По улицам проносились лимузины, в которых сидели красивые женщины и надменные мужчины, мелькали немецкие мотоциклисты в касках и мчались немецкие и болгарские штабные автомобили. По вечерам веселье начиналось в закусочных и продолжалось в кабаре и притонах. Опьяненные своей хитростью, лавочники хлопали немцев по плечу и пили за здоровье его величества, который так ловко втравил немцев в драку за Фракию и Македонию. Под утро все умолкали, устав от собственных криков, веселья и безумия. Оторванный от родного очага, немецкий солдат угрюмо вел под руку уличную женщину к ближайшей гостинице; молчаливые ночные рабочие поливали мостовую водой из шлангов; в тишине были слышны шаги одинокого полицейского. Возле трамвайной остановки изнуренная ночным дежурством телефонистка жаловалась на низкую заработную плату, бедно одетый пенсионер сетовал на растущую дороговизну.
Пока немецкие дивизии двигались на юг, табачные магнаты развивали лихорадочную деятельность. Основывались скороспелые акционерные общества. Дельцы, ничего не понимавшие в табаке, становились германофилами, регистрировали новые фирмы, заключали договоры и получали ссуды от Германского папиросного концерна. Почтенные офицеры запаса, которым раньше и в голову не приходило заниматься торговлей, теперь тоже заразились табачной лихорадкой. Они доставали свои преданные забвению, залежавшиеся с первой мировой войны немецкие ордена и просили друзей замолвить словечко фон Гайеру насчет их прошлых заслуг и честности. Впрочем, некоторые из этих людишек были и вправду честными. Они не умели воровать и лгать, как не умели торговать, но вместо них крали и лгали нанятые в старых фирмах полуграмотные мастера, которых на скорую руку производили в чин экспертов. Баташский вместе с одним генералом запаса основал небольшую, но преуспевающую табачную фирму. Бывший мастер «Никотианы» купил себе автомобиль, обзавелся содержанкой и отдал детей в немецкую школу, но всеобщие насмешки скоро убедили его в том, что он сел не в свои сани. Он, как и прежде, чувствовал себя свободно только в маленькой кофейне родного городка да в вонючих деревенских корчмах, где надувал крестьян. Там он оставался непревзойденным мастером мелкого мошенничества, торговцем, который не знал соперников. Вот почему ему всегда удавалось скупать по дешевке большие партии табака.
«Никотиана» тоже приготовилась к походу на Беломорье. Совместно с другими крупными фирмами она заставила правительство принять постановление, согласно которому государство брало на себя весь риск по закупкам табака в этой местности. Таким образом, господа Морен, Барутчиев и прочие застраховались от возможных убытков, обеспечив себе верную прибыль. В случае, если бы Фракия осталась под властью другой державы, государство обязывалось – неизвестно почему – выплатить фирмам стоимость закупленного, но не вывезенного табака.
– Это будет великолепный удар, – сказал Борис однажды вечером в Чамкорни.
– Какой удар?… – рассеянно спросила Ирина.
Она бросила на него усталый взгляд – день, проведенный с фон Гайером и бывшим майором Фришмутом, утомил ее.
Моложавое, свежее лицо Бориса поблекло. Дряблая кожа, морщинки вокруг рта и мешки под глазами говорили о том, что он преждевременно стареет от постоянного переутомления и злоупотребления коньяком. Ирина равнодушно подумала, что не пройдет и нескольких лет, как он утратит свою привлекательность и станет неприятным как мужчина.
– Ты никогда не слушаешь, что я тебе говорю, – сказал он с досадой. – Только и интересуешься что удовольствиями.
– А о чем ты говорил? – спросила она, отыскивая детективный роман, который собиралась почитать перед сном.
– Я говорю, хорошо бы закупить перед концом войны большую партию табака нового урожая в Беломорье…
– С чего ты взял, что Фракия останется нашей?
– Так будет, пока Германия держится… Это нам твердо обещали немцы. Представь себе, что получится, если я успею вывезти табак в Болгарию и бросить его на мировой рынок в такое время, когда все и каждый гоняются за табаком!.. После войн спрос на табак неизменно увеличивается. Все это рискованно, но я люблю риск.
– Ну, а что будет, если нас оккупируют греки? – возразила Ирина, не скрывая раздражения. – Они не только увезут обратно свой табак, но заодно прихватят и наш… Тогда от твоего азарта и следа не останется.
– Греки и сербы никогда нас не оккупируют, – возразил Борис – Их армии будут уничтожены еще этой весной.
– Ты так думаешь?
– Нас оккупируют англичане, а они уважают частную собственность.
– А тебе но кажется, что нас могут оккупировать русские?
– Русские? – Борис рассмеялся. – Сегодня ты своим пессимизмом произвела впечатление даже на такого тупицу, как Фришмут!.. Англичане ведут дело к тому, чтобы Германия и Советский Союз перемололи друг друга.
– А ты разве не слышал, что сказал фон Гайер после того, как Фришмут наговорил глупостей? Он считает, война еще не начиналась. Настоящая война для немцев начнется лишь тогда, когда они двинутся на восток.
– Россию они раздавят за три месяца. Но после этого и немецкая и советская армии перестанут существовать.
Ирина нашла наконец детективный роман и, взяв его, собралась идти в свою комнату. Навязчивый оптимизм Бориса стал ее раздражать. Жизнь со всеми ее наслаждениями проходила мимо него, а он с тупым и мрачным упорством дряхлеющего не по годам скряги вцепился в свое золото, считая, что нет силы, которая могла бы отнять у пего богатство.
– Ты неплохо управляешь событиями, – равнодушно заметила она.
– А ты что думаешь обо всем этом?
– Я ничего не думаю. Мне все равно.
Она лениво зевнула и направилась в свою комнату, даже не пожелав ему спокойной ночи. Судя по всему, алкоголь и неразумный, слишком напряженный образ жизни вытравили его прежнюю проницательность. Даже в торговых делах, в которых когда-то его мозг работал безупречно, Борис теперь стал проявлять слабость, нерешительность и трусость. И Ирина, замечая, как он сдает, испытывала какое-то мстительное злорадство. Она ненавидела его глубокой, смутной, безотчетной ненавистью, ненавидела его алчность, жестокость, умственную ограниченность, полную неспособность пользоваться накопленными благами. Так же глубоко она ненавидела его за то, что он сделал ее своей соучастницей, отравил ей душу, убил в ней радость жизни; а ведь она когда-то любила жизнь! Вот почему, войдя к себе в комнату, она с чувством облегчепия вспомнила о скорой встрече с фон Гайером, который уже стал ее любовником.
Ирина разделась, взяла детективный роман и, прочитав несколько глав, заснула. На рассвете она проснулась. Стекла в окнах дрожали от глухого непрерывного шума. Казалось, приближается буря, но Ирина не услышала знакомого свиста ветра. Чувствуя какое-то непонятное возбуждение, она поднялась и открыла окно. Светало, заря только занималась, и на ее бледном фоне четко выделялись верхушки сосен. Ветра не было, и пи одна ветка не колыхалась. Звезды еще блестели холодным блеском па кристально чистом небе. Вокруг виллы царила полная тишина, но откуда-то издалека доносился глухой шум. Он напоминал рев бури в горах – рев, с которым смешивалось протяжное эхо громовых раскатов. Грохот доносился откуда-то из-за гор, зловеще прокатываясь над вершинами, ущельями и долинами. Ирина догадалась, что взрываются бомбы, сброшенные с самолетов, и грохот их сливается с трескотней пулеметов и залпами тяжелых орудий, которые громят укрепления. До греческой границы было не более двухсот километров по прямой. Поход к Эгейскому морю начался. И тут Ирина содрогнулась от смутного ужаса пород кровавыми руками, которые правят миром.
На пасху Борис уехал в родной городок, к родителям, а Ирина воспользовалась его отъездом, чтобы пригласить к обеду Лихтенфельда и фон Гайера, которых он в последнее время стал недолюбливать. Однако она вызвалась остаться на дежурство в больнице в ночь с первого на второй день пасхи – это должно было показать Борису, что у нее нет намерения развлекаться в его отсутствие. И наконец, чтобы выказать свое хорошее отношение к союзникам, она попросила Лихтенфельда и фон Гайера привести с собой по одному немецкому солдату или офицеру.
Фон Гайер привел нудного майора Фришмута (который уже стал полковником), а Лихтенфельд оказался более находчивым и приятно удивил Ирину, пригласив своего кузена – поручика танковых войск Ценкера. Незадолго до их прихода фон Гайер прислал ей на своей машине четыре букета орхидей.
За обедом общим вниманием завладел поручик Ценкер, который привез из Германии свежие новости. Молодой офицер оказался приятным, интересным собеседником и даже острил, насколько это было возможно в присутствии полковника. Он рассказывал анекдоты – вполне приличные – и рассмешил Ирину. В бронзовом цвете его лица, в синих глазах и зеленоватой форме было что-то до того немецкое, что Ирина подумала: «А может быть, расовая теория не лишена оснований?» Но семитская с орлиным носом физиономия полковника Фришмута и его черная шевелюра доказывали обратное. Глядя на полковника, Ирина вспомнила своего знакомого врача-еврея; у того было типично арийское лицо. Все это настроило ее на шутливый лад, и она смотрела на молодого офицера с улыбкой. Однако она не могла побороть жгучего трепета, который охватывал ее всякий раз, как она встречалась с его дерзкими смеющимися глазами. Но скоро Ценкер умолк, смущенный своей болтливостью и строгими взглядами кузена, который успел внушить ему, что Ирина – вино только для высокого начальства. Настроение за столом упало. Поручик виновато и с опаской поглядывал на фон Гайера, а фон Гайер молча доедал десерт. Лихтенфельд погрузился в мрачные размышления, навеянные слухами о том, что мобилизации будут подлежать и старшие возрасты. Фришмут попытался оживить разговор и начал задавать Ирине вопросы – один скучнее другого – о состоянии медицинской службы в Болгарии. Как всегда, он расспрашивал подробно и придирчиво, отмечая каждую мелочь в своей бездонной памяти генштабиста.
– Почему вы так интересуетесь медицинской службой? – спросил фон Гайер.
– Я обязан интересоваться всем, – ответил полковник. – Только так могу я оценить военный потенциал нации.
Возбужденный хорошим вином, полковник был далек от мысли, что он становится в тягость своим учтивым собеседникам. К тому же Ирина умелыми вопросами поощряла его разговорчивость. Полковник увлекся и уверенным тоном стал высказывать свои предположения относительно исхода войны. Военная мощь нации, говорил он, складывается из ряда факторов, что блестяще продемонстрировал немецкий народ. Военные операции развиваются с математической точностью. Все в этой войне предусмотрено до мельчайших подробностей. Полковник генерального штаба Фришмут перечислял, цитировал, обобщал и выводил заключения. В конце концов даже деревяшке должно было стать ясно, что немцы победят непременно. Смакуя каждую мелочь, полковник продолжал говорить ровным голосом, звучавшим, как мерный стук машины. Он незаметно овладел вниманием хозяйки, Ценкера и даже тревожно-рассеянного Лихтенфельда. Только фон Гайер слушал его, угрюмо наклонив голову, неподвижный и хмурый. Он молчал, словно хотел показать, что не намерен участвовать в пустой болтовне за столом. Полковник Фришмут был одного с ним выпуска и в военном училище славился феноменальной памятью и редким трудолюбием. Но еще тогда Фришмут производил на фон Гайера гнетущее впечатление. Правда, у него была отличная аттестация, но он всегда напоминал счетную машину.
И сейчас фон Гайер с гневом и отчаянием думал, что в каждом немецком штабе торчит такая счетная машина. Все они стучат послушно и бесстрастно, неспособные, как и любая машина, оценить в войне политические факторы, которые не укладываются в рамки статистики и расчетов. Что-то жуткое было в убогости их механического рассудка, к их одуряющем автоматизме и необычайной быстроте, с какой они продвигались по службе. Фон Гайер знал, что немецкий генеральный штаб состоит уже только из таких вот покорных счетных машин и но терпит в своей среде никого, кто осмеливается высказать хотя бы малейшее сомнение в успехе предстоящего похода на восток.
– Нас очень беспокоят действия Советского Союза, – сказала Ирина.
– Все предусмотрено! – поспешил заверить ее полковник. Он ел, как еж, дробя пищу мелкими, торопливыми Движениями челюстей. – Германия еще не развернула свои громадные резервы.
Лихтенфельд вздрогнул, словно от боли. В резервах числился и он.
После кофе поручик Ценкер собрался уходить. Он почувствовал себя лишним в беседе этих пожилых мужчин. Фришмут снова завладел общим вниманием. Теперь он педантично пополнял свои сведения о торговле табаком.
– Почему вы уходите так рано? – спросила Ирина, поднимаясь вслед за Ценкером.
– Надо проверить солдат, – ответил поручик, улыбкой давая ей понять, что ему не хочется уходить. – Сегодня они получили много вина.
– Ну и что же?
– Боюсь, как бы они не выпили лишнего.
Ирина вышла в переднюю, чтобы его проводить. Когда она вернулась, от фон Гайера не ускользнул возбужденный блеск ее глаз.
Поручик спустился с лестницы, весело напевая какую-то песенку. Как только он вышел на улицу и ступил на тротуар, до него донеслись глухие взрывы, раздавшиеся один за другим. Опытным ухом он сразу различил близкие разрывы бомб. «Наверное, учения», – рассеянно подумал он. Но ведь была пасха, и болгары вряд ли стали бы заниматься учебными бомбардировками в праздник. Через пять минут несколько «мессершмиттов» с быстротой метеоров пересекли синее небо. Ценкер лениво сел в такси и велел шоферу ехать за город, где в укрытии стояли его танки. По дороге он не заметил ничего особенного, если не считать трех военных санитарных машин, которые мчались на предельной скорости и быстро обогнали такси.
На окраине города он увидел несколько лачуг, окутанных дымом, и солдат, которые вытаскивали из них трупы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131