Павел откинулся па спинку сиденья и незаметно задремал, полузакрыв веки, так что длинные ресницы затеняли золотистый блеск его глаз. Он был измотан круглосуточной работой. Ирина смотрела на него печально, но без обиды и гнева. В дремоте его было что-то юношеское и свежее – так спит человек с чистой совестью, со спокойной душой. И тогда Ирина подумала, что этот мужчина, который па восемь лет старше ее, в сущности, гораздо моложе, чем она, и душой и телом. Автомобиль подбросило на ухабе, Павел очнулся.
– Прости, – сказал он. – До смерти захотелось спать.
Ирина ласково улыбнулась и проговорила:
– Ничего. Подремли еще.
Она с тоской спрашивала себя, почему в тот далекий день, когда собирали виноград, она повстречалась с Борисом, а не с ним? Почему жизнь так непонятна, запутана и жестока? Или, может, такой была жизнь только в мире «Никотианы», а в будущем, когда не станет враждующих классов и миров, люди обретут то недостижимое, что сейчас манит, властно зовет, за что они идут на смерть… Если в самом деле будет так, новый мир должен жить. Но трудно желать счастья другим, когда никто тебя не любит, когда для тебя все кончено и ты гибнешь…
Автомобиль приближался к чинаровой роще, которую осень разукрасила золотом и багрянцем. За рощей начинался городок. Ирина тихо промолвила:
– Когда подъедем к озеру, попроси шофера остановиться.
– Почему так рано?
– Мне надо сойти. До дому я дойду одна.
– Какие глупости! Что это тебе вздумалось?
– Я не хочу ехать с тобой через рабочий квартал… Там меня часто видели в автомобиле с Борисом.
– Ну и что ж? Все совершенно естественно.
– Нет, это неудобно даже для меня.
– Как хочешь.
Машина въехала в рощу. Между чинарами блеснула металлическая гладь стоячей воды с кувшинками и опавшими желтыми листьями. У берега валялась полусгнившая, посеревшая на солнце лодка, торчали заросшие бурьяном развалины павильона. Место было пустынное и навевало тоску. Навел приказал остановиться. Ирина взяла свой чемоданчик и вышла из машины.
– Значит, больше не увидимся?… – проговорила она. Павлу вдруг стало грустно, но он твердо ответил:
– Да.
Пальцы Ирины судорожно сжали его протянутую руку, словно пытаясь ее удержать. А он отдернул свою руку, хотя и чувствовал, что толкает эту женщину туда, откуда нет возврата. Быстрым шагом она пошла по тропинке. Над пожелтевшими чинарами, над разноцветной листвой мягко светило осеннее солнце.
XVII
В мае, когда болгарская армия сражалась в Словении, Павел однажды проснулся на заре и почувствовал, что война кончается. Трудно сказать, отчего он проснулся, – то ли от приятного сновидения, образы которого мгновенно исчезли, то ли от далекой артиллерийской канонады или же от грохота советской танковой колонны, которая шла по главной улице деревни. В артиллерийской канонаде не слышалось того непрерывного, ураганного гула, который обычно прокладывал дорогу массированной атаке. Гремели отдельные залпы по уцелевшим немецким гнездам, продолжавшим безнадежное сопротивление. А советские танки прокатились с ровным, тихим рокотом, словно неторопливое стадо мамонтов, идущих па водопой.
Павел попытался снова заснуть, по не смог. Через открытое окно вливались запахи влажной земли, аромат цветов и соловьиные треля. Где-то гудел самолет. Из деревни доносился неясный гомон голосов, скрип телег, мычание коров, ржание лошадей. Бежавшие от войны жители возвращались домой. Жизнь торжествовала над смертью. Слух о капитуляции немцев вчера вечером обошел штабы дивизий, достиг полков, перенесся в батальоны и уже распространился среди солдат.
Сон окончательно слетел. За открытым окном, выходящим на восток, серебристо белело небо, на котором еще мерцали звезды. Но вот у горизонта вспыхнула розовая полоска, она расширилась, засияла оранжевым светом и погасила блеск зари. Павел любил этот предутренний час. Голова еще свободна от напряженных размышлений, которые заполняли его сознание целый день. В эти минуты время, казалось, бежало вспять, оживляя в памяти прошлое, и Павел с удивлением всматривался в минувшие события, а это давало ему силу для нового рывка вперед. Вот и сейчас время словно бы потекло вспять. Он увидел себя в землянке партизанского штаба, где замышлял очередной ход в игре с врагом и смертью, потом увидел военное училище в Советском Союзе, где овладел тонкостями этой игры, потом – долину Эбро и тот день, когда повел в атаку роту испанских рабочих, потом – подземные галереи Минас-Жераес, где организовал стачку индейцев, метисов и негров, унылые степи Патагонии, где холодный антарктический ветер свистел в нефтяных вышках, грузовой пароход, который вез его из Марселя в Буэнос-Айрес, и, наконец, увидел себя в группе товарищей по подпольной работе, которые пробирались к границе своей родины.
В комнату хлынул яркий свет майского утра, солнечные лучи заиграли на кителе, висевшем на спинке стула. Блеснули погоны генерал-лейтенанта и колодки новых советских орденов. Довольная улыбка пробежала по лицу Павла. И ордена и погоны радовали его, хоть он и делал вид, что равнодушен к почестям. Это была награда народа, дар его счастливой звезды, которая провела его целым и невредимым сквозь все испытания и опасности. А ведь три четверти его товарищей погибли… Эта награда была как бы частью поэмы его жизни, полнокровной, напряженной и деятельной. Павел любил жизнь, и она вознаградила его. Тихо постучали. Дверь приоткрылась, показалось смуглое солдатское лицо.
– Товарищ генерал, шесть часов!
– Встаю… – откликнулся Павел.
Спустя полчаса, выбритый и свежий, он уже завтракал с офицерами своего штаба в небольшой деревенской таверне, приспособленной под офицерскую столовую. Новость о капитуляции немцев подтвердили по телефону из штаба армии.
За узким столом сидели около десятка мужчин в коричневой походной форме и маленькая худая женщина с погонами майора. Лицо у нее было умное и приятное. Она исполняла неопределенные обязанности офицера по особым поручениям при политуправлении армии и постоянно была в разъездах по передовым позициям, где выступала перед солдатами с содержательными, волнующими речами.
Сидевшие за столом были в большинстве офицерами старой армии и щеголяли изысканными манерами. Лица у них были выхоленные, обмундирование подогнано безупречно, вели они себя с тем особым генштабистским достоинством, которое выражалось в снисходительной сдержанности и стремлении всегда оставаться при собственном мнении; им был чужд примитивный энтузиазм партизан, что хлынули в армию, нахватавшись высоких чинов.
Павел допил чай и отрывисто проговорил:
– Капитан Денев!
– Слушаюсь, господин генерал.
– Будете сопровождать меня при обходе позиций.
– Слушаюсь, господин генерал.
Павел направился к двери; за ним последовали Варвара и капитан Денев. Остальные офицеры разом поднялись, щелкнули каблуками и вытянулись в струнку. Капитан Денев шел за Варварой, сопровождаемый косыми, насмешливыми взглядами сослуживцев. Они не любили его, потому что он пользовался доверием генерала.
Перед офицерской столовой стоял наготове мощный штабной автомобиль, а за ним – охрана из мотоциклистов в касках. Павел с неудовольствием взглянул на них. Охрану он считал ненужной. Все вокруг дышало миром – и майское солнце, в синий простор, и благоухание трав и цветов. Утопавшие в пышной зелени крутые крыши деревенских домиков ярко выделялись на ясном небе. Все было свежо и зелено – и луга, и холмы, и даже поросшие мхом стены и крыши домов. На противоположном тротуаре солдаты еле сдерживали восторженную толпу словенских крестьян, встретивших появление болгарского генерала криками «ура». Из толпы выбежали две девочки, белокурые и синеглазые, с букетами роз. Варвара и Павел с улыбкой взяли цветы, поцеловали детей и сели в машину. Капитан Денев сел рядом с шофером. Крестьяне проводили их долгим «ура».
Когда автомобиль тронулся, лицо Павла снова стало замкнутым и серьезным. Он старался казаться равнодушным, хотя все, что он видел, радовало и приятно волновало его. Он был не в силах побороть легкое головокружение от того, что третьего дня он был произведен в генерал-лейтенанты, что небо такое синее, что травы благоухают, а красивые словенские девушки бросают цветы в его автомобиль. Все радовало его – и победа, и девушки, и цветы, и весна. А Варвара, сидевшая рядом с ним, словно угадав его настроение, с грустью подумала: «Этот человек, не знает, что такое печаль… Вероятно, он ужасно поверхностный! – Но тут же мысленно поправила себя: – Нет, нет!.. Он глубоко все переживает, но никому этого не показывает».
Узкие деревенские улички остались позади, и Варвара окинула взглядом зеленую равнину. Несколько недель назад здесь пронесся огненный' шквал: по сторонам шоссе, в кюветах и на полях, зловеще громоздились обгоревшие танки, тягачи с исковерканными колесами, разбитые орудия, зияли пасти бетонированных дотов, опутанные колючей проволокой. Но сейчас эти следы смерти покрывал пушистый ковер из травы и полевых маков, а вокруг сияла весна. Варвара снова попыталась вызвать в себе хоть каплю радости, но тщетно. Куда бы она ни взглянула, все напоминало ей, по сходству или контрасту, последний бой отряда на подступах к станции и те места, где погиб Динко. Как живой, стоял он перед нею. Почему, почему она не погибла вместо с ним?… В тысячный раз задавала она себе этот вопрос и, как всегда, понимая всю его никчемность, спохватывалась. Она опять становилась спокойной и твердой, но ее исстрадавшаяся душа утратила способность радоваться. Ни весна, ив близкая победа не могли ее оживить. «Плохо мое дело, – спокойно размышляла Варвара. – Нервы совсем расшатались… Я похожа на раненого, который едва ли дотянет до победы». Мирясь со своей участью, она думала, что трехлетняя игра в пятнашки со смертью, голод и холод партизанских ночей, одиночество женщины, неспособной забыть человека, которого она любила, конечно, не могли пройти бесследно. Однако ее воля, закаленная в отряде, сдерживала приступы неврастении. А волю ее укрепляли вера в будущее, чувство долга но отношению к партии и к тысячам погибших коммунистов. Что бы с нею ни случалось, она ни разу не дрогнула на своем посту.
Машина подъезжала к передовым позициям, и следы смерти становились все более ощутимыми. Дощечки с надписями предупреждали о нерасчищенных минных полях. На пашне торчал, отвесно врезавшись в землю, обугленный остов самолета. Неподалеку валялся разлагающийся конский труп. А над всем этим светило майское солнце, пели жаворонки, разрастались травы и цветы. Павел говорил что-то о конце войны, но Варвара, занятая своими мыслями, не слушала его. И вдруг она перебила его на полуслове:
– Ты доволен мною?
– Да, конечно… – Он удивленно взглянул на нее. – Почему ты спрашиваешь? Ты в самые тяжелые минуты держалась молодцом.
– Так же, как в отряде?
– Даже лучше.
– Значит, теперь я не бесполезный груз… с игрушечным револьвером на шее.
– Никто никогда не считал тебя грузом.
– Может быть, только Динко.
Он внимательно посмотрел на нее и, заметив, как подергивается у нее левая щека, понял, до чего расстроены ее нервы. Опять Динко!.. Эта умная женщина неисправимо чувствительна, думал Павел, и только работа отвлекает ее от тяжелых болезненных воспоминаний о погибшем… Она неплохо справляется с работой. Перед штабными офицерами держится с непоколебимым самообладанием коммуниста и в этом отношении похожа па Лилу. Имеют ли какое-то значение ее внутренние переживания?
Да, конечно, имеют. Варваре грозит полное нервное расстройство. На своем посту она стоит из последних сил. А потом сразу рухнет – тихо, незаметно, бесславно, – как гибнет в горах от стужи и голода безвестный партизан. И тогда ее забудут даже товарищи по отряду. Поэма ее жизни – героическая поэма, но тихая и скорбная.
Он снова взглянул на нее внимательно и сказал:
– Ты знаешь, куда партия решила направить тебя?
– Куда?
– На новую работу, за границу.
– Мне все равно. – Слова Павла ничуть не взволновали Варвару, но подумав, она добавила: – Я предпочла бы работать по линии профсоюзов.
– Нет, – возразил он. – Ты умна и тверда, а для работы за границей нужны как раз такие люди. Я буду рекомендовать тебя. Но сначала как следует отдохни: по лицу видно, что у тебя нервы не в порядке.
– Мускулы подрагивают… пустяки.
– Нет, не пустяки. Мы испытали много страшного, а тебе пришлось вдвое тяжелее, чем другим. Я-то знаю.
– Да, – ответила она, словно раздосадованная этим разговором.
На шоссе показалась длинная колонна пленных немцев.
– Смотри! – сказала Варвара. – Немцы.
Павел усмехнулся и бросил на нее испытующий взгляд.
– А у тебя не чешутся руки дать по ним очередь из автомата? Они ведь истребляли еврейских женщин и детей!
– Нет, – ответила она. – Как ни странно, нет. Согласись, было бы глупо, если бы, следуя закону Моисея, какой-нибудь свихнувшийся еврей принялся бы расстреливать пленных. Ведь половина из них – рабочие, и завтра они могут стать коммунистами.
– Да, – Павел улыбнулся. – Ты начинаешь агитировать даже своего командира.
– А ты не упускаешь случая испытать меня.
– Мне хотелось знать, в каком состоянии твои нервы.
– Будь спокоен, нервы у меня в порядке. А если увижу, что не гожусь для работы, пущу себе пулю в лоб.
Павел взглянул на Варвару и увидел, что у нее опять задергалась левая щека. Ему стало жаль эту женщину: она была в равной степени и героична и слаба. Слаба своей ранимостью, героична своим самоотречением.
Автомобиль поравнялся с колонной пленных. Они брели, понурив голову, хмурые, уставшие после непрерывных боев, в выцветшем от дождей и солнца обмундировании. Среди них были раненые, в окровавленных, наспех намотанных повязках. Потрясающее впечатление производили их лица, покорные, исполненные отчаяния и безнадежности, – лица людей, которым некуда идти и некуда вернуться, потому что они уничтожили все впереди и позади себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131