Но это лишь одно название, что собака стала щенком Алена, на самом деле болонка по-прежнему оставалась без хозяина. Отец Алена уходил с рассветом и возвращался с сумерками. А придя домой, рубил дрова, таскал уголь, ломал какие-то ящики, сколачивал какие-то доски, и если ему не находилось работы по двору, то возился в крохотном саду возле дома, в котором росло около десятка яблонь, переворачивая все в нем кверху дном, а в выходные дни работы у него только прибавлялось — когда уж тут ему смотреть за собакой. Мать же все время крутилась у плиты: что-то чистила, что-то резала, что-то кипятила, смешивала, переливала из одной посуды в другую — в общем, день-деньской не разгибает спины, а все у нее дела не кончаются, — когда ей налить собаке поесть? Во всем доме без работы только один человек — Ален. Раньше весь долгий день он сидел в полутемных комнатах, чинил машину, у которой отвалились колеса, или скакал на трехногой лошади, и все равно не знал, как убить время, теперь же он не замечал, как подходила пора садиться солнцу. Вечно теперь он был на улице, вечно с болонкой. Вечером валился с ног от усталости, а утром снова начинал возиться с ней. Он выдумывал все новые и новые игры: то они соревновались в беге, то боролись, то бодались, то перетягивали какой-нибудь прутий. В общем, у обоих у них не было ни минуты покоя.
Но положение белой болонки от этого не улучшилось. Еще в тот день, когда она объявилась у дома, мать увидела, что Ален ту самую баранку, которую обычно приходится заталкивать в него силком да еще следить, чтобы он не выплевывал, а глотал, ест с необыкновенной жадностью, откусывая от нее поочередно со щенком; с той поры есть на улице ему было категорически запрещено и запрещено было выносить что-нибудь специально для щенка: кто мог поручиться, что, увлекшись, Ален не начнет откусывать от того же куска. Ну, а давать еду бездомной собаке, сливать в миску остатки супа по-прежнему никто в доме не считал своей обязанностью. Не по лени и не от жадности. От невнимательности. А в результате белая болонка иногда по нескольку дней кряду ничего не ела.
Густая шерсть не давала заметить, что упитанная когда-то, ухоженная болонка похудела, опала в боках, у нее проступили ребра, что она вконец истощена. Разве что подумаешь, глядя на нее: какая она стала грязная, как свалялась на ней шерсть. Состояние, в котором она находилась, можно было угадать по ее покрасневшим, постоянно теперь слезящимся глазам. Лишилась она и прежней своей игривости. Ален, у которого от постоянного пребывания на воздухе появился волчий аппетит, наестся утром до отвала и, икая, идет во двор, а болонка все еще лежит, свернувшись, сунув мордочку в пах, под крыльцом. Сытый Ален не понимает, в каком состоянии голодная болонка. "Щенок, щенок!" — зовет он ее. Тычет палкой, бьет прутиком. И наконец заставляет подняться. Для него начинается игра, для болонки — рабочий день.
Постоянно голодная болонка взяла себе за правило регулярно обегать соседние дворы. На нее нападали другие большие собаки, гоняли ребята. Но пустой желудок давал о себе знать, и болонка была вынуждена рыскать по округе. Она доедала объедки от трапезы какой-нибудь доброй овчарки, подбирала огрызки хлеба из мусорного ведра или оброненные играющими ребятишками. В общем, поддерживала силы этими перепадавшими ей крохами, чтобы не протянуть ноги.
В один из таких ее обходов болонку сбил на улице мотоцикл. Подросток, только учившийся водить, не смог справиться с управлением, а может быть, и нарочно наехал на нее. Все это издали видел отец Алена, возвращавшийся с работы. Когда он подошел к болонке, она дико верещала своим тоненьким голоском, царапая землю передними лапами. Отец не смог смотреть на нее и ушел. Все равно болонка должна была подохнуть. Ален хотел пойти посмотреть, как она будет подыхать, но отец не пустил его.
Вечером во время ужина разговор за маленьким круглым столом крутился только вокруг белой болонки. Отец Алена упрекал мать. Собака-де, сказывают, удачу приносит дому, эта сама пришла — так ты не сумела хозяйкой себя проявить. Хоть и не говорит, а живая тварь, так ты ни толики внимания ей не уделяла, кормить никогда не кормила. А ведь единственному твоему хворому мальцу какой забавой была — что так жадничала? Был он хмурый и весь поникший и говорил, не повышая голоса. Жена не оправдывалась. Но она не считала виноватой только себя. Бедная моя головушка, сказала она, день-деньской торчу в этой могиле, сама от собаки мало чем отличаюсь, от единственного легкого теперь уже, поди, половинка только и осталась. Таскаю еще свои кости — так кажется, что живая, а на самом-то деле тоже ведь труп уже. Когда ты, хозяин, сказал, что будем эту собаку держать у себя, когда ты сказал, чтр этот щенок наш, и надел на него ошейник? А если у тебя такая мысль была, то почему ты конуру ему не сделал, не посадил у конуры на цепь? Что мне, жалко для собаки помоев, которые я каждый день в уборную выливаю? Все из-за тебя вышло так, и теперь на тебе грех за смерть невинного животного. В общем, не в лучшем ты свете, чем я...
А утром, выйдя на улицу, отец, радостный, тут же вернулся в дом.
— Ален, вставай, — сказал он. — Щенок твой живой, сам пришел.
Ален, уже проснувшийся, начал, торопясь, одеваться. Мать, никогда прежде просто не замечавшая щенка, вышла вместе с ними.
Болонка не смогла добраться до своего обычного места под крыльцом. Она лишь вползла во двор и упала там у самой изгороди. Только глаза у нее и поблескивали.
Отец поднял болонку и отнес под крыльцо. Подстелил ей соломы, солому сверху накрыл куском старой мешковины. Мать налила в оловянную миску теплого молока. Накрошила в молоко хлебной мякоти. Ален начал было гладить болонку по голове, по спине, но отец остановил его, и он больше не беспокоил собаку.
Все думали, что болонка сдохнет в этот же день. Но до вечера она не подохла. И назавтра не подохла. И на третий день. Наоборот, день ото дня ей становилось все лучше. Наконец дней через пятнадцать—двадцать она встала на три лапы. Задняя левая лапа, неправильно сросшаяся в бедре, осталась прижатой к туловищу.
После того как болонка, которую все приговорили к смерти, поправилась, хозяин снова перестал обращать на нее внимание. И без того ему было некогда. Жена его снова стала забывать кормить болонку. Ей со своим-то горем бы справиться, да и по хозяйству дел все время выше головы. Даже маленький Ален и тот перестал глядеть на своего щенка. Не годится он для игр, как поначалу. Несимпатичный, грязный, со свалявшейся шерстью — плохой щенок. Да и хромой к тому же.
Белая болонка, ковыляя на трех своих лапах с улицы на улицу, как и прежде, бродила по дворам. Порою какой-нибудь совсем старый, которому лень даже вылезти из конуры и полаять, добродушный пес отдавал ей остатки своего обеда из чашки. Иногда какая-нибудь дряхлая старуха, опершись на палку и щурясь, гревшаяся на солнце у стены дома, поднималась и, сгорбившись, шла внутрь, выносила ей то ли корку хлеба, то ли кусок кости — в общем, что-нибудь такое, для чего у болонки была слишком маленькая пасть, а если и не маленькая, то не по ее зубам. Болонка перебиралась на другую улицу, на другой двор. Хромую, ее не трогала ни одна из встречных собак, никто из играющих мальчишек не бросал в нее камнем. Даже машины и мотоциклы, редко забиравшиеся на эти окраинные улицы, объезжали ее. Но хотя болонка и чувствовала себя в безопасности, уходить дальше двух-трех ближайших улиц она не решалась. Боялась, что заблудится. Смутно припоминалось ей, что когда-то в далекие, давние времена, едва успев прийти в мир, она выскочила на волю из большой комнаты, где было много мягкой еды и всяких сладостей, и в каком-то дурацком восторге пробежала, не останавливаясь, несколько улиц. К чему это приводит, она теперь знала. Поэтому каждый вечер болонка возвращалась на свой двор и ложилась на привычное место под крыльцом — укрытие от дождя и ветра.
Но, выросшая в теплом доме на мягком диване, болонка не знала, что у природы бывают четыре времени года и что сейчас — середина лета.
1972
СЧАСТЬЕ ТУЛЫМХАНА
Большеглазый, с плоским лицом смуглый мужчина лет тридцати пяти, сойдя с курсирующего между аэропортом и микрорайоном автобуса-экспресса, пересек улицу и торопливо зашагал в глубь массива домов. По старенькому пальто с облезшим воротником и мятыми полами, по толстому коричневому портфелю с начавшими протираться углами в нем угадывался человек, уставший от дороги. По слегка подавшимся вперед широким плечам, по тому, как он быстро и семеняще перебирал своими короткими ногами, можно было понять — спешит он к себе домой.
Рядовой работник республиканского торгового учреждения Тулымхан был счастливым человеком. Собой был доволен и другими доволен; временем доволен и судьбой, что довела родиться в это время, тоже доволен.
Просыпался он рано — когда до восьми оставалось еще пятнадцать минут. Стараясь не разбудить посапывающую в своей зарешеченной кроватке маленькую дочурку, поднимался с постели и на цыпочках ступал по донельзя скрипучему полу, с которого уже давно сошла краска и половицы потеряли былую привлекательность. Доставал чугунноголовые, с утолщением на середине ручки, большие гантели, раза два-три вскидывал их над головой, нагибался до полу — это была утренняя гимнастика. Затем шел в ванную и, встав под душ, пускал шумно лившуюся вниз прохладную воду. И освежался, и умывался одновременно, и уходили на это какие-то считанные минуты. После того как хорошенько разотрешься махровым полотенцем, оставалось еще как следует почистить зубы — и все.
К этому времени был готов и чай на кухне. Мысленно принося судьбе тысячу благодарностей за то, что ему досталась такая заботливая жена, как Шарипа, Тулым-хан садился за стол. Намазав на кусок хлеба густой слой масла, выпивал две чашки крепкого чая без молока. По настоянию жены — на этот раз всухомятку — съедал еще кусок хлеба. Смотрел на часы. Часы показывали десять минут девятого. Торопливо одевшись, Тулымхан бежал к автобусной остановке.
Народу на остановке — тьма. Но Тулымхан — серьезный человек. Он не суетится, как некоторые. Занимает очередь за такими же, как он, воспитанными людьми, терпеливо дожидающимися автобуса. Первый автобус приходит полным. Второй автобус, не остановившись, проносится мимо. В третий автобус удается втолкнуться пятерым-шестерым. Наконец появляется раскачивающийся на ходу, похожий на трамвай с прицепным вагоном длинный "Икарус". Места в нем много. И ход у него мягкий. Все зашли, а свободно. Не (Обрывают тебе ворота, не ломают пуговиц. Но народ все-таки мало-помалу набивается. Становится тесно, на обуви не остается живого места. Кто-то наступит, кто-то заденет. Однако все это чепуха, раз на работу успеваешь вовремя. В кармане у Тулымхана всегда лежит маленькая старая тряпочка. Сойдя с автобуса и выбравшись на тротуар, он тут же наклоняется и счищает с туфель всю пыль и грязь. Тряпку, выполнившую функцию щетки, сворачивает грязной стороной внутрь и снова кладет в карман, отряхивает костюм, поправляет галстук и, развернув плечи, идет по направлению к своей конторе.
Вот уже восемь лет, как Тулымхан сидит за одним и тем же столом. Восемь лет уже — и все на одном месте. Люди перемещаются с работы на работу. Получают повышение, растут. Есть и такие — что уж тут скрывать, и такие еще встречаются среди нас, — что, нарушив общественные законы или совершив какой-нибудь чуждый для советской интеллигенции поступок, получают понижение или вообще отстраняются от должности. Тулымхану подобное не грозит. Водки он не пьет, табака не курит. К пустой болтовне пристрастия не имеет. Поэтому-то никогда никаких выговоров он не получал, и никакой дурной славы за ним не водится. Правда, и благодарностей нет у него. Но Тулымхан отнюдь не относится к числу людей, жаждущих похвалы и одержимых страстью к карьере. Он любит свою работу. И не было случая, чтобы ослушался начальства, не выполнил бы что-то, что ему поручено. Разве что на часовой перерыв в обед отлучится, а так с девяти утра и до шести вечера он не встает из-за вверенного ему стола. Стол полон папок. В одних он роется, в других что-то сверяет, в третьи подшивает, какую-то бумагу переписьюает, какую-то сочиняет — и так, в кипучей деятельности, проходит весь долгий день. Но число папок на столе от этого не уменьшается. Сколько уходит, столько же и приходит. Так было, когда он двадцатишестилетним, только закончив институт, переступил порог этого учреждения. Сейчас он опытный служащий, ему уже тридцать четвертый, а все так же.
Чем ближе конец рабочего дня, тем чаще люди начинают поглядьюать на часы. Стараются уйти пораньше. Кто посмелее — минут на пять, кто побоязливее — хотя бы на две-три минуты. Тулымхан не относится ни к тем, ни к другим. Он любит порядок. В шесть ноль-ноль. Только тогда он поднимается со своего места.
Автобусная остановка кишит народом. Если утром люди выходят из домов кто раньше, кто позже, то вечером двери всех учреждений распахиваются в одно время. Если утром люди — выспавшиеся, отдохнувшие, то вечером все — усталые после работы. Стараясь влезть в автобус, и без того переполненный, они толкаются, теснят друг друга, кто-то падает. Бывает, что стоят в открытых дверях на ступеньках буквально на цыпочках, вывалившись наружу всем корпусом. А то еще бегут за автобусом, проехавшим остановку и раскрывшим свои двери поодаль. Всю эту суматоху порождают нетерпеливые люди. И сами без толку суетятся, и другим от них покоя нет. Тулымхан — человек с достоинством. Выдержанный. Культурный. Никого не толкает, никуда не лезет. И не бежит за проехавшим остановку автобусом как очумелый. Ждет автобуса посвободнее или же когда народу станет поменьше. Стоять — тоже ведь отдых. В конце концов он добирается до дому в семь, а то и в половине восьмого. Но добирается не измочаленным автобусной давкой, без всякой нервотрепки и происшествий.
Когда он приходит, жена возится с ужином на кухне. Дочь в комнате на диване играет с куклой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57