Вот, пожалуйста, оттиски статей из академических журналов, вот — научные доклады, вот — рецензии на труды других ученых. Огромная работа. А большая часть ее еще не видела света. Соберу все, и еще одна книга готова. Что вы на это скажете?
— Идея недурна.
— Только одно грызет... Моя первая кандидатская... Так и бросил, не защитил.
— "Колонизаторская политика царского правительства в Казахстане в начале XX века". Она?
-Да.
— Этот орешек разгрызть не просто...
— Был бы топор хорош, так и войлочный кол вобьешь. Не в теме загвоздка, а как подать.
— Ты прав. Ведь сам говорил, работа отличная. Жаль только, света не увидела.
— Сейчас я проглядел ее. Конечно, в таком виде куда ее понесешь... Слишком уж вольно я размахнулся. Факты, документы — все верно, все точно. Но выводы — сомнительны... Не сомнительны даже, а как-то легковесны... Жаль, что там говорить. А так бы получился труд увесистый, листов на тридцать.
— А готового что есть?
— Листов двенадцать-тринадцать. Статьи, рецензии...
— Маловато... А может, подправишь, дотянешь?
— Чем дотягивать — проще за новую тему взяться. Правду говорят: не зная, и яд за бальзам примешь... В каких-то местах у меня даже мороз по коже, — неужели я написал? Что значит молодость безрассудная.
— Если б листов тридцать, так и деньжат перепало б.
— "Помнишь ли юности дни?.."
— О чем ты?
— Абай. Мир праху его, знал старик, что к чему... "О боже, боже, где те годы?.."
— Я понимаю.
— Ничего ты не понимаешь. Молодость ты, молодость... В душе — простор, чистота. Все звенит в тебе, и дух твой бодр. Не в реальности живешь, которую пощупать можно, а паришь в каком-то странном, удивительном мире, который сам же ты и придумал. Впереди только радость и свет. Все манит, все интересно. Ты и Наполеон, ты и Бисмарк. "Сладок той ожиданием". В этом ожидании и мчится юность. Может, тебя и не той ждет вовсе, а поминки... Но это и в голову не приходит. Потому как — глуп. Тем и прекрасна молодость. Ну, а когда страсти улягутся и оглядишься вокруг себя...
— ...плакать хочется.
— Именно плакать. Но из-за чего тебе хочется плакать, я знаю. Забыть не можешь, как любить начинала. Твоя тоска по любовникам, узкобедрым, как верблюд, и с мощной верблюжьей грудью. Ну, а я...
— Ты испорчен до мозга костей. Несешь, что в голову взбредет, лучше на себя посмотри...
— А что смотреть?..
— Не таким уж чистеньким приплыл ты мне в руки. Ну, побывала я замужем, так ведь и ты успел жену бросить.
— Да заткнись ты...
— Только твоя жена — вонючая аульная баба, а мой муж большим человеком был.
— Не забудь только, что моей жене было двадцать, а твоему мужу разочка в три больше — шестьдесят ровнехонько.
— Ну и что?.. Главное, человек какой.
— Да уж... В людях разбираться ты, конечно, мастак. Эрик, из-за которого ты мужа бросила, — ему в о семнадцать-то было? Тоже ведь прекраснейший человек был? А? Если мне не изменяет память, этот достославный джигит обобрал кого-то в темном переулке и отправился за решетку?
— Ну и отправился... Ну и что? Я ведь за тебя пошла.
— Почему же не за Эрика, а за меня?
— Милый мой! Я ведь полюбила тебя.
— Ах, вот оно что... Полюбила, значит...
— Ну и ревнив ты. Кроме тебя, я никого не любила. Не веришь?..
— Ради бога, не лезь. В мои годы на этом не проведешь.
— Вечно ты себя старишь. Сорок четыре для мужчины...
— Для мужчины, конечно, самая пора женихаться. А для женщины?
— Мне нет сорока. У меня самый бальзаковский возраст — тридцать пять.
— Тридцать пять тебе было шесть лет назад. Ну, допустим, тридцать пять. У нас, на востоке, тридцать пять — это старуха.
— Прогнивший, дикий восток.
— Пусть дикий. Но у этого древнего дикого востока был хороший обычай: жена не перечила мужу.
— Прости меня, ты весь горишь. Я помешала тебе... Ты говорил о том...
— Забыл.
— Ты говорил, что плакать хочется, когда вспоминаешь юность.
— Да. Хочу плакать. Но не от тоски по минувшему, а от жалости к себе...
— И напрасно. Ты добился всего, о чем мечтал.
— А может, не добился?
— Не говори глупостей. Ты и академиком станешь. Впереди еще вон сколько, дорога длинная. Эти старики, из которых песок сыплется, думаешь, долго они протянут? Пока-то, конечно, первое слово за ними. Делать ничего не делают, только бока отлеживают, а каждый месяц восемьсот-девятьсот, а то и всю тысчонку получите, пожалуйста...
— В голове твоей, кроме денег, есть что-нибудь? Для тебя вся жизнь, весь смак ее — добыть копейку, одеться и пожрать.
— Думаешь, я мещанка? Вечно тебе надо меня унизить...
— Ну, допустим... Так чего же я должен хотеть, о чем мне мечтать'прикажете?
— Брось эту труху бумажную, ее уже и мыши не нюхают. Ты вкус жизни забыл, да и куда тебе... не знал ты его. Долби не долби — не поймешь.
— Ну-ка! Ну-ка!
— Это кто сказал: "Жить надо так, чтобы,когда умирать будешь, ни о чем не жалеть"?
— Прошу извинения, нечто подобное, начиная с древних эллинов, говорили многие.
— Не важно, кто сказал. Важно, что знал этот человек толк в жизни. Надо успеть взять от времени все. Все, все, что оно дать может. Так и надо жить, если ты человек современный.
— Все правильно. Кино, театры, рестораны... Курорты, санатории... Ты всего попробовала. А чего еще желать современной женщине?
— Хороший дом, современно обставленный... Дача, машина... Много чего.
— Все имеешь... Что еще надо?!
— Мой милый! Я хочу защититься.
— Ах, вот о чем речь...
— Да... Такого случая давно не было. А сегодня вдруг и так кстати... Жена Бикали, ну тот, что на твоей
кафедре...
— Что Бикали женат, я знаю.
— Да не перебивай... Муж младшей сестренки этой Канышми как раз лингвист, французским занимается...
— Ну и что?
— Сегодня в гастрономе ее встретила,- слово за слово, и всплыло.,У меня так и заныло все внутри. Знать бы раньше...
— И что бы ты сделала?
— Как что сделала? Ведь самое трудное — минимум по языку. Его сдать, остальное —- ерунда.
— Допустим, все сделано. А дальше?
— Дальше — диссертация.
— И какую же тему вы намерены выбрать? —-Да все равно.
— А писать кто будет?
— Что значит — кто? Думаешь, все, кто защищает, — Америку открывают? Надергают из разных книг, с чужих диссертаций перекатают... Да и ты на что? Этот несчастный кандидатишка Бикали, который каждому в рот смотрит, и тот дал жене защититься. Все говорят, он ей диссертацию сделал. Ведь такую бестолочь поискать только, — спроси у нее, где нос, она на рот покажет.
— Значит, по-твоему, все бестолочи должны стать кандидатами?
— Тебе мало меня унизить, тебе надо меня оскорбить. Нашел себе рабу и отпустить боится. А ведь бестолочь ты, а не я. Стану кандидатом — тебе что, от этого хуже будет? Несчастная сотня, которую я из себя выжимаю в бесконечной возне с детьми, в грязных дрязгах с директором, с завучем и бог знает еще с кем, — плохо будет, если завтра вместо одной сотни три будет? Стоит задуматься.
— В этих пустых стенах, где только эхо от наших с тобой голосов гуляет, для нас двоих денег достаточно. Разве что из сторублевок платья тебе кроить...
— Да в деньгах одних разве дело? А почет? А имя? Вот ты — профессор. Кому плохо будет, если жена твоя — доцент? "Семья, где каждый — ученый" — плохо звучит?
— Разве в том дело, что говорить будут?
— А как же? Ты для чего работаешь? Для чего исписал эту прорву бумаги?
— Для чего же, интересно бы знать?
— Ради славы. Удачи ради. Успеха. Карьеры. А уж после ради того, чтоб жилось хорошо.
— Может, бросишь эту дудку и уберешься отсюда?
— А-а... Как против шерстки, так на дыбы? Ты же других за людей не считаешь! Думаешь, я слепая? Не вижу? Кому другому, а мне можешь очки не втирать. "Прогресс науки", "благо народа" — так я и поверила, что ты ради этого спину гнешь! Уж кто-кто, а ты-то живешь единого хлеба ради. И не строй из себя ни ученого, ни святого. Ты — торгаш, и наука — твой товар. Чем колотить себя в грудь: "я —доктор", "я —профессор", лучше б жене помог. Нужна твоя ученость, когда от тебя как и от мужика-то проку чуть.
— Вон, старая кобыла... Мало жеребцов, под которыми ты гнулась... Дурь твою не вытоптали...
Но даже после того, как Гульжихан в слезах, то ли и вправду искренних, то ли фальшивых, вся подобравшись, тихо исчезла, Бексеит еще долго не мог прийти в себя. Он мерил шагами огромный, прекрасно обставленный кабинет, стены которого были в полках, забитых книгами, а все пространство у окна занимал великолепный письменный стол, и в голове его царил содом. Он гнал от себя мысли, выплеснутые гневом, который кипел в нем. Он жаждал унять этот гнев... "Нервы, все нервы, надо беречь себя", — и перебирал длинные четки (тончайшая резьба по красному дереву) , которые в последние годы всегда были в кармане.
Как ни заставлял он себя думать о чем угодно, лишь бы не о том, что произошло сейчас, Гульжихан не желала покидать его мысли. До чего бесстыдна! Чтобы женщина — и такова! Как была она прелестна, когда он увидел ее впервые. В ее движениях, в походке, в том, как она обращалась к собеседнику, в самих словах ее, даже в том, как она пила и ела, угадывалось, что она из хорошего дома, что выросла среди людей порядочных и достойных. А теперь вон что повылезло...
Бексеит никогда не жалел о том, что связал свою жизнь с ней. Она была дорога ему. В пору, когда не на кого было опереться — ни родных, ни близких, — она сделала немало, чтобы он обрел новую родню и новые знакомства, и даже в том, что он достиг, в его должностях и званиях, в почете, которым он теперь окружен, — немалая доля ее труда. С ней он всегда ощущал себя главой дома, но мелочами она не донимала его. Быт не касался его, а между тем он все получал готовеньким и все в доме сияло. Как пастух нюхом угадывает перемену погоды, так она по одному только движению бровей угадывала настроение мужа и поступала в соответствии с его переменчивостью. Но самое главное... Самое главное — Гульжихан открыла ему, что есть жена, что такое истинно современная женщина... И все же, супружеская требовательность Гульжихан к мужу в последнее время стала для Бексеита утомительна. Пользуясь любым случаем, он отправлялся на неделю-две в командировку, уверяя, что какой-нибудь периферийный институт зовет прочитать лекцию-дру-гую, а то и целый курс, или на полтора-два месяца отбывал в Москву или Ленинград — опять науки ради. А приехав, обновленный, с пылкостью и энергией молодожена отправлял свои супружеские обязанности. Нет, Бексеит не жалел о том, что все сложилось, как сложилось. Гульжихан умела все. Не получилось лишь одно...
В последнее время — как ни глушил он это в себе, как ни пытался забыться, — в последнее время этот трехлетний мальчишка с тощенькой шейкой и ножками хомутом стоял перед ним — никуда не деться. Даже неизменные сопли под носом придавали ему только прелести. Секен-Секиман-Секитай-Сейтжан... Сейтжан Бексеит-улы Атаханов! Студент третьего курса МГУ, будущий ученый-востоковед Сейтжан Бексеит-улы... Впрочем, подобно тысячам отвергнутых абитуриентов, может быть, вернулся домой и он?.. Может быть, уже давно, давным-давно... Ведь здоровье у него было никудышное...
В дверь постучали:
— Господин профессор!
Четки замерли в руках Бексеита, и он остался стоять у окна как стоял. Даже не обернулся.
Дверь тихонько отворилась:
—- Бексеит!
На этот раз он обернулся, чтобы еще ей выдать, но, увидев Гульжихан, возникшую на пороге легко и просто, будто и не было ни обид, ни крика, сдержался.
— Мой всемилостивейший повелитель, обед на столе. Он рассмеялся. Рассмеялся невольно. Над бесстыдством жены. Над своим бессилием.
— Нам нельзя ссориться, — улыбнулась Гульжихан. — Мы должны приноравливаться друг к другу.
"Поди угадай, куда тебя поведет", — подумал Бексеит.
— "Человек человеку волк" — это какой мудрец сказал?
— Бартольд не отрицал.
— Помню, помню, этот самый Бартольд говорил еще, что вокруг каждого — кольцо недругов...
— Ну и что?
— Вот ты — ученый. Ты — высокая душа, которой ни до чего дела нет, кроме науки.
"К чему бы это?" — в Бексеите снова закипала ярость.
— Ученый — это птаха неоперившаяся. О нем заботиться надо. Больше всего ему нужна женщина, самозабвенная, любящая, понимающая его душу.
— Вроде тебя?
— У женщины волос длинен, а ум короток. Что делать, может, не всегда хватает мне ума угадать твои желания, но душа моя чиста. Я тебе верная, преданная жена, и ты постарайся быть мне хорошим мужем.
"Что я стараюсь быть тебе хорошим мужем — сомнений нет, а уж верная ли ты жена — аллах ведает", — подумал Бексеит.
— Кто пожалеет нас, если мы друг друга жалеть не будем? Найди тулпара, у которого все копыта целы. Из тех, что живут на земле, у каждого — свой изъян и своя беда. Зачем мучить друг друга попусту?
"Если слова твои и правда от чистого сердца, так не мучь меня, исчезни отсюда — из этой комнаты, из этого дома. Насовсем. Навсегда. Чтобы ни следа, ни духа твоего не осталось возле меня", — взмолился Бексеит. Но не вслух, а про себя.
—• Для настоящего ученого жена, семья, дети — дело десятое, может, даже вовсе лишнее. Сколько великих ученых даже женщины не познало, а про семью и говорить нечего! Прожили как перст — одинешеньки. Твой главный долг — труд. Твоя первая обязанность на земле — открытия. И еще книги, великие книги.
"Змея, — подумал Бексеит, — куда пробралась. И все ползком, вьется, вьется, петля за петлей".
— Ты помнишь, еще давно, мы только с тобой познакомились, ты говорил: создать в науке что-нибудь стоящее можно, лишь поправ все житейское, отказавшись от радостей и забот.
— Не забыла? — произнес Бексеит.
"Только то, что я вытворял тогда, нравилось тебе куда больше моих слов", — подумал он.
— И не забуду, — подхватила Гульжихан. — Никогда не забуду!
"Да и как забыть? Если мужу твоему было под шестьдесят, а высокомудрому джигиту двадцать семь", — опять про себя подумал Бексеит.
— Как хорош ты был...
— И как силен! — подхватил Бексеит.
— Правда, правда, — согласилась Гульжихан. — Сила воли — огромная. И характер удивительно спокойный, а в лице столько дружелюбия.
"О боже, боже! Где те годы?.. Уплыли вдаль, вдали исчезли". Других строк Бексеит вспомнить не смог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57