстоятельства, и я ушел. Теперь я дворник. В двух местах работаю. Слава богу, ничего зарабатываю.
— В прошлом году, что ли, — сказал я, — в одной центральной газете я очень даже приличный рассказ прочитал. Молодой парень написал, тоже вот, как вы, дворником работает.
— Как его зовут-то?
— Не помню. Не то Суворов, не то Нахимов, знаменитая, в общем, какая-то военная фамилия. Помню только: тоже дворник, как вы.
— Тоже, как видно, делать нечего, — усмехнулся Кошим. — Или пусть пишет себе, или работает, как люди.
Это бес подтолкнул меня — опять мы свернули на опасный путь, и я срочно переменил тему разговора.
— Где-нибудь в этих краях живете?
— Да нет, — сказал Кошим. — Родственники моей жены живут. Теща прихворнула что-то, решил попроведать... Сам я в микрорайоне живу. В прошлом году квартиру получил. Трехкомнатную. Сверкает вся. Самое, конечно, большое удовольствие — этим щенкам. Я про детишек своих. Старший во второй класс ходит. Остальные в саду-яслях. Рядом с домом. Жена моя нянькой там. Работает и за своими детьми одновременно присматривает. — Кошим снова засмеялся, беззвучно и широко раскрывая рот.— Вот уж что называется работка!..
— Так ведь это чудесно, — сказал я.
— Живем — во! — провел он ребром ладони по горлу.
— Конечно, коль вы вдвоем зарабатываете!
В сторону центра, не задерживаясь на остановке, длинной вереницей, впритык друг к другу, прошли четыре красных вагона. Два сцепленных вместе трамвая.
— Один, видно, поломался, — сказал я. — Еле тащатся.
— Колеса целы — как-нибудь до парка доберутся, — сказал Кошим. — О господи! — воскликнул он тут же,— Говорят же: бабы болтают — теленок всю мать высосет. Про это-то дело мы и забыли совсем... О, одна сторона запотела, согрелась, видно. Взболтнем. Ну вот!
— Ваш черед, — сказал я. — Пейте. Я после вас.
Минут через десять, обнявшись, мы с Кошимом распрощались. Так он и ушел, не узнав меня. И я решил, оно даже и к лучшему.
А если бы я встретился с ним на следующий день после того, как пытался исполнить добровольно взятую на себя роль ангела любви, я бы с ним по-другому поговорил.
форм существования много на земле, но сознательная жизнь дается лишь человеку, да и то, в сравнении с вечностью, на краткий лишь миг; высокого происхождения жизнь — священная вещь, и ей не требуется ложных забав и увлечений на ее бренном пути и приношения себя в жертву во имя всяких сомнительных "высоких чувств". Так бы я сказал и еще много чего мог бы сказать. Но между тем днем и нынешним пролегло уже двенадцать лет. Вчерашние слова не годятся для времени настоящего. Что толку бередить затянувшуюся рану?
С тем я и ушел.
Среди нас четверых, участников небольшой драмы, разыгравшейся в те далекие уже годы нашей юности, наиболее достойным счастья был этот Кошим. И я был рад, что он его наконец нашел.
1971
СТРОПТИВАЯ
Когда Батиш, взяв с собой своего шестидесятилетнего отца, который по-русски, кроме "издрасти", не знал больше ни одного слова да и по-казахски-то был не очень грамотен, поехала в Семипалатинск поступать в институт и, не прошло даже двух недель, вернулась домой, провалившись на экзаменах, одни в ауле протянули: "Э-ээ!", другие: "И-ии...", а третьи: "А-аа!!". "Э-ээ!", произнесенное с восклицанием, означало: вон наша Еркежан сплошь на четверки и пятерки училась, и то не поступила, а этой-то девице, которая школу с одними тройками окончила, ей-то чего было тревожить старые кости Ирсая, заставлять его ехать черт-те куда, пойти на такие расходы, по первому же предмету "гуся" схватила, — так ей и надо. "Э-ээ!" — говорили солидные женщины в возрасте от тридцати до сорока пяти. "И-пи...", произнесенное с многоточием, означало: о-хо-хо, с этой растреклятой учебой год от году все неладней, эти люди в городе, что "егзем"1 принимают, сами, видно, ничего не соображают, — вон сын горлодера-то, бывшего бухгалтера Сатыпалды, забияка Ерке-бай поступил, сказывают, учиться на учителя, а тут единственную дочь Ирсекема-аксакала, которой бог его на старости лет только и одарил, не пустили к науке, ох, бедняжка, как же так делается-то... "И-и..." — говорили сердобольные старухи возрастом от пятиде-
1 Искаженное "экзамены".
сяти и выше. "А-аа!!" — с двумя восклицательными знаками звучало грозно и значительно и, в основном, было произнесено устами парней от семнадцати до двадцати лет; в этом восклицании заключался большой смысл, оно было чревато далеко идущими последствиями. Хотя, если выразить словами, прозвучало бы очень коротко: "Ура, какое счастье!" Так восклицалось не из злорадства, не потому, что парни относились к Ба-тиш с неприязнью. Они восклицали так от радости. И радовались они не тому, что Батиш не поступила учиться, а тому, что вернулась в аул. В конце концов, джигиты этого аула вовсе не были против учения. Они были против того, чтобы девушки, которые ходили с ними вместе в школу, которые выросли и созрели у них на глазах, уехав учиться, выскакивали бы там, не успев даже закончить институт или техникум, замуж за совершенно чужих джигитов и уезжали бог знает куда. Иначе говоря, подтекст этого "А-а!!", равнозначного восклицанию "Ура, какое счастье!", был буквально нашпигован сотнями слов, таких, как "айналайм — моя милая", "ардагым — моя высокочтимая", "асылым — моя драгоценная", "арманым — моя мечта", настолько же отличных по значению, насколько они рознились в произношении. Потому что девушек в этом ауле было много, но Батиш была одна. Соответственно числу девушек много было и джигитов, но все джигиты были влюблены только в Батиш.
Спустя три-четыре дня все восклицания мало-помалу сошли на нет, и даже бодро звучавшее поначалу "А-а!", обратившись в нечто вроде легкого вздоха, тоже угасло. Зато по аулу поползли всевозможные толки и слухи: дескать, Батиш с кем-то сговорена, кому-то она дала слово и так далее.
На самом же деле никакого сговора у Батиш ни с кем не было, и никому она слова не давала. Просто в тот самый день, когда она вернулась из города, дом ее, уже под самый вечер, посетили два джигита. Одному захотелось узнать о последних новостях в Семипалатинске, который он и в глаза-то не видел, второй пожелал узнать что-либо о своем младшем брате, уехавшем поступать в Алма-Ату. Эти-то визиты, видимо, и послужили причиной для судов-пересудов.
Но болтливые тетушки крепко просчитались со своими догадками. Эти два визита были лишь началом. Не успела пройти и неделя, а в аул Байкошкар, являвшийся центром отделения, наведались все, у кого только была возможность, машиной ли, верхом ли, добраться, живущие окрест джигиты, питавшие какую-либо надёжду на Батиш, — все они почли своим долгом поприветствовать Ирсая-аксакала, совершившего такую далекую поездку.
Но и на этом дело не кончилось. Те, что наведались раз, наведались во второй, те, что успели два раза, наведались в третий. У того трактор сломался — потребовались запчасти. У другого инвентарь обветшал — ему нужны новые вилы, грабли, лопаты. У третьих деньги кончились — хотят аванс попросить. Автолавка больше уж месяца не показывалась — так вот за чаем да сахаром пришлось приехать...
Словом, причина для приезда в центр отделения всегда найдется. Ну, а вот повод, чтобы зайти в дом к Ирсаю-аксакалу, отыщется не всегда. Поэтому-то, так и не найдя никакой возможности встретить ее, перекинуться хоть словечком, и возвращаются джигиты к себе грустные — лишь издали полюбовавшись Батиш, лишь увидев ее силуэт, мелькнувший в окне.
Но страдания джигитов продолжались недолго. Батиш устроилась на работу в местное почтовое отделение. Бог знает когда она выучилась этому; в общем, с утра до позднего вечера, нацепив на уши такие круг^ лые черные штуки, щелкала какими-то тумблерами, туда и сюда, к себе и от себя, и все повторяла: "Але! Але! Как слышите?!" А между этими делами принимала письма, телеграммы, всякие отчеты и сводки отделения для пересылки в правление, распределяла газеты и журналы. Короче, все успевала делать одна.
С того дня, как появилась Батиш, работа почты заметно оживилась.
Раньше мало кто заглядывал в этот сложенный из кирпича-сырца, с плоской крышей, с маленькими, похожими на конуру сенями однокомнатный домишко на окраине аула. Связь аула с внешним миром осуществлялась, с одной стороны, через почтальона — прежнего почтового работника, который в обеденную пору самолично разносил по адресам письма и телеграммы, газеты и журналы, а с другой стороны, через голубой почтовый ящик, прибитый к стене клуба — небольшого строеньица с высокой крышей, дверь которого всегда была на замке. Но Батиш с первого же дня отказалась разносить почту по аулу. Она и без того исполняла работу двух-трех человек, а на место почтальона, оказывается, требовался специальный штатный работник. На следующее утро после ее появления на почте исчез и голубой ящик с клуба. Ночью кто-то выломал его из стены, обвалив громадный кусок штукатурки и вывернув два кирпича. Зато на светлом столбике перед почтовым отделением появился новый ящик. Некоторые ясновидящие кумушки утверждали, что все это один ящик и что на новое место перенесла его не Ба-тиш, а младший брат учителя вместе с братом жены начальника отделения. Ну да если вещь обрела наконец свое место, что ж в этом плохого, что ее перенесли? Одним словом, не прошло недели-другой, как Батиш появилась на почте, а все внимание аула сосредоточилось на ее заведении.
Раньше в ауле знали только один конверт для письма — с четырехкопеечной маркой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57