Незаметно для себя они подошли к городу, и Борис подумал, что тут им лучше расстаться. Подавая руку Ирине, он вдруг спросил:
– Хочешь, увидимся завтра?
Дерзкий и неожиданный вопрос смутил ее. Ни в голосе его, ни в глазах не отражалось и следа волнения. В этих знакомых острых глазах, темных и пронизывающих, не было ни слащавой елейности, как у учителя пения, ни овечьей покорности, как у влюбленных в нее одноклассников. Эти глаза, казалось, проникали в нее, не выдавая своей тайны, и было в них то глубокое, жгучее и неведомое, что встречаешь только в книгах. Ирина попыталась было освободиться от их власти, уклончиво объяснив, что завтра будет занята. Но Борис прервал ее:
– Отвечай сразу! Да или нет?
– Жди меня завтра на этом же месте… После обеда… Под вязом.
Она возвратилась домой запыхавшаяся и смущенная, но приятно взволнованная. Немного погодя, пораздумав, она упрекнула себя в легкомыслии. Да разве годится порядочной девушке соглашаться на свидание за городом с незнакомым мужчиной после первого же разговора? Неприлично и то, что она, растерявшись, предложила ему встретиться под вязом, а не в какой-нибудь маленькой кондитерской в городе, где, не вызывая особых сплетен, молодые люди могут видеться открыто. К сыну Сюртука она испытывала только любопытство, – какое-то особенное, пристальное и неотвязное любопытство, которое вызывали в ней и его уменье вести разговор, и холодное пламя в его глазах, отличавшее его от других мужчин. Вскоре ей показалось, что в его лице есть что-то напоминающее ее «героя», образ которого она создала по книгам и дополнила по кинокартинам. Постепенно она осознала, что ей хотелось бы понравиться Борису, а потом показалось даже, что можно позволить ему некоторые вольности. Но эту дурную мысль она немедленно отогнала.
Чтобы успокоиться, Ирина села в саду под ореховым деревом и раскрыла книгу. Она читала без разбора все, что попадалось под руку, жадно поглощая отравленные страницы, которые раскрывали перед ней чуждые, недоступные миры. Эти миры привлекали и очаровывали ее безуспешными попытками героев спастись от самих себя, упадочной красотой своих драм и своих пороков. Если бы ее целомудренно упругое тело не было так полно жизни и сама она не была так щедро одарена природой женскими чарами – тем естественным и непринужденным кокетством, покоряющим каждого мужчину, – Ирина, несомненно, впала бы в меланхолию, потому что мир, в котором она жила, был мещански ограничен, а тот, о котором она мечтала, – сказочно прекрасен. Но даже в этом мещанском мире она ощущала радость жизни, видя, какое впечатление производит на мужчин. Она сознавала, что красива и умна и что это гораздо лучше, чем быть глупой дурнушкой, даже если отец у дурнушки не полицейский, но богатый адвокат или врач. Одноклассники Ирины ухаживали за нею, молодой учитель пения с лоснящимися от бриллиантина волосами беспрестанно старался привлечь ее внимание. И она часто получала любовные письма, обычно без подписи. Каждый из тех, кто их посылал, с тоскою надеялся, что любимая отгадает, кто он, и не отвергнет назначенного свидания. Эти застенчивые провинциальные донжуаны не смели назвать себя либо потому, что отнюдь не были уверены в успехе, либо боялись, как бы свидетельства их дерзости не попали в руки Чакыра. Ирина не смеялась над этими письмами. Всем своим пламенным существом она инстинктивно понимала, что любовь – трагическое и сильное чувство, которое следует уважать даже у глупцов. Эти письма она просто рвала, никому не показывая.
Чакыр вернулся со службы усталый, но в хорошем настроении. Это был крупный широкоплечий человек лет пятидесяти, с гладко выбритым энергичным и властным лицом. Он походил скорее на жандарма, занимающего высокий пост, нежели на провинциального полицейского. Придя домой, Чакыр повесил фуражку на деревянную вешалку в маленькой передней, расстегнул верхнюю пуговицу мундира – это он позволял себе только дома – и сел за стол, накрытый к ужину. Против него заняли свои места жена и дочь. Обычно за стол с ними садился и Динко. Это было естественно и справедливо, но раздражало Ирину, так как постоянно напоминало ей о деревенской родне, сейчас она была довольна, что Динко нет дома: он остался ночевать в шалаше на винограднике вместе со своими двоюродными братьями, которые пришли из деревни помогать сборщикам винограда.
Чакыр был сельским уроженцем, а его жена вышла из семьи обедневшего македонского ремесленника, бежавшего из Салоник после Балканской войны. По тому, как был накрыт стол и какая чистота царила в этой комнате и во всем доме, видны были ловкие и заботливые женские руки – руки болгарки из народа, хорошей хозяйки, которая возвысилась над первобытной грубостью деревенского уклада жизни и сумела использовать удобства городского быта. Салфетки и скатерть были из сурового домотканого полотна, выглаженные и всегда чистые. Хлеб, нарезанный тонкими ломтиками, лежал в плоской корзинке. Приборы были начищены до блеска. Местные крестьянки, переселившиеся в город, не могли похвастать таким же умением. А жена Чакыра научилась этому у матери еще до замужества.
Она была красивая, ладная, смуглолицая и черноглазая. Чакыр увлекся ею восемнадцать лет назад, несмотря на ее бедность; это было уже после войны, во время большой стачки, когда полиция хлынула на табачные склады усмирять рабочих. Девушка работала на складе фирмы «Никотиана» пасталджийкой – укладчицей.
От комнаты, служившей одновременно спальней и столовой, веяло мещанской простотой и любовью к порядку – казалось, будто все вещи в ней находятся именно на тех местах, где им положено быть. Железные кровати с бронзовыми шариками были покрыты узорчатыми грубошерстными одеялами. От белых наволочек на подушках пахло синькой и утюгом. Пол был розоватый, потому что его каждую неделю натирали толченой черепицей. В ситцевых оконных занавесках, в горшках с геранью, в раскрашенной гипсовой статуэтке Наполеона, купленной на какой-то ярмарке и поставленной на специально предназначенный для нее столик, в потемневших фотографиях хозяев и их близких родственников в полукрестьянской-полугородской одежде было что-то успокоительное и приятное, и это очень привязывало Чакыра к семье. Уходя со службы, он спешил скорее вернуться домой и не любил задерживаться с приятелями в кафе и трактирах. Вообще семья Чакыра жила просто и счастливо.
Как всегда, ужин прошел оживленно и весело. В этой семье очень редко кто-нибудь бывал недоволен или сердит. Питались не роскошно, но обильно. У Чакыра было кое-какое недвижимое имущество в деревне, а близ города – виноградник и табачное поле, которые он выгодно купил у каких-то несостоятельных должников. Для этого он использовал свое служебное положение, знакомство с судебным исполнителем и прижал ростовщиков. Он полагал что от этой сделки выгадали не только он и должники но был нанесен ущерб и ростовщикам.
После ужина Чакыр закурил сигарету и завел разговор о винограднике и табачном поле. За виноград ему посулили хорошую цену, да и за табак он надеялся выручить немалые деньги.
– Я и в нынешнем году продам свой урожай генералу! – важно объявил он.
Чакыр говорил о генерале запаса Маркове, директоре местного отделения фирмы «Никотиана». Вспомнив о генерале, он повернулся к Ирине и неожиданно спросил:
– Ты знаешь сыновей Сюртука?
Ирина смутилась и побледнела.
– Нет, – испуганно ответила она. – Откуда мне их знать?
Чакыр посмотрел на нее с некоторым удивлением.
– По гимназии, – сказал он.
– Подожди-ка… вспомнила!.. Я знаю младшего.
– Стефана, которого исключили!
– Да.
– Ну… что он за человек?
– Ничего… в гимназии учился хорошо. Умный парень.
– Умный, да только на пакости!.. – проговорил Чакыр, медленно выпустив дым сигареты. – И другие два брата – хороши голубчики. Старший – коммунист, сидел в тюрьме, потом куда-то пропал. А средний до сих пор болтается без работы.
– Так ты о нем спрашиваешь?
– Да, генерал хочет взять его на работу.
Волнение Ирины возросло.
– Ну и пусть берет, – проговорила она чуть охрипшим голосом.
– Так я ему и сказал. – Чакыр расстегнул еще одну пуговицу. – Может, человеком станет. Что ты про него слышала? Уж не коммунист ли он, чего доброго?
– Нет… – Ирина покраснела, – Не коммунист.
– А откуда ты знаешь?
– Я не видела его с коммунистами.
– Значит, ты его знаешь? – проворчал Чакыр, раздраженный смущением дочери.
Ирина, не отвечая, стала помогать матери убирать со стола. Раздражение Чакыра постепенно улеглось. Он вышел во двор, взобрался на лестницу и стал снимать низки табака с деревянных планок, прибитых к передней стене дома. Ирина брала у него низки, бережно складывала их и относила в сарай возле маленького огорода. Табак убирали каждый вечер, чтобы он не испортился от ночной росы. Вообще сушка табака – операция сложная, от нее зависят и цвет и запах. Табачные листья нельзя сразу после сбора вывешивать на солнце, потому что они высохнут слишком быстро и станут ломкими; их нужно оставить на два-три дня в закрытом помещении, пока они не обвянут. После этого низки вывешивают попеременно то на солнце, то в тени, пока зеленые листья не станут золотисто-желтыми. Ирина уже хорошо знала, когда табак следует вывешивать на солнце, а когда прятать в тень. Она надломила один лист и с видом знатока показала его отцу. Лист уже принял красивый кофейно-желтый цвет, но из его средней жилки вытекал сок. Табаку нужно было еще немного подсохнуть.
Вернувшись в дом, отец и дочь сели у дешевого радиоприемника послушать музыку, а потом Ирина поднялась в свою комнатку, ослепительно чистую, но обставленную очень скудно. Деньги, скопленные Чакыром, пойдут не на приданое – на них Ирина будет учиться медицине. В комнатке были только железная кровать, стол, на котором стояло простое овальное зеркало, и этажерка с книгами. Низко над столом на длинном шнуре висела лампочка с жестяным абажуром. Ирина взяла с этажерки «Пальмы на тропическом взморье» и читала до поздней ночи. Потом открыла окно, разделась и легла. Воображение унесло ее в чудесные заморские страны. Она и не заметила, как лицо ее «героя» сделалось разительно похожим на лицо второго сына Сюртука.
Городские часы пробили полночь. В окно влетал шум протекавшей поблизости бурливой речки и тонкий аромат сохнущего табака. Где-то надоедливо лаяла собака, в чистом небе мерцали яркие осенние звезды.
На другой день Ирина проснулась поздно. Мать не позволяла ей выполнять грязную домашнюю работу, от которой руки становятся красными и грубыми. В открытое окно лились теплые лучи октябрьского солнца; отсюда открывались вид на черепичные крыши соседних домов, сверкающдую на солнце речку и густые купы пожелтевших деревьев. На востоке вздымались горы, окутанные прозрачным осенним туманом, сквозь который просвечивали багряные пятна дубовых порубок и темная зелень сосновой рощи. До улицам медленно, со скрипом тащились запряженные волами повозки, нагруженные виноградом. Мать Ирины, ловкая и красивая, в пестром платочке, подметала двор, усыпанный опавшими листьями орехового дерева. У курятника, огороженного проволочной сеткой, неторопливо расхаживали индюшки и куры, а у сарая, куда складывали уголь, басовито хрюкала большая свинья.
– Пойдешь на виноградник? – спросила мать, остановившись, и пытливо посмотрела на дочь. – Отец наказывал тебе идти с утра.
– С утра не могу, – насупившись, ответила Ирина. – Сначала мне нужно сделать уроки.
Она солгала – что с нею случалось редко – и покраснела. Домашние работы по алгебре и латинскому языку она написала еще в пятницу вечером – в первый день трехдневных каникул, которые предоставлялись учащимся для сбора винограда. На виноградник она хотела пойти после обеда, так как это было самое удобное для встречи с Борисом время: в эти часы отец дежурил в полиции, мать была занята дома – присматривала за разгрузкой винограда, а Динко помогал работникам на винограднике. Ирина сошла вниз, позавтракала и вернулась в свою комнатку – такую же чистую, какой была ее душа еще вчера. Вместо того чтобы учить уроки – их она отлично запоминала, быстро проглядев заданное на перемене, – она дочитала «Пальмы на тропическом взморье», начала «Гирлянды с Гавайских островов» и погрузилась в сладостную грусть, которую возбуждали в ней эти книжки.
Чакыр вернулся к обеду и рассердился, узнав, что Ирина не ушла на виноградник с утра. Ее вчерашнее смущение встревожило его. Он поворчал, пожурил дочь за непослушание, но вкусный обед и доброе вино исправили его настроение. Виноградник дал хороший урожай, да и цена на табак поднималась. Чакыр подремал недолго, потом начистил сапоги и ушел на службу.
Ирина собралась в путь. Волосы она уложила еще с утра. Ей очень хотелось нарядиться получше – надеть белую юбку из льняного полотна и темно-синюю шелковую блузку с короткими рукавами, но она боялась вызвать подозрения матери и ограничилась тем, что надела новые спортивные туфли и простой серебряный браслет – подарок отца, полученный после продажи прошлогоднего табака.
Когда она вышла из дома и направилась к винограднику, ее охватила тревога. То был не страх – сильная, как пантера, она не боялась мужчин, – а, скорее, смущение, возникшее от неуверенности в себе. Зачем она идет на это свидание? А вдруг это усложнит ее жизнь, помешает занятиям, расстроит ее планы… Не лучше ли вернуться? Но что-то неумолимо и властно влекло ее к безработному юноше в поношенном костюме, с красивым лицом и холодными глазами.
Сбор винограда подходил к концу, и только кое-где на виноградниках еще оставались люди – они пели песни, играли на аккордеонах и гитарах. По шоссе навстречу Ирине двигались повозки, тяжело нагруженные корзинами с виноградом. В кустах стрекотали кузнечики. Откуда-то выскочил заяц и помчался по табачной стерне. Синее небо, ласковое солнце, не порождавшее ни зноя, ни духоты, горы, равнины и холмы, утонувшие в пламени умирающей растительности, дышали спокойствием, напоенным печалью и тихой чувственностью южной осени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131