Моей — то ноге было только больно, а у сержанта вид был такой, словно его окунули в парашу.
— Взводный!
Рота стояла бледная, как полотно. Всем было ясно, что добром эта история для меня не кончится. Взводный вышел из строя.
— Об этом сукином сыне, ублюдке доложить в рапорте. Предлагаю пять суток гауптвахты.
Спасибо. Если он предлагает пять суток, то капитан добавит еще десять, майор — еще восемь и в конечном счете тридцать дней мне обеспечены, как пить дать.
— Марш! На обед… Рамз!…
Это должно обозначать «rompez!» — «разойдись!» Да, друзья мои. Что вы знаете о том, каково в этой гнусной Африке привыкать к самой тяжелой в мире службе за самое низкое в мире солдатское жалованье?
Жювель, зубной техник из Тараскона, который начал подделывать документы, чтобы только избавиться от возни с чужими челюстями, был человеком образованным и рассказал мне, будто один из служащих консульства, которому он пломбировал зуб, говорил, что у китайских солдат жалованье даже меньше, чем у легионеров. Однако если учесть, что китайская армия в промежутках между боями усиленно занимается самоснабжением, в то время как легионеру грозит полевой суд за несчастную козу, пропавшую у усмиренного арабского племени, придется согласиться, что китайцам живется все-таки легче.
Я уж не говорю о марш-бросках в сорокаградусную жару в полном снаряжении. Надо и мчаться по пустыне на горячих, как сковородки танках, и мучиться от прививок восьми разных видов, и маршировать с утра до вечера с пятиминутными привалами после каждых трех часов… Надо мостить дороги и прокладывать тропы в горах Атласа, надо уметь строить железнодорожные мосты и укреплять дамбы, а кроме того, надо стирать свое белье и тратить два часа в день на то, чтобы ремень, пуговицы и башмаки сверкали, как новенькие. И, наконец, надо проливать кровь, покрывая себя легендарной славой, в Индии и на Мадагаскаре — за Францию, но, если понадобится, и за Исландию, потому что на знамени легиона не стоит «За родину и честь», а только «За честь».
У нас нет родины.
Загляните в музей в наших оранских казармах. Мы проливали кровь в Крыму, мы покрыли себя славой в Мексике при императоре Максимилиане. Мы сражались под Садовой и Седаном, на Марне и где угодно. Ради чего?
В этом — то и загадка.
От других французских солдат нас отличает синий пояс. Такие есть только у нас.
И на всех парадах впереди всех французских частей идут легионеры.
Мы шутим, дерзим, сорим деньгами, если удается их где-нибудь раздобыть, но гордимся мы именно этим.
C'est la legion.
Однако тридцать дней гауптвахты все-таки гнусность.
Нельзя зайти даже в войсковую лавочку, а за ворота форта выход разрешен, только если тебя назначили в караул. Две смены по три часа на лестнице с карабином в руке.
Наступает вечер. Мы идем за начальником караула по короткой дороге через пустыню в сторону города.
— Можно закурить, — говорит добродушный капрал-русский.
Зовут его Ярославский. Хороший парень. У него приятный низкий голос, но говорит он редко и мало.
— Договорись с ним, — тихо говорит мне Альфонс, — чтобы он после смены отпустил тебя на час в город. Придешь немного в себя, а то вид у тебя — хоть ложись и помирай.
— Думаешь…стоит попробовать?
— Вполне. Русский — свой парень. Даже не похож на легионера. Скорее уж на миссионера.
Идея недурна. Когда мы входим в караулку у входа во дворец, как раз темнеет.
Мы ставим карабины в пирамидку. Приносят ужин. «Скажите, господин капрал, когда смена?
В одиннадцать.
Он старается экономить слова в любой фразе. — Я уже двадцать дней без увольнительных, — говорю я, — а будет один свободный час…
Он смотрит на меня. У него большие, умные, грустные зеленые глаза.
— Можете сходить в город.
— Спасибо.
— Вернуться точно.
— Обещаю.
Если я не вернусь вовремя, быть беде. В дверях появляется лейтенант.
— Gardez! A mon commandant! Прибыли в составе: шесть рядовых и разводящий! — рапортует русский.
— Передаю вам командование караулом.
— Oni, mon commandant!
— Двух человек к главному входу, одного к боковому на улице Лавуазье.
— Oni, mon commandant! Лейтенант уходит.
— Aux armes!
Мы выходим. У главного входа, по двум сторонам самой верхней ступеньки стоим мы с Альфонсом. Так в ослепительном, режущем свете мощных ламп мы должны три часа стоять, словно восковые фигуры в паноптикуме…
Глава четвертая
ПОЯВЛЯЕТСЯ ТРУП В ОТНОСИТЕЛЬНО ХОРОШЕМ СОСТОЯНИИ

Машины одна за другой останавливались у входа. Офицеры высших чинов, дипломаты в попугаисто-зеленых костюмах, источающие аромат дорогих духов дамы. Сказочные, красные и лиловые искорки вспыхивали на драгоценностях, отражавших яркий свет ламп…
В удушливой жаре дышать совсем трудно из-за облака выхлопных газов от тормозящих и трогающихся с места машин.
Флигель-адъютант стоит у входа, принимает гостей. Ежесекундно из его уст звучит:
— Капитан Бирон…Добро пожаловать, мадам…Капитан Бирон, к вашим услугам… Капитан Бирон, добро пожаловать, ваше превосходительство…
— А-а… ну, что скажете, Бирон, о недавних событиях… Недурно, правда ведь?…
Посыльный.
— Пакет для капитана Коро. Из штаб-квартиры.
— Проходи… Капитан Бирон, добро пожаловать, маркиз… А потом меня ожидает такой сюрприз, от которого я чуть не свалился с лестницы.
В группе нескольких дипломатов и дам, дружески взяв под руку какого-то старичка-графа, по лестнице шел навстречу мне…
Чурбан Хопкинс!
Чудо просто, что я не выронил карабин и устоял на месте…
Чурбан был в форме капитана с кучей орденов, но все равно… никаких сомнений…
Он был бледен и немного похудел, но вне всяких сомнений именно он приближался к нам под руку со стариком-аристократом. В эту минуту он как раз говорил:
— Выше голову, граф, умоляю вас… Будьте только осторожны!… Ничего страшного не случилось.
С ума можно сойти от такого.
Он увидел нас, но и глазом не моргнул.
— Поглядите, какие бравые ребята… Их следовало бы поставить в Синей комнате.
— Почему это… зачем? — спросил граф.
— Красивая, уютная комната, расположена в боковом крыле, так что любой может войти туда по малой лестнице… Я люблю посидеть там, и мне всегда кажется, что там не мешало бы поставить караульный пост…
— Хорошо, что он есть хоть у главного входа…
— Да, да… Так будьте же осмотрительны, господин граф…
И он прошел мимо нас. С графом! Если я правильно понял, он хотел дать понять мне и Альфонсу, что будет ждать нас в Синей комнате и что попасть туда совсем несложно…
Но что же все это значит?… Ведь мы уже дважды похоронили его…Что произошло? И как он оказался здесь в форме капитана?
Я бросил украдкой взгляд на Альфонса. Тот стоял неподвижно, как статуя.
Трудные это были три часа. И не потому, что надо было стоять на посту, а потому, что от всех этих загадок я готов был взорваться, как бомба!…
Толчея у входа давно уже прекратилась. Торжественный прием был в полном разгаре, гости больше не появлялись. Только мы двое продолжали неподвижно стоять на посту.
Я не суеверен. С заблуждениями людей, верящих в ведьм и привидения, я распрощался еще в детстве. Я ничуть не суеверен, хотя видел в одну туманную ночь Черного Тома, безголового капитана, на его судне. Видел своими собственными глазами, и он даже поздоровался со мной, вежливо наклонив безголовую шею. Но несмотря на это, я не суеверен.
Однако сейчас… Это зрелище… Воскресший из мертвых Хопкинс в форме капитана — все это страшно напоминало старые, смешные рассказы о привидениях.
Если бы я только мог сдвинуться с места, пойти за ним в Синюю комнату… Но время тянется так медленно…
Наконец — то! Стук кованых башмаков по камню… Пришла смена!
Мы вернулись в караулку.
— Видел? — шепнул я Альфонсу, когда мы поставили карабины.
— Я что — слепой? — проворчал он и нервно закурил. Альфонс и нервы! Немало нужно для этого!
Больше мы не говорили об этом. Если кто-нибудь здесь выяснит, что представляет из себя Хопкинс, ему конец. Дело нешуточное…
Входит начальник караула.
— Идете? — спрашивает у меня Ярославский и смотрит на часы.
— Да.
— Вернуться точно! — говорит он предостерегающе и снова смотрит на часы.
— Можете быть спокойны, господин капрал. Я вернусь вовремя.
Я выхожу. Альфонс даже не глядит на меня, хотя отлично понимает, что сейчас я попытаюсь разыскать Синюю комнату…
…Я углубился в гущу громадного дворцового парка. Со своими великолепными рододендронами, густыми зарослями мимоз и тридцатиметровыми пальмами, обвитыми лианами, парк напоминал искусственно созданные джунгли. Тяжелый, сладковатый, одуряющий запах теплой и влажной земли был так силен, что начинала кружиться голова. По боковой тропинке я вышел к неподвижному, гладкому пруду.
Ночь была какой-то и впрямь таинственной. Я уже говорил, что не суеверен — хотя в тот день, когда в Саутхемптоне умер мой дедушка, у меня в Нью-Йорке со стенки камеры отвалился кусок штукатурки.
Несмотря на то, что не суеверен, я верю в то, что бывают такие странные, гнетущие ночи, когда человек заранее предчувствует, что… что что-то случится!…
Я осторожно продвигался по тропинке, чтобы выйти из зарослей только у задней стены здания.
По огромному диску луны быстро проплывали серебристые полоски облаков, и ее белый свет, свободно проходивший через эту своеобразную облачную призму, тоже разделялся на параллельные полоски.
Я так подробно пишу обо всем этом, чтобы передать вам как можно полнее впечатление от этой загадочной ночи. Представьте себе этот заросший, дикий парк в узких снопах лунного света — и вот за одним из поворотов тропинки я наталкиваюсь на незнакомца.
Все выглядело, словно на гигантской цветной открытке. Неправдоподобно ярко. Густая трава, посредине большой бассейн из коричневатого мрамора и на краю его стоящий неподвижно, как статуя, фламинго, а впереди на тропинке, прислонившись к стволу платана, стоит этот незнакомец. Как мне описать его? У него было бледное лицо, длинные, небрежно причесанные волосы падали на высокий, умный лоб. На нем были неглаженные полотняные брюки в какую-то странную полоску, уродливые башмаки и белая рубашка с небрежно распахнутым воротом. Не знаю почему, но я сразу почувствовал, что этот человек из благородного сословия. С ним было что-то неладно, он был болен или опустился, но по посадке головы, по серьезному, спокойному лицу это все равно чувствовалось.
С каким-то странным, полным боли, задумчивым выражением незнакомец смотрел вверх, на облака… Я сделал шаг вперед. При первом же моем движении он обернулся ко мне.
— Вы пришли за мной? — спросил он тихо.
— Нет, — ответил я спокойно. — Что вы здесь делаете?
— Не знаю.
— Кто вы?
— Почему вы об этом спрашиваете?
— Я — часовой!
Он, скрестив руки, оглядел меня.
— Где же ваша винтовка?
— Я только что сменился.
— Как же вы могли без разрешения покинуть караульное помещение?
Что? Похоже, что я должен объясняться перед ним.
— Это вас не касается. Скажите лучше, как вы попали сюда?
— Перелез через внешнюю стену.
— Зачем?
— Не знаю.
Суровое, спокойное лицо смотрело на меня с каким-то безжизненным холодом. Руки его были скрещены на груди. Вопреки нескольким прядям седых волос, он не выглядел пожилым. Лет сорок — не больше. У меня почему-то мороз пробежал по коже.
— Ну? Так что вам угодно?… — спросил он.
— Я хочу знать, кто вы…
— Этого я не скажу…
Похоже, он думает, что меня можно напугать. Я шагнул вперед.
— Не советую вам шутить со мной. Если по какой-то причине вам не охота связываться с полицией, выкладывайте, в чем дело. Ясно? Я — парень неплохой, но шуток не люблю!
— А мне безразлично, что вы любите, — ответил он угрюмо.
Я придвинулся вплотную к нему и схватил его за плечо. Точнее говоря, схватил бы…
Внезапно все передо мной потемнело. А ведь он только схватил меня за горло и крепко сжал мое плечо. Но рука у него была твердой, как железо.
Вообще-то вы могли уже заметить, что, несмотря на всю мою кротость, если меня начнут задирать, я не брошусь наутек и перед дюжиной парней. О моих мускулах и о моей грудной клетке врач из сумбавской тюрьмы даже заметку написал в какой-то журнал, однако в руках этого незнакомца я, должен признаться, чувствовал себя куском малость размякшего на солнце масла.
Он спокойно, не спеша отпустил меня.
Я перевел дыхание, словно ловец жемчуга, только что вынырнувший из воды.
— А теперь, если хотите, можете арестовывать меня, — сказал незнакомец, — я сопротивляться не буду. Действуйте.
— Я не фараон какой-нибудь. А вас что — должны арестовать?
— Завтра утром меня приговорят к смертной казни.
— За что?
— За измену родине и двадцатидвухкратное убийство. Вы могли заметить, что я подхожу к преступникам с неслишком уж суровыми нравственными мерками. Но это было все-таки чересчур…
— Шутите?
— Нет. Завтра утром мне вынесут приговор, а еще через день приведут его в исполнение. На помилование у меня нет шансов…
— Но как же приговор приведут в исполнение, когда вы здесь — на свободе?
— И все же меня казнят, потому что я вернусь в тюрьму. Я ведь не бежал, а только отпущен на пару часов.
— Слушайте, что за чушь вы мне рассказываете?
— Поосторожнее с выражениями! Я не привык лгать! Меня на несколько часов отпустили из тюрьмы, чтобы перед смертью я еще хоть недолго смог побыть свободным человеком.
— И… вы вернетесь?
— Разумеется.
— Кто же вы?
— Капитан Ламетр.
Матерь божья!
Имя капитана Ламетра в те дни было известно всему миру. Что уж там говорить обо мне, столько времени проторчавшем в Оране без работы, по милости проклятой бюрократии.
— И… вы вернетесь, потому что… дали слово? — спросил я недоверчиво.
— Человек, отпустивший меня, был артиллеристом и служил у меня во время войны. Сейчас он — главный надзиратель.
— Что же вы, капитан… не хотите жить? Он вздохнул.
— Хочется, конечно… но подвести Барра я не могу. У вас не найдется сигареты?
— Пожалуйста… Знаете ли, для предателя и убийцы у вас что-то слишком мягкое сердце.
Черт его знает, было в этом капитане что-то, заставлявшее ему повиноваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22