– Кто он такой?
– Фон Гайер, директор Германского папиросного концерна… – Слезы ее вдруг высохли. Она робко и виновато добавила: – Ты не мог бы его спасти?
Последовало молчание; Динко порылся в своей памяти, потом горько усмехнулся.
– А, фон Гайер!.. Знаю!.. – Он хотел сказать «твой любовник», но удержался. – Ради тебя он давал «Никотиане» большие заказы, правда?
– Не говори так сейчас, – простонала Ирина, как животное, которое ударили палкой. – Прикажи своим людям не убивать его!..
Динко немного подумал и сказал:
– Нет!.. Не могу… не имею права дать им такое приказание.
– Сделай это ради меня.
– Нет!.. Не могу даже ради тебя.
– Тебе ведь это ничего не стоит.
– Ах, ты не понимаешь!.. Это значило бы нарушить верность партии, которой я принадлежу… Это было бы подлостью по отношению к тем, кто будет бороться после меня… Ты меня поняла, да?
Она опять заплакала, но не от жалости к Динко, фон Гайеру, или себе, а лишь от ужаса, которым была насыщена эта ночь. Динко понял это и сказал спокойно:
– Все течет… Люди гибнут, но жизнь будет продолжаться… станет лучше…
– Правда? – с печальным сомнением спросила Ирина.
Он улыбнулся и ответил:
– Да.
Динко говорил с большим трудом, и это лишило его остатка сил, а камфара, хоть и поддерживала его сердце, не могла остановить кровь, медленно вытекавшую из страшных ран в животе. Он совсем ослабел, глухо застонал, и лицо его снова облилось холодным потом. Ирана поняла, что жить ему осталось всего несколько мгновений. И, перестав плакать, она положила одну руку ему на сердце, другую – на лоб. Какое-то особенное чувство близости смерти, значительной и могущественной, как и сама жизнь, внезапно остановило ее истерический припадок. Только слезы ее текли неудержимо, капая ему на шею и грудь: и вдруг высохли и они… И тогда Ириной овладела беспредельная печаль, по вместе с тем – чувство примирения с судьбой, которое рождало ослепительно яркие воспоминания о детстве, о тихом и лучистом многоцветий осени, когда в маленьком городке собирали виноград, о выбеленной известкой комнатке, о тенистом ореховом дереве, о шуме пенящейся реки и прозрачном голубоватом тумане, что по утрам заволакивал двор. И среди всех этих лучезарных воспоминаний о былом душевном покое вставал образ ребенка, мальчика, мужчины, который сейчас умирал у нее на руках. Все реже и слабее стучало его сердце. Вот послышался один удар и сразу же вслед за ним другой; но Ирина уловила каждый в отдельности. Пауза… а после нее еще один удар, немного более сильный, чем предыдущие, – казалось, что жизнь делает последнее свое усилие. Затем пошли беспорядочные, частые, едва уловимые спазмы – сердце мерцало, как гаснущая свеча, – и наконец замерли в они. Наступила смерть. Ирина еще с полминуты держала руку на этом сердце, глядя в пустые остекленевшие голубые глаза, которым оно давало жизнь. Вокруг было совсем тихо, а вдали гремел бой. Лунный свет приобрел еле заметный пепельно-серый оттенок.
Ирина подняла напряженное, сухое, отвердевшее лицо. Голос у нее был холодный и печальный, когда она сказала:
– Ребята, ваш командир умер.
Никто не отозвался, слышались только звуки боя. Кто-то спросил:
– Вы родственники?
Она ответила:
– Да. Он мой двоюродный брат.
XIV
Пока Данкин долбил киркой настил шоссе и устанавливал мины, тщательно маскируя их кусками сорванного асфальта, глухой грохот машин стал таким громким, что Мичкин ждал их появления с минуты на минуту. Но они все еще не показывались, и Мичкин начал нервничать.
– Быстрее, парень!.. – крикнул он Данкину, отправившись посмотреть, как идет минирование. – Долго возишься.
Но Данкин делал свое дело спокойно и внимательно, как и подобает, когда работаешь с минами. Опасность предстоящего боя казалась ему шуткой по сравнению с опасностями, которым он подвергался в казарме. Он поднял голову, прислушался, а затем, не говоря ни слова, продолжал зарывать мины.
Возвращаясь на холм, Мичкин увидел труп фон Гайера – Ляте или кто-то из партизан расстреляли немца. Он лежал ничком, раскинув руки, и на затылке у него зияла огнестрельная рана. Мичкина его смерть не тронула – фон Гайер давно уже был приговорен, а привести в исполнение этот приговор было необходимо со всех точек зрения и при любых обстоятельствах. Слишком большая вина лежала на этом человеке, и он непременно должен был ответить, как и те немцы, которые вот-вот набросятся на холм и падут от первых выстрелов.
А Костов, сжав ладонями голову, сидел на склоне холма. Проходя мимо него, Мичкин спросил:
– Ну как? Вам лучше?
– Лучше, – глухо ответил эксперт. – Прошло.
– Что у вас?
– Грудная жаба.
– Скверно! – Мичкин сочувственно покачал головой. – Мой отец тоже этим мучился. Но болезнь эта не опасная, надо только поменьше волноваться. – Он вдруг понял, что совет его сейчас бессмыслен, и тихо добавил: – Можете идти. Вы свободны.
– Я жду докторшу, – отозвался Костов.
– Так я сейчас прикажу ее позвать… Вам лучше уехать пораньше. Скоро мы начнем бой.
Мичкин приказал двум бойцам пойти узнать о состоянии командира, привести Ирину и захватить с собой все оружие, которым раненые уже не могли пользоваться.
Бой на станции утих; он словно перешел в какую-то мертвую фазу, застыл и уже не мог привести ни к какому результату. Немцы только оборонялись. Были слышны одиночные винтовочные выстрелы и время от времени – при малейшей попытке партизан приблизиться к цистернам с бензином – длинные очереди из пулеметов и автоматов. Большие потери, понесенные во время атаки, когда были пущены в ход гранаты, а может быть, и ранение Динко снизили боевой дух отряда. Пожар на станции разгорелся, и зарево бросало кроваво-красные отблески на холм, однако до цистерн огонь все еще не добрался.
Мичкин послал человека к Шишко получить дальнейшие распоряжения. После этого он поднялся на холм и угрюмо уставился в сторону гор. По шоссе спускалась длинная колонна автомашин. Мичкин пересчитал их: двадцать одна. Они двигались стремительно, рискуя опрокинуться на поворотах шоссе. Похоже, начальник колонны заметил пожар и понял, что станция в тяжелом положении, но что еще можно спасти цистерны. В машинах было не меньше двухсот человек, очевидно с полевыми орудиями и минометами. Не могли же они выехать сюда с одними лишь пулеметами и автоматами. Мичкин. шал, что через полчаса на холм обрушится адский минометный огонь и что их, Мичкина и его пятнадцать бойцов с одним ручным пулеметом, сомнут, уничтожат и превратят в месиво из человеческого мяса и раздробленного металла. Надеяться на успех не приходится, однако на холме надо оставаться до конца… Почему?… Потому что, пока немцы, не разобравшись в обстановке, будут возиться с холмом, левый фланг Шишко, который ведет бой у станции, будет в безопасности. А в это время ядро отряда сделает последнюю отчаянную попытку поджечь цистерны или отойдет в горы. И в том и в другом случае люди Мичкина будут играть роль обреченного арьергарда. Значит, защищать холм имеет смысл, хотя защитники его будут перебиты до последнего. И это – теперь, в последнем сражении, когда Красная Армия уже вступает в Болгарию, а партизанским отрядам предстоит торжественно спуститься с гор в города и села!
Мичкин негромко вздохнул, но у него и мысли не было о том, чтобы отступить без приказа или как-нибудь увильнуть. И не потому, что он был герой, что им руководило чувство долга, – окажись он в подобном положении в первую мировую войну, он и тогда не пытался бы бежать. И не потому, что он сознавал, как туго придется Шишко и другим товарищам, если он оставит позицию па холме и спасет свою шкуру, открыв фланг. И не потому, что Мичкин был каким-то исключительным храбрецом пли сознательным человеком, питающим лютую ненависть к гибнущему миру. А потому, что Мичкин внезапно ощутил, что за ним стоит партия. Он ощутил партию как нечто реально присутствующее и живое, как разум, который не требует, а лишь подсказывает, что он должен остаться на холме. И то, что заставляло его согласиться с партией, был не страх перед ее неумолимой строгостью, а ясное сознание и убежденность, что она – разум этой борьбы, что без нее борьба не имела бы никакого успеха и никакого смысла и что она одна может подчинить достижения отдельных героев общему делу, выковать из всех жертв победу над старым миром, который лишил жизни его сына и еще многих, многих людей.
Итак, Мичкин понял, что защита холма имеет глубокий смысл и что стоит умереть за партию, которая приняла его в свои ряды и доверила ему пятнадцать бойцов. Все, что Мичкин чувствовал в эту минуту, вполне оправдывало доверие партии, однако он не удержался и принялся ругательски ругать Шишко, не считаясь ни с тем, что Шишко политкомиссар, ни с тем, что этот старый рабочий-табачник руководит сейчас всей операцией. Мичкин бранился и сквернословил, а когда с ним такое случалось, все знали, что положение почти безнадежно.
Сейчас Мичкин громко и сердито ругал Шишко за медлительность, называя его то бурдюком, то старым ослом, то старым хрычом. Он твердил, что несколько подожженных вагонов с повидлом и табаком не могут оправдать смерть уже павших в бою тридцати человек и что этого надо было ожидать, если штаб назначает политкомиссаром такого растяпу, как Шишко. А бойцы слушали и молчали. Они знали, что Мичкин вне себя и говорит такие речи именно потому, что решил умереть здесь и без колебаний застрелит любого, кто попытается бежать или отойти хоть на шаг от холма. А раз он решил умереть, ему было все равно, отдаст его Шишко или не отдаст на суд партии за все эти тяжелые оскорбления.
Но вдруг Мичкин перестал ругаться. Пока колонна немецких машин спускалась по бесчисленным петлям шоссе, стрельба у станции усилилась. Усиливалась она постепенно, со всех сторон, образуя огневой полукруг, который охватывал цистерны с бензином, по приблизиться к ним не мог. Все чаще стреляли немецкие пулеметы, и теперь люди на холме почувствовали в их трескотне какое-то замешательство, какую-то нервозность, перешедшие в тревогу, а затем в панику. Все пулеметы и вообще все оружие, которым располагали немцы, теперь не умолкало. И среди этой непрерывной и беспорядочной панической стрельбы снова раздались глухие взрывы гранат. Мичкин догадался, что Шишко атакует цистерны. Но эта атака во многом отличалась от первой. В ней не было бешеного нетерпеливого напора Динко, который вел людей, не думая о жертвах. Шишко готовил атаку медленно и последовательно. Наверное, люди его продвигались вперед ползком, сантиметр за сантиметром, чтобы выйти на удобные исходные позиции, откуда можно было поразить гранатами пулеметные гнезда противника. Грохот рвущихся гранат нарастал, а пулеметная стрельба внезапно ослабела. Спустя мгновение из зеленоватого облака дыма, которое скрывало станцию, поднялся высокий ярко-желтый огненный фонтан, а за ним последовал громкий взрыв, и плотная воздушная волна захлестнула все вокруг. Через полминуты поднялся еще один фонтан, потом второй, третий… Цистерны взрывались одна за другой, изрыгая гейзеры горящего бензина и окутывая пространство огромными черными клубами дыма. Сквозь этот дым огненные языки казались темно-красными, а равнину заливало кровавым светом.
– Кончено, ребята!.. – радостно закричал Мичкин. – Наши подожгли бензин… Этот старикашка иной раз кое-чего стоит!
Никто не отозвался. Все впились глазами в страшное зрелище взрывов. Стрельба умолкла. На светлом фоне зарева, в клубах черного непроглядного дыма метались фигурки людей, спасавшихся от пламени.
В который раз Мичкин посмотрел туда, откуда двигался противник. Моторизованная колонна спустилась почти к самому подножию горы. Зарядив последнюю мину, Данкин бежал к холму. В лимузин с лимонно-желтыми фарами торопливо усаживались докторша и сопровождавший ее высокий седой мужчина. Они сели на передние места, а позади, завернутый в одеяло, безмолвные и страшный, по-прежнему торчал покойник. Седой нервно погнал машину, словно желая поскорее бежать от этого ужасного места. Теперь в машине было одним путником меньше – его труп с пулей в затылке валялся рядом с кюветом. Все это Мичкин заметил в какие-то несколько мгновений, при яркой вспышке очередного взрыва. Потом она погасла, и теперь светила только луна, но свет ее казался мрачным и слишком слабым, словно огонек лампадки после того, как потушат электрическую лампу.
Мичкин почувствовал, что кто-то дергает его за локоть. Это был один из бойцов Шишко, весь в поту и копоти.
– Товарищ Мичкин!.. Письменный приказ от политкомиссара… Распишись.
Мичкин взял бумагу и расписался химическим карандашом при свете электрического фонарика. Приказ гласил: «Держать холм до сигнала красной ракетой. Мы начинаем отходить. Шишко». Записка была написана неуверенным корявым почерком человека, окончившего четыре класса, но приказ был ясен и четок, как все у Шишко. Мичкин вернул его и мрачно спросил:
– Как командир?
– Ты про Шишко спрашиваешь? Жив и здоров, ничего ему не делается! – возбужденно ответил связной.
– Про нашего командира спрашиваю, черт, – взорвался Мичкин.
– Не знаю. – Связной взглянул на него с испугом. – Я видел только, как его выносили из-под огня…
Появление моторизованной колонны и меры, предпринимаемые против нее, всецело владели вниманием Мичкина. А Ирина так быстро уехала, что он даже не успел расспросить ее о состоянии Динко.
– Куда ранило командира? – спросил Мичкин.
– В живот… Вся рубаха была в крови.
– Передай Шишко, чтобы для пего сделали носилки из веток… Да пусть не очень медлит с сигналом.
– Передам, – ответил связной и побежал обратно.
Мичкин опять посмотрел на горы. Замедлив ход, немецкие машины осторожно спускались по последнему изгибу шоссе, который, вероятно, был очень крут и труден для езды. Мичкин понял свою ошибку. Если бы он вовремя сообразил, они успели бы заминировать шоссе па горе. «Эх, голова баранья, как же это я!..» – простонал он и в сердцах ударил себя кулаком по бедру, воображая, что было бы, если б одна из этих машин взлетела в воздух на уклоне… Из тех, что шли вслед за нею, не меньше пяти натолкнулись бы друг на дружку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131