Аттан!"1, из юрты выбежал насмерть перепуганный Ахмет. Завидев Дауренбека, преследующего Зигфрида по пятам, да еще с камчой, занесенной над головой мальчика, он, не мешкая ни секунды, тоже закричал и кинулся за соилом2. Жирен-Каска, храпя, уже уперся грудью в коновязь. Дауренбек же при виде увесистой дубины в руках Ахмета хлестнул своего коня и повернул назад. Иначе — чем черт не шутит! — старик бы вышиб его из седла...
Ахмет, казалось, даже не взглянул на перепуганно-
1 Древний воинственный клич:"По коням!"
2 Дубина с утолщением на конце.
го Зигфрида, который кубарем скатился с коня. Волоча за собой соил, он тут же хотел вскочить на Жирен-Каску и мчаться вдогонку за обидчиком... И Ахмет так бы и поступил, если бы не жена...
Вечером оба — Ахмет и Дауренбек — стояли перед бас кармой.
— Ты не меня — должность мою колхозную не уважаешь! — кричал Дауренбек. — Какое право имеешь соилом размахивать? Ты на кого это замахиваешься, а? На меня или на власть нашу?..
— Ты моего сыночка хотел камчой ударить... Он тебе кто — сирота, за которого некому заступиться?.. Я ему отец, я над ним измываться не позволю! — твердил Ахмет.
— Этот стервец нарочно хотел стравить коровам наши посевы! — брызгал слюной Дауренбек. — Я сам видел!..
— Аллах всемогущий! — Ахмет ухватился рукой за ворот и сел. Не найдясь, что ответить, он только зацокал языком, закачал головой.
— Да, видел! — продолжал наступать Дауренбек. — А что тут удивляться? Немец есть немец. Кто войну зажег? Кто трех твоих сыновей жизни лишил?..
— Не оскверняй моих детей своими погаными устами! — оборвал Ахмет. Голос его был негромок, но суров.
Дауренбек почувствовал свой перевес.
— Немец есть немец, да!.. — повторил он свои прежние слова. — Я их... Я за два года вот этими глазами насмотрелся такого, что на всю жизнь запомнил! И не позволю!..
— Ты про кого говоришь? Или совсем разума лишился? Он ведь мальчик еще...
— А кто у него отец? Это ты знаешь?..
— Не знаю и знать не хочу!
— А я знаю... Знаю, кто ты есть на самом деле! Укрыватель — вот кто! Ты... Ты...
— А ты — настоящий зверь!..
Не вмешайся в этот момент баскарма, камча обвилась бы, наверное, вокруг головы Дауренбека...
Пришлось обоим сделать строгое внушение. И тот и другой были виноваты. Ахмет согласился, что недосмотрел за стадом, а Дауренбек под грозным взглядом баскармы попросил у старика прощения за обидные слова.
— Погорячился, — сказал он, — испортил кровь на фронте. Не могу держать себя в руках...
— Слово — как стрела, назад не возвращается, — сказал Ахмет. — Ты замахнулся на мальчика, который стал мне сыном. — Он так и не принял у Дауренбека извинения и сам тоже не попросил.
Тем не менее они разошлись в тот вечер вроде бы примиренными.
А спустя несколько дней в аул нагрянули люди с красными петлицами на вороте. Кто-то со стороны указал им на Ахмета. Якобы порочит он честных советских людей, в том числе самого председателя, распуская слухи, что среди его предков были враги казахского народа, и вообще высказывает суждения, подрывающие дружбу народов, разводит враждебную агитацию, вносит смуту в ряды тружеников тыла. И еще — что под именем Зекена укрывает у себя некоего Зигфрида Вагнера, не ясно, а пожалуй даже, и ясно, в каких целях... Разумеется, ни баскарма, ни остальные аульчане не подтвердили того, что Ахмет ведет враждебную агитацию, вносит смуту и т. д. А приехавшие самолично увидели, кто такой Зекен, он же и Зигфрид Вагнер. Но для окончательного выяснения некоторых обстоятельств, уезжая, захватили Ахмета с собой.
Вернулся он через неделю, полностью освобожденный от всех обвинений. Мало того, немного спустя из района прибыл специальный уполномоченный, и тут оказалось, что отец Зигфрида — немец по национальности — служил командиром в Красной Армии и погиб в далекой стране Испании, сражаясь с фашистами. В сорок же втором году, когда у Зигфрида умерла мать, мальчика взяли в детдом. Обо всем этом рассказал председатель после отъезда уполномоченного.
— Апырай, — говорили в колхозе, — выходит, немцы воюют с немцами...
— С фашистами, — уточняли другие. — А фашисты т-они тоже бывают разной нации...
ПРИТОК ВТОРОЙ. НАРТАЙ И ЕРТАЙ
Все, что происходило с ним теперь, у Нартая рождало сомнение. Он ничему не верил. Не верил, и при этом все-таки надеялся...
Человек по имени Тлеубай, который назвался его отцом, то вел Нартая за руку, то, несмотря на явное недовольство мальчика, подхватывал и сажал к себе на плечо. Пока они таким образом дошли до аула, расположенного за гребнем холма, он успел рассказать многое. По его словам, он не знал до сих пор, где находится его пропавший сын. Разве иначе он бы не отыскал Нартая раньше? Но все кончилось хорошо, сынок сам к нему вернулся. И он, отец, едва не заплакал от радости, когда увидел своего Нартая...
А как же борода? У отца Нартая не было бороды, одни усы... Правильно, одни усы. То есть сначала были одни" усы, а уже потом выросла и борода. Ведь как всегда случается? Сначала — ничего, ни бороды, ни усов, потом пробиваются усы, а после них — борода. Верно? Если Нартай захочет, они сейчас придут домой, и он сбреет бороду — тогда станет ясно, что перед Нар-таем — его куке...1
— Мой куке был молодым...
Вот как, молодым? Так ведь он тоже был молодым, да вот постарел, пока жил в этом ауле. Много работал, вот и постарел. А главное — от горя постарел. Это ведь большое горе — потерять единственного сыночка?.. Но теперь он отыскался, его сынок. И он помолодеет. Снова помолодеет...
Нартай поверил, не смог не поверить таким убедительным доводам. И ему внезапно захотелось заплакать. Он потянулся, обхватил руками Тлеубая за шею... Но в ноздри Нартаю ударил острый и едкий запах пота. Он отстранился, только дал поцеловать себя в лоб. Но Нартай не улыбнулся даже. Вдруг ему вспомнился Ертай. И как он плакал. Как они вместе плакали. Как младший брат не хотел расставаться с ним и крепко обнял его, вцепился обеими ручонками... А потом — как он сам бежал за ним, за своим братом, которого уносил на плече незнакомый человек с закрученными кверху черными усами и деревянной ногой. И Ертай колотился у того в руках и все голоса заглушал неистовым ревом...
Потом кто-то схватил его самого и отдал этому бородатому...
— Ертай — мой братик, — сказал он.
— Правильно, айналайн, — ответил бородатый. По его лицу бежали слезы.
— Ертай маленький, без меня его другие мальчишки поймают и отлупят.
— Нет, — сказал бородатый, — никто его не станет бить...
— Почему ты Ертая тоже не взял?..
— У него нашелся свой отец... Снова Нартая охватили сомнения.
— Он мой родной братик, — сказал Нартай, — и у нас один отец. — Он уже не плакал.
— Что же теперь делать? — сказал бородатый. — Ты
1 К у к е ~ папа.
сам видел, я хотел его взять. А мне вот не дали. Еще хорошо, что тебя со мной отпустили. Могли не пустить... — Нартай промолчал. — И на этом спасибо, — сказал бородатый. — Что бы я делал, если бы тебя другому отдали, а?..
"И правда, — подумал Нартай. — Что, если бы кто-то другой меня унес. Хорошо, что куке.,. Что этот бородатый, чей-то куке... взял меня..."
— Ну, вот, мы к себе в аул пришли, домой, — сказал бородатый.
Оказалось, аул — это всего-навсего юрта на краю длинного оврага. Перед юртой пощипывает травку тонконогий жеребенок на привязи, неподалеку пасется бурый теленок и несколько белошерстных ягнят и козлят. В точности как в книжке на картинке. "Мо-о-о!.. Ме-е-е!.." Но ни теленок, ни ягнята с козлятами не захотели ответить Нартаю: "Мо-о-о!.. Ме-е-е!.." Даже головы не повернули ему навстречу. Зато из юрты вышла женщина. Тоже немолодая. Что-то белое покрывало сверху ее голову, захватывая плечи и спину. Как у той старухи, которую Нартай видел недавно. Тогда он спросил, что это за странный платок. "Кимешек-шаршы, — сказала та. — Кимешек-шаршы..." Женщина в кимешек-шаршы, заслонясь ладонью от солнца, постояла немного у входа, пригляделась и двинулась к ним. Не знает, не видел он раньше этой женщины... Да и она его — тоже. "Господи, да он мусульманин!" — сказала она. И потом: "Да еще и казах, светик мой!" Схватила Нартая в охапку, к груди прижала и — в слезы. Плачет и приговаривает, будто песню поет: "Единственный ты мой, единственный!.." "Это кто же ее единственный?" —подумал Нартай. Все лицо у него стало мокрым от ее слез. Даже подбородок, даже на шее стало мокро. И в рот слезы попали. Соленые, горькие... Нартай сплюнул.
Бородатый поднял Нартая на руки и прошел в юрту. Женщина принесла высокий кувшин с изогнутым носиком и полила бородатому. Все трое помылись. Потом посредине юрты поставили круглый приземистый стол, женщина, позвякивая посудой, принялась готовить чай.
— Почему аже1 плакала? Кто ее единственный? — улучив момент, спросил Нартай шепотом.
— Это про тебя. Она радуется, что ты нашелся. Нартай не понял:
— Аже — кто? Наша родственница?
— Да, — сказал бородатый, — она твоя мама.
1 А ж е — бабушка.
— Моя мать умерла, — сказал Нартай.
— Нет, она живая, — возразил бородатый. — Кто умер, тот по земле не ходит. А она — ходит, она живая, ты ведь сам видишь. Она живая?
— Живая...
— Ну вот, это... это твоя мама.
— Она живая... Она не моя мать! Моя — умерла. Я видел, как ее зарыли, — сказал Нартай.
— Понимаешь, она, оказывается, тогда не умерла, — подумав, объяснил бородатый. — Я ее сам откопал. И с тех пор она живая. Погляди сам. Если бы она была мертвая, разве она бы ходила по земле?
Это правда. Неживой, то есть мертвый, лежит и не двигается. И мать его лежала и не двигалась. Он не забыл... Хотя две зимы прошло с той поры,
— Ты сам спроси, если хочешь, живая ли она, — сказал бородатый.
— Апа, ты живая? — спросил Нартай.
— Что он говорит?
— Спрашивает, живая ли ты.
— Живая, светик мой, живая. Здоровье у меня еще хорошее, благодарение богу. Ешь иримшик, айналайн. И сметанку, сметанку бери...
— Ты больше не умрешь?
— Не умру, жеребеночек мой, не умру. Ты теперь со мной, чего же мне умирать? Не умру.
Нартай задумался — верить или не верить?
— Пшенички у нас нет, айналайн. Ну, теперь-то уж твой отец ее найдет и домой принесет. Пускай только урожай уберут и зерно на хирман ссыплют. Все у нас будет... Ешь, айналайн, курт ешь.
Но Нартай не притронулся ни к иримшику, ни к курту. И окажись на столе хлеб, он бы и его не коснулся.
— Ты когда из Алма-Аты приехала? — спросил он здруг.
— Ойбай, светик мой, какая Алма-Ата?.. Я и Жана-калы, до которой рукой подать, еще не видела...
— Не говори чепухи, — оборвал жену Тлеубай.
— Ты не моя мать, — сказал Нартай. — Ты — живая. И старая. А моя мать была молодая. Она умерла. Она там, в Алма-Ате, на горе лежит. Ее туда отнесли и в могилу закопали.
Не дождавшись конца чаепития, бородатый встал и ушел. Нартай тоже поднялся со своего места. Аже попыталась обнять его, но мальчик рванулся из ее рук и вышел из юрты.
Было жарко, Нартай присел в тени, которую отбрасывало нехитрое степное жилище. Таких нет в городе, там, где жил он до сих пор... Он задумался, не обращая внимания на косматого пса, который растянулся рядом, лениво высунув из пасти влажный язык. Пес тоже не проявлял к нему любопытства. Он только приподнял голову, лежавшую между лап, и сонными глазами посмотрел Нартаю в спину, когда тот поднялся и зашагал к видневшейся неподалеку сопке. По ее склону пестрыми пятнышками рассыпалось стадо. Если хорошо приглядеться, каждое пятнышко — это корова. Вблизи, наверное, большая, а с такого расстояния — маленькая. Будь она и вблизи маленькая, ее бы и совсем не увидеть. Если бы там, на сопке, сейчас оказался Ертай, его бы тоже не было видно... И все равно Нартай его найдет, хотя пока не знает, где искать. Наверное, он в таком же ауле. В такой же юрте... А вдруг в той юрте рядом с Ертаем сидит их мать? Живая?.. Нет. Кто умер, того закопают, засыплют сверху — чтобы никогда не поднялся. Из могилы никто не выходит, никто... А Ертай, может быть, все еще плачет, дурачок. Хоть бы там, где он теперь, тоже были ягнята и козлята. Он бы играл с ними и не плакал...
Нартай и сам не прочь был поиграть. Осторожно подошел-подкрался он к бурому теленку, мирно щипавшему травку возле юрты, и сделал попытку вскарабкаться на него. Не тут-то было! Теленок замотал головой, взбрыкнул задними ногами, и Нартай плюхнулся на землю. Из юрты выбежала аже, заохала, бросилась к Нартаю. А тот поймал теленка и снова попытался взобраться на него. И опять свалился, в кровь ободрав кожу на локте. Но не заплакал, а рассмеялся, не желая показывать перед аже, как ему больно. Он пробовал оседлать ягненка, затем козленка. Они вели себя смирно, только удержать его на себе им было не под силу. На жеребенка бы влезть... Росту не хватает. Да и храбрости... В утешение аже вынесла Нартаю холодного айрана1 в тостагане — деревянной чаше, разрисованной по краям. Нартай поднес тостаган ко рту, выпил жадно, большими глотками. Айран оказался очень вкусным.
Вместе с аже он вернулся в юрту. И осмотрел все внутри, внимательно, ничего не упуская. Огонь разводили здесь прямо посредине, а дым выходил в круглое отверстие наверху. "Шанырак" — называла его аже. И Нартай повторял за нею, прислушиваясь к звукам незнакомых слов: шанырак, уык, кереге...2 В Алма-
'Айран — кислое молоко. 2 Части юрты.
лте ничего этого не было. И юрты не было. И такого вот большого сундука, украшенного резной жестью. И деревянной кровати с выгнутым изголовьем. И еще одного сундучка, черного, с разрисованной крышкой и боками, который называется кебеже... Здесь все по-другому. И совсем не видно книг. Как же так? Ни одной книги?.. В сундуке, на самом дне, есть одна книга, сказала аже. Очень старая книга — Коран... Он и взглянуть на нее не захотел, на эту книгу. Подумаешь, одна-единственная, да и то — старая. Не две, не три, не сто — одна... Нет, это не его дом — другой. И люди тут другие. Чужие...
Бородатый вернулся с работы вечером, усталый, но не было с ним ни бумаг, ни ручки с блестящим перышком. И книгу свою — одну-единственную — не вынул он из сундука, не стал читать. И назавтра тоже не вспомнил о ней. Только-только рассветет — он уже отправляется на работу, а приходит, когда на дворе сгущаются сумерки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57