– Этого шалопая? – злобно спросил Джонни. – Того, что на Георгиев день царя обругал?
– Враки это, браток, не верь людям, – заступился за сына Стоичко Данкин и, отхлебнув ракии, отер ладонью седые усы. – По злобе наговаривают. Парень хороший… Учился, а сам работал – я на него гроша ломаного не истратил…
Стоичко умолк, и глаза его засияли гордостью и умилением.
– Вот я и надумал одеть его по-городскому… – продолжал он. – Грех мне перед богом… Ведь он до нынешнего дня ничего от меня не видел. Сам себе на хлеб зарабатывал, как говорится, с малых лет батрачил.
Джонни слушал с мрачной завистью во взгляде. Стоичко Данкин сообразил вдруг, что нечаянно затронул больное место приятеля. У Джонни было двое детей – сын и дочь. Сын с грехом пополам окончил только прогимназию. После безуспешных попыток учиться в гимназии он вернулся к отцу и окончательно отупел от однообразной работы в корчме и беспробудного пьянства. Военная служба в городе сделала его развратником, скандалистом и достойным соперником начальника местной полиции в любовных похождениях. Дочь Джонни окончила школу домоводства; девушка она была смышленая и хорошенькая, но убежала из дому с одним повесой-столяром, который появлялся на сельских ярмарках, щеголяя напомаженными волосами и франтовским костюмом городского покроя. Теперь этот молодчик волочился за женщинами и проедал приданое жены, а работу свою забросил, хотя Джонни помог ему обзавестись в городе мастерской. Бережливому и даже скупому Джонни было особенно тяжело видеть, как зять мотает деньги, которые выторговал у него за дочь. Все это было хорошо известно Стоичко Данкину. Ему стало жалко приятеля, и он сделал неуклюжую попытку посочувствовать его горю.
– А впрочем, я своего озорника тоже не очень-то хвалю, – сказал он. – Молодо-зелено, сам знаешь… Из-за пустяков может голову потерять. Но я все-таки хочу купить ему одёжу. Вот я и…
– Денег на сына я тебе не дам, – сухо отрезал Джонни.
– Почему так, браток?
– Так.
– Нынче табак у меня хорошо уродился, – не сдавался Стоичко Данкин. – Соберу и с той полосы, что взял исполу у отца Манола.
– Не дам, – повторил корчмарь.
Но, желая показать, что он ничего не имеет против самого Стоичко Данкина, поставил перед ним вторую стопку ракии. Тут Стоичко с грустью убедился, что змеиная зависть поселилась в душе его приятеля.
– Эх, Джонни!.. – сокрушенно вздохнул он, не прикоснувшись к стопке.
Стоичко задумался. Никогда еще ему так не хотелось иметь деньги – иметь для того, чтобы купить сыну городской костюм. Это странное желание возникло у него, когда, оглянувшись на свою жизнь, он осознал, что вся она прошла в нищете. За что бы ни брался Стоичко, где бы ни работал, дети его всегда ходили голодные и оборванные. И вот его сын Стоимен своими силами выкарабкался из этой беспросветной, безысходной крестьянской нужды.
Желание Стоичко Данкина сделать подарок сыну стало еще более страстным.
– Слушай! – с внезапной решимостью воскликнул Стоичко. – Я подпишу вексель… Если не смогу вернуть тебе деньги из задатка за табак, продай мое поле!
Джонни бросил на него негодующий взгляд.
– Да ты с ума спятил, голодранец!.. Он, видите ли, хочет поле свое заложить, чтобы купить одёжу сыну! Да ведь если даже он выучится, твой сын, если станет офицером или учителем, какой в этом толк? Все равно от тебя далеко не уйдет, а у тебя и рубахи на теле нет! Пусть те покупают ему костюм!
– Кто те? – беспокойно спросил Стоичко Данкин.
– Красные бездельники, городские, что ему учиться помогали. Ну, чего ты на меня уставился?… Я не дурак, чтобы давать деньги тем, кто меня зарезать собирается!
– Тебя зарезать?
– Ну да, зарезать или имущества лишить, все едино… Ладно, хватит ко мне приставать с деньгами. Лучше выпей.
И Джонни поднял свою стопку, чтобы чокнуться с приятелем. Но Стоичко Данкин все так же смотрел на него заблестевшими от гнева маленькими синими глазками. И вдруг он грубо выругался, повернулся спиной к Джонни и пошел к двери. Первый раз в жизни он вышел из этой корчмы, не прикоснувшись к ракии.
– Стоичко!.. Эй, Стоичко!.. – кричал ему вдогонку корчмарь. – Вернись, дуралей!..
Но Стоичко Данкин даже не обернулся.
Пришло золотое знойное лето, предвещавшее хороший урожай табака, и средорекские крестьяне не разгибая спины работали в поле. Ослепительно сияла глубокая безоблачная синева, а солнце обдавало жаром красноватые песчаные холмы, засаженные табаком. Между прямыми рядками этого ядовитого растения от зари до зари копошились загорелые люди – рыхлили, пололи, обрывали листья. Только в полдень, когда жара становилась невыносимой и над полем нависала томительная тишина, люди бросали работу и шли отдохнуть в тени орехового дерева или каштана. Высокая, тощая, как ящерица, крестьянка кормила грудью младенца. Седой старик в заплатанных шароварах в продранной соломенной шляпе, медленно спустившись к широкой реке, окунал распухшие ноги в ее ленивую желтую воду. Деревенские подростки (почти все взрослые парни были взяты в армию и отправлены в Македонию и Фракию) заигрывали с девушками под вишнями. Девушки покатывались со смеху, но этот смех звучал резко и пронзительно, словно тишина, придавившая деревню, погасила их жизнерадостность.
А под вечер, когда солнце клонилось к закату и вечерние тени удлинялись, на шоссе со стороны города показывался автомобиль с экспертами какой-нибудь табачной фирмы. Из машины выходили господа в кепках и брюках-гольф. Отведав в ближайшем монастыре жареной форели с густым мелникским вином, они приходили в благодушное настроение. Господа стремились составить себе общее представление об урожае и, как всегда, старались сочетать приятное с полезным.
– Ну, как? – добродушно осведомлялись они. – Хороший нынче табак?
– Хороший, хороший, – отвечали крестьяне.
– А пятна? Попадаются на листьях пятна? – интересовались господа.
– Нет, пятен нот! – как всегда, хитрили крестьяне.
Но экспертов трудно было провести, и они шли на поле как будто из праздного любопытства, а на самом деле чтобы убедиться своими глазами, нет ли на листьях пятен от мозаичной болезни. Они зорко пробегали глазами по зеленым рядкам табака, усеянного нежными бледно-розовыми цветочками. И тогда самодовольные лица становились хищными, как во время закупок.
– Чей это участок? – спрашивал, держа сигарету в зубах, толстый рыхлый господин с бесцветными заплывшими глазками.
– Кривого Стойне, – неохотно отвечал кто-нибудь из крестьян.
– Куда ж он запропал, этот Стойне?
Господин снисходительно подделывался под крестьянскую речь, а хитрые его глазки испытующе бегали по запущенному, непрополотому табачному полю, поросшему сорняками и зараженному мозаичной болезнью.
– Малярия его трясет, ваша милость… А сына мобилизовали. Вот и не смог вовремя опрыскать табак. А вы из какой фирмы будете?
Толстяк вынимал записную книжку и делал в ней какую-то пометку. Потом рассеянно обращался к крестьянину:
– Что? Ты у меня что-то спросил?
– Спросил, из какой вы фирмы.
– Из «Никотианы», – ухмыляясь, лгал толстяк под одобрительное хихиканье своих служащих.
– Может, вы сам хозяин?
– Нет, не хозяин. Хозяин «Никотианы» водится только с министрами да с богачами. – И брюхо нового генерального директора фирмы «Джебел» тряслось от смеха.
Разыгрывая крестьян, директор тем самым скрывал от конкурентов свой объезд табачных плантаций.
– А это чей участок? – продолжал любопытствовать директор «Джобела», указывая на соседнее поле, еще более запущенное.
– Санде Попадиина.
– А он куда запропастился?
– Убежал в горы, вата милость… к партизанам подался.
– Да что ты говоришь!
– Так-то!..
И крестьянин, напустив на себя негодование и озабоченность, со злорадством наблюдал, как тревога пробегает по лицам этих толстых клещей, пьющих кровь средорекских крестьян.
Однажды в жаркий июньский день Динко отдыхал после обеда в тени вязов на краю своего поля. Все утро он без передышки рыхлил табак под палящими лучами солнца, потом перекусил брынзой с хлебом, принесенными из дому, и ненадолго забылся сном. Когда он проснулся, жара уже спала. Красноватые, засаженные табаком холмы ярко выделялись на лазурном небе. Вокруг было тихо и грустно; па полях люди уже снова принялись за работу. Дин ко вздохнул, словно ему не хватало воздуха; на самом же деле его угнетали тоска и вынужденное бездействие. Боевой группе, организованной в деревне, не хватало оружия. Попадиин, узнав, что ему грозит арест за антинемецкие разговоры, бежал из села. С собой он захватил только одну гранату и ржавый солдатский штык.
Динко потянулся, чтобы размять свое сильное тело, взял мотыгу и, погруженный в тягостные мысли, не спеша направился к своей полосе, решив еще немного поработать. Заботиться о табаке не имело сейчас для него никакого смысла, но работа помогала убить время и отвести подозрения старосты. Участок находился по другую сторону ложбинки с вязами и поднимался на вершину холма, где Динко работал только рано утром или под вечер, когда солнце не так сильно припекало. Противоположный склон холма был покрыт каменистой осыпью. Тут петляло шоссе, ведущее в город через Средорек.
Поднявшись на вершину холма и посмотрев вниз, Динко увидел на шоссе крестьянскую девушку в белой косынке и с кувшином в руках. Это была его сестра Элка. Он сразу узнал ее по крупной фигуре и неуклюжей походке. Заметив брата, она прибавила шагу и быстро замахала чем-то над головой – книгой, газетой или письмом. Динко приободрился. Сестра несла свежую холодную воду, а может быть, и почту с известиями из города.
– Повестка… – крикнула она, подойдя ближе. – Тебе повестка, вызывают в казармы… И письмо от Ирины.
Динко охватила хмурая радость. Повестка означала конец вынужденному бездействию, а редкие письма Ирины всегда пробуждали в нем окрашенное горечью смятение чувств – тоску по ней, любопытство, волнение. Образ Ирины не угасал в его памяти. Она писала ему раз в два-три года, только тогда, когда надо было уладить в городе или деревне какие-нибудь дела, касающиеся отцовского имущества. Эти письма были ответом на его сухие напоминания о том, что надо выслать деньги для взноса налогов, если вырученной арендной платы на это не хватало. Обычно Ирина присылала сумму гораздо более крупную, чем требовалось, сопровождая ее обидной просьбой купить на оставшиеся деньги подарки бедным родственникам. Сама же она ни разу не потрудилась купить или выбрать эти подарки. То были преувеличенно любезные письма, в которых она с напускным интересом спрашивала о двоюродных братьях, дядюшках и тетках, хотя постоянно путала их имена и степени родства, потому что судьба родственников ничуть ее не волновала. Письма эти были кое-как нацарапаны прямым почерком на дорогой бумаге, причем Ирина старалась писать как можно крупнее, чтобы скорее исписать лист и отделаться от неприятной обязанности. Но даже такие письма разжигали в сердце Динко давнее чувство, уносили его мысли далеко от Средорека и его однообразной жизни.
Элка подошла к брату, вспотевшая и раскрасневшаяся от быстрого подъема по сыпучему обрыву. Как и Динко, она была хороша собой – рослая, светловолосая, синеглазая. Элка напоминала красивую, выносливую рабочую скотинку, и какой-нибудь деревенский бедняк мог бы полюбить ее так же горячо, как и свой клочок земли. Но у нее не было грации Ирины, только улыбка и ровные зубы смутно напоминали ее двоюродную сестру, горожанку.
– Откуда ты знаешь, что письмо от Ирины? – равнодушным голосом спросил Динко.
Он всячески старался скрыть свое волнение.
– Я сразу узнала. – Девушка поставила кувшин па землю, перевела дух и вытерла платком лицо. – Узнала по бумаге и по духам.
Динко взял письмо и повестку, которые Элка завернула в старую газету, чтобы не запачкать их потными пальцами. Аромат духов «Л'ориган», исходивший от конверта, сразу заглушил деревенские запахи земли, табака и выгоревшей на солнце травы. Это было благоухание далекого, недоступного существа из чужого мира, который вызывал у сестры удивление, а у брата – ненависть. Сначала Динко прочел повестку. Она была прислана из военного округа и не очень его удивила, так как он ждал ее со дня на день. Не успел он ее прочесть, как принял решение. Повестка стала для него сигналом к уходу в партизанский отряд. С завтрашнего утра, подумал он, для него начнется новая жизнь – кочевая, папряженная и опасная, но зато наполненная до краев, а этого ему как раз не хватало. Для него не было другого выхода, если он хотел остаться верным тому, о чем мечтал, что понял и ради чего жил до сих пор. Элка, словно отгадав его мысли, спросила робко:
– Что ты теперь будешь делать?
– Уйду в горы, – ответил Динко. – Что же еще делать?
– А мы с мамой?
– Сидите смирно. Я думаю, вас не тронут.
Элка заплакала, но Динко тут же одернул ее:
– Разревелась! А еще ремсистка!
Досадливо поморщившись, он вскрыл конверт с подкладкой. Письмо начиналось с обычных любезностей, затем следовали вежливые вопросы о здоровье родственников со знакомой путаницей в именах, которые Ирина так и не могла запомнить. Далее она кратко сообщала о своем внезапном решении продать отцовское хозяйство в деревне и уполномочивала Динко проделать это. «Я хочу вложить деньги в одно предприятие, которое быстро развивается, – писала она, – и думаю, что ты одобришь мое решение, тем более что дохода от двух участков и мельницы едва хватает на уплату налогов». В конце она приглашала Динко навестить ее, когда он приедет в Софию, и великодушно уверяла его, что хочет, чтобы родственники покойного отца ее не забывали.
Динко сунул письмо в конверт и погрузился в горькое раздумье. Да, она не изменилась – такая же неискренняя, чужая, совсем от них оторвавшаяся. Он вспомнил, что в гимназии, еще до того, как она продалась недосягаемому миру господ, она стыдилась своего родства с ним, Динко, презирала его деревенские царвули и домотканую полосатую сумку, в которой он носил учебники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131