– Значит, ты отказываешься помочь раненому! – взорвался Мичкин. – Тьфу!
Он негодующе сплюнул. Ирина покраснела. Ее болезненно хлестнули слова Мичкина.
– Я не отказываюсь, дурак! – огрызнулась она. – Но я тоже хочу спасти человеческую жизнь. Где ваш проклятый командир?
Мичкин опять почувствовал, как эта женщина бесстрашна, и это заставило его отнестись к ней с уважением. А то, что она огрызнулась, рискуя его рассердить, означало, – если она сделает что-нибудь для командира, то сделает как следует, без подлого умысла ухудшить его состояние.
– Ступай! – он указал ей на Варвару. – Эта женщина тебя проводит.
Сидя в траве, Варвара по-прежнему судорожно всхлипывала и неровно, отрывисто дышала; плечи и ноги ее конвульсивно дергались. Ирина увидела в этом симптом тяжкого нервного расстройства и подумала, что этой женщине не место в партизанском отряде, где человек каждый день проходит через ужасы.
– Женщина ранена, – сказала Ирина, неожиданно заметив струйку крови, стекающую с голого локтя Варвары.
– Да, ранена! – Мичкин тоже увидел кровь, которая при лунном свете казалась черной. – Но это пустяк… Ее перевяжешь потом.
Ирина подняла руку Варвары. Под мышкой кожа у нее была ободрана пулей, порвавшей мелкие кровеносные сосуды. Но Варвара не чувствовала боли и все плакала, нервно всхлипывая.
Мичкин махнул рукой и приказал одному из партизан проводить Ирину на перевязочный пункт.
Мичкин опять посмотрел в сторону гор, по которым петляло шоссе, и вдруг услышал какой-то далекий шум, однообразный и глухой. Он попытался было убедить себя, что ему только показалось, но вскоре понял, что не ошибся. Это был шум моторов. Может быть, где-то в ночи летела эскадрилья самолетов. Но нет – авиационные моторы гудят волнообразно и напевно. Скорее, это гудели автомашины. Мичкин опять стал прислушиваться. Снова донеслось гудение – бездушное и механическое. И тогда он догадался, что это хор множества моторов: машины преодолевали крутой подъем. Вскоре они покажутся на изгибах шоссе. Мичкин понял, что это неизбежно должно было произойти, раз немцы держали на станции несколько тысяч литров бензина.
– Отведи докторшу на перевязочный пункт и возвращайся немедленно!.. – приказал он партизану, который должен был проводить Ирину, а затем обратился к Данкину: – Заложи мины на шоссе да получше замаскируй их. – А всем остальным сказал: – Ребята! К немцам идет подкрепление. Мы не должны отступать ни на шаг, пока наши не отойдут от моста и от станции.
Но по далекому шуму моторов партизаны все поняли, и каждый уже знал, что предстоит бой. Знал, что товарищи, сражающиеся у станции, не отойдут, пока не подожгут бензин, а немцы первым делом бросятся на холм, с которого они могли бы обстреливать партизан с фланга и тыла.
Пока Данкин вместе с несколькими бойцами устанавливал мины на шоссе, Ирина торопливо шагала за человеком, который вел ее на перевязочный пункт. Она видела горящие вагоны и тени людей, которые время от времени мелькали на ярком фоне зарева. Она видела даже вспышки выстрелов и слышала свист шальных пуль, достигавших оврага, где находился перевязочный пункт. Вероятно, одной из них была ранена Варвара. Сознавая опасность, Ирина пустилась было бежать, по вдруг остановилась. Она подумала, что человек, который идет впереди, может над ней посмеяться, а это было бы ей обидно. Человек заметил ее страх, но не засмеялся. Он был невысокого роста, широкоплечий, в рваной одежде. В эту минуту он думал о глухом шуме машин в горах. Он вел Ирину по жнивью, куда достигал разреженный дым сражения, насыщенный запахом пороха и горсти их на станции вагонов с табаком.
Над головой у них засвистел вихрь пуль, выпущенных из пулемета. Ирина невольно пригнулась. И тут она подумала, что все пережитое ею в эту ночь пришло как искупление за десять лет, проведенных в лени, праздности it наслаждениях. Искуплением была и смерть Бориса, сраженного тропической малярией в заброшенной и грязной военной гостинице, по стенам которой ползали Клопы. Искуплением была и судьба фон Гайера, который сейчас ждал кары, безжизненно и равнодушно глядя перед собой. Искуплением была и болезнь Костова, который валялся на траве с таблеткой нитроглицерина под языком. Наконец, искуплением было и то, что Ирине приказали перевязать раненого командира тех людей, которые разрушали мир «Никотианы».
Жнивье кончилось, и начался пологий спуск к оврагу. Овраг был мелкий, широкий, заваленный песком и камнями, принесенными сюда с равнины потоками проливных дождей. К горам он сужался, а склоны его становились выше и круче. Теперь Ирина и ее проводник находились как бы в естественном окопе, который предохранял их от пуль, а шум боя казался здесь замирающим и глухим, словно доносился издалека.
– Долго еще? – спросила Ирина.
Туфли ее были полны песка и колючек.
– Да вот они! – ответил ее проводник.
За размытыми корнями высохшего дерева – оливы или смоковницы, – там, где в ливень вода нагромоздила большую кучу камней, русло оврага поворачивало. Миновав поворот, Ирина увидела десяток людей, лежащих на песке. Луна заливала их печальным светом.
Значит, это и был перевязочный пункт партизан! Сердце Ирины сжалось. Некоторые раненые лежали неподвижно, как трупы, другие сидели, прислонившись спиной к крутому склону оврага, третьи сами себя перевязывали или помогали товарищам. Один легкораненый молодой человек с забинтованной головой, замещая убитого санитара, сновал между остальными и подносил им в жестяной кружке воду, принесенную в ведре из ближней речки, обмелевшей и грязной. На песке валялись две санитарные сумки, из которых были вынуты последние бинты. Некоторые раненые порвали свои рубашки, пустив их на перевязку. Пахло йодоформом, устаревшим лекарством, которое все еще входило в инвентарь полковых амбулаторий, – партизаны, вероятно, отобрали его у какой-то разбитой воинской или жандармской части. Убитый санитар, должно быть, имел элементарные познания в хирургии. На полотенце (которое санитар, очевидно, считал чистым) лежали его инструменты – зонд, ножницы, гемостатические пинцеты. Рядом стояла эмалированная миска с желтым раствором риванола, в котором он дезинфицировал инструменты.
Сердце у Ирины сжалось еще сильнее. Эта санитарная нищета – облупленная миска с риванолом, сложенные на грязной тряпке инструменты, которыми санитар, видимо, все же намерен был пользоваться, – вызывала острую жалость. Что-то зловещее и тоскливое виделось ей в раненых мужчинах, обреченных умереть па этой чужой земле, залитой безнадежным и печальным лунным светом. Ирине стало страшно.
– Где командир? – спросил провожатый Ирины.
Раненый с забинтованной головой не ответил, только показал рукой на что-то темнеющее на песке. Ирина направилась туда. Лунный свет упал па лицо Динко. И тогда Ирина его узнала.
В первое мгновение она почувствовала слабость, ноги у нее подкосились, трудно стало стоять; потом она начала дрожать, но не от смущения, не от страха, не от радости, что увидела Динко, который мог спасти жизнь фон Гайера и помочь им выбраться отсюда. Ее бросило в дрожь не от жалости к нему, не от того, что она была потрясена, увидев его, смертельно раненного, в этой зловещей дыре. Она дрожала от какого-то другого, невыразимого и глубокого волнения, которое вызвали в пей воспоминания о прошлом, о тех теплых осенних днях, когда она возвращалась домой с виноградника с корзиной винограда, а вечером помогала отцу снимать низки табака, которые зимой шли на продажу «Никотиане». Это волнение в ней вызвали воспоминания о ясных спокойных годах ее жизни до встречи с Борисом, до того, как голодные стачечники убили камнями ее отца, до того, как она стала любовницей, а потом законной женой злодея, чей труп сейчас перевозили, как докучный груз, из Салоник в Каваллу. Это волнение вызывало воспоминание о чистоте тех дней, которые она провела в маленькой, выбеленной известкой комнатке с открытым окном, затененным листвой старого орехового дерева, – комнатке, в которой слышался неумолчный шум реки; тех дней, исчезнувших как сон, и того душевного покоя, память о котором всегда рождала в ее сердце и горечь и сладостное томление. Потому что Динко прожил в ее семье десять лет и был свидетелем тех ясных, спокойных и чистых дней, и, как ей, ему были знакомы и выбеленная комнатка, и тенистое ореховое дерево, и шум реки.
Но как несправедливо и холодно она к нему относилась тогда! Ее раздражали его большие, обветренные па полевых работах руки, грубая суконная одежда, царвули, постоянное недовольство бунтующего батрака, которое вспыхивало в его глазах всякий раз, когда он разговаривал с ее отцом. Ее раздражал мрачный пламень его любви, глубокой, как страдание, и горячей, как земля красных песчаных холмов, на которых рос табак. И все это она вдруг вспомнила сейчас, глядя ему в лицо, облитое холодным потом, искаженное гримасой нестерпимой боля. Но это уже не было лицо угнетенного батрака. Даже теперь, искаженное болью, оно было властным, мужественным и красивым.
Мысль о том, что она должна помочь раненому, заставила ее прийти в себя, вернула ей хладнокровие, с которым она приучила себя принимать все то, что ей несла жизнь.
– Значит, это ты!.. – произнесла она, став на колени и склонившись над Динко. – Мне говорили, что ты ушел в леса, и это меня не удивило. Ты меня слышишь? Открой глаза!
Динко медленно поднял веки, но не узнал ее, потому что лицо ее было в тени. Он только хрипло проговорил:
– Кто это?… Что вы хотите?… Без приказа Шишко не отступать пи на шаг!
Человек, который привел Ирину, сказал:
– Это докторша, товарищ командир! Мы ее задержали в машине на шоссе.
Раненый покачал головой, словно говоря, что помощь ему уже не нужна. Глаза его опять открылись – холодные, затуманенные и безразличные ко всему, что не имело отношения к бою.
– Ты в самом деле меня не узнаешь? – горестно произнесла Ирина, положив руку на его холодный мокрый лоб. – Тебе так плохо? Как это страшно!
Потом она крикнула своему провожатому:
– Подай мне санитарные сумки! И эту ужасную миску с риванолом!
– Что? – спросил партизан.
– Миску с желтым раствором. Мне надо вымыть руки.
Она быстро осмотрела сумки и нашла в одной из них шприц и ампулы с камфарой.
– Это хорошо! – сказала она. – Но от марли и бинтов не осталось и следа! И это все ваше санитарное оборудование?
– Все, – хмуро ответил провожатый. Потом вспомнил, что Мичкин приказал ему немедленно вернуться, и тихо добавил: – Докторша, я ухожу. Если что нужно, этот парень тебе поможет.
Он указал па бойца с забинтованной головой, который все слышал, но говорить не мог и только стоял рядом, готовый выполнять указания Ирины.
Она подняла рубаху Динко и тотчас же опустила ее, похолодев от ужаса.
– Так! – произнесла она, словно говоря сама с собой. – Живот у тебя, как решето. Даже самый искусный хирург не в силах тебя спасти… Но открой же наконец глаза!.. Так!.. Ты все еще меня не узнаешь?
Она говорила нервно, задыхаясь, и в этом беспомощном потоке слов находила выход своей страшной душевной слабости, которая грозила вызвать у нее истерические слезы. Однако она поборола эту слабость, свойственную женщинам, – нервы у нее были здоровые.
Динко открыл глаза, но они и теперь были мутны, холодны, равнодушны – глаза человека, сознающего, что он в объятиях смерти.
– Ты все еще не узнаешь меня! – простонала Ирина. Потом повернулась к человеку с забинтованной головой: – Подай мне шприц и ампулы… Его жизнь можно продлить еще на несколько минут… Так! А потом я посмотрю тебя и остальных.
Пока она наполняла шприц камфарой, она услышала шорох и, подняв глаза, увидела, что Динко, неожиданно сделав усилие, приподнялся на локтях и пристально смотрит на нее. Это был изумленный взгляд человека, который видит далекое и сладостное видение. Но усилие истощило его, и, не проронив ни слова, он с глухим стоном рухнул на землю.
– Значит, ты узнал меня! – Она засмеялась нервно и как-то механически, а из глаз ее внезапно потекли слезы. – Не шевелись!.. Не двигайся!.. Эта игла грязная… Подай другую, братец… Быстро!..
Человек с забинтованной головой вынул из металлической коробки другую иглу, а Ирина, вложив ее в шприц, осторожно втянула в него всю камфару до последней капли.
– В эту ночь тут творится что-то страшное… Дай мне руку и не обращай на меня внимания. – Она смахнула ладонью слезы, которые все еще текли по ее щекам. – Укол поддержит тебя. Господи, какие мускулы… Да, в гимназии на турнике и брусьях ты творил чудеса… И по математике и физике ты был первым, но латынь тебе не давалась… Ты помнишь, а?…
Сделав ему укол и вытерев смоченной в спирте ватой место, куда входила игла, что было совершенно излишне, Ирина вдруг всхлипнула, потому что в воспоминаниях прошлого было что-то пронзительно горькое. Потом она услышала голос Динко, сдавленный и хриплый, но такой знакомый:
– Как ты сюда… попала?
Она ответила:
– В Салониках умер мой муж… Мы везем его тело в Каваллу, а твои люди задержали нас…
– Умер, говоришь?… – Динко умолк, и лицо его выразило легкое удивление, словно он спрашивал себя, почему эта новость не доставляет ему сейчас ни малейшей радости. – От чего? – произнес он равнодушно.
– От малярии, а может быть, от пьянства. Он вел нездоровый и бессмысленный образ жизни.
– Да, совершенно бессмысленный… – слабым голосом проговорил Динко. – Ты должна скорее ехать дальше… Белые андарты могут напасть на нас с тыла… Тебе надо выбраться отсюда поскорее.
– Нет, я теперь с тобой не расстанусь… Я не хочу, чтобы ты думал, что я, как раньше… надутая дура, которая стыдится своих родных…
Слезы неудержимо катились из ее глаз.
– Ты одна едешь? – спросил он.
– Нет, в машине наш главный эксперт и директор Германского папиросного концерна… Послушай!.. Я опять хочу тебя использовать… – Она вдруг рассмеялась сквозь слезы, жестоко насмехаясь над собой. – Нет, ничего.
– Чего ты хочешь? – спросил он.
– Вероятно, твои люди убьют этого человека… Но он поехал в машине из Салоник только ради меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131