Беспокоиться совершенно не о чем.
С другой стороны… наверное, отчасти это было от скуки, отчасти же мне льстило, что меня так усиленно добиваются: в занятиях проституцией этого не хватало. Да и парнем Скитер был интересным, не просто бритым, татуированным и накачанным драчуном. Он ведь и вправду объехал полмира, покупая и продавая оружие, так что иногда, отвлекшись от мыслей о том, чтобы затащить меня в койку, старина Скити начинал распространяться об Абиджане, Момбасе и Найроби, об Андах и самолетах, планирующих по ночам на тайные посадочные площадки, и потных лицах отчаянных людей, отсвечивавших в свете вспышек. Итак, пока Орни мотался неизвестно где, Скитер сказал, что я обязательно должна поехать посмотреть склад «проклятых», а когда я попросила уточнить, о чем речь, рассказал, как в армейских подразделениях расхищалось военное имущество, как офицеры и младшие командиры утаивали все это добро от инспекций, а когда его становилось слишком много и от него, во избежание лишних вопросов, нужно было избавляться, Скитер брал это на себя. Он ведь был пилотом: не помню, писала ли я об этом? Мы полетели в Джорджию на «сессне», и там он таки добился своего: я дала ему в хвостовом отсеке самолета. Сделано это было от злости, в пику Орни, но так вышло, что для меня это оказалось последней случкой.
Если ты не прирожденный лицемер, очень трудно практиковать зло и лгать себе о том, чем ты в действительности занимаешься. Мне в своей жизни довелось повидать множество злых людей, но Скитер Сонненборг, надо отдать ему должное, относился к тем немногим, в ком этого не было. В аэропорту он купил мне большую коробку помадки и засунул туда визитную карточку с реквизитами «Чокнутого оружейника». Меня это, я имею в виду помадку, тронуло. Подарками я особо избалована не была, если что и получала, то из расчета на немедленную благодарность.
Орни вернулся на следующий день и вел себя холоднее, чем до отъезда. Отчуждение усугублялось, а поскольку мы оба отличались звериным индивидуализмом, то, когда ты чувствуешь, что тебе нечего сказать другому человеку, всякая близость ощущается как угнетение.
– Хочешь, чтобы я ушла?
– Делай, как считаешь нужным.
Вот я и перенесла свое одеяло и подушку в пустую комнату и хныкала там пару ночей в надежде, что он услышит и придет, или соскучится, или что-нибудь еще, – но ничего не вышло. Спустя примерно неделю я вышла утром на кухню, чтобы сварить кофе, и обнаружила там девицу помоложе меня, возившуюся с кофеваркой. Ее звали Шарон, и мы с ней уселись и повели цивилизованный разговор за кофе и сладкими булочками, и она сказала мне, что носит его ребенка и что я могу оставаться, сколько захочу: она меня выгонять не собирается.
Чего мне тогда захотелось, так это угробить их обоих, и ее и Орни, а потом и себя. Эта мысль не покидала меня долго, по наущению дьявола я часто воображала себе его физиономию и все такое, но, в конце концов, ничего делать не стала. Господь уготовил мне иную судьбу. Но тяга к кровопролитию у меня действительно имелась, и вот однажды на рассвете я оделась потеплее, обула крепкие сапоги, прихватила принадлежащий Орни «Джаррет-280», к которому никому, кроме него, не разрешалось прикасаться, свой охотничий нож, веревку, рюкзак на жесткой раме и отправилась добывать оленя. Когда я выходила, кто-то играл на банджо и пел:
Высоко в Голубых горах
Место мое. Мне неведом страх.
Карабин у меня на плече,
Шестизарядный кольт в руке.
Можно сказать, песня в тему. Обычно мы охотились на небольшом холме, смотревшем на луг, доходивший до берега небольшой, но быстрой речушки Гриттенден-ран. Лесистый склон обеспечивал хорошее прикрытие, которое позволяло приблизиться на расстояние выстрела к оленям, бредущим к воде или выходившим на луг для поединков, как это делали по весне молодые самцы. Найдя маленькую лощину, я устроилась поудобнее на куче опавших листьев под лавровым кустом, откуда открывался вид на широкий сектор луга и участок берега. Сквозь оптический прицел на песке по мою сторону реки были видны оленьи следы. Зарядив оружие, я стала ждать. Довольно скоро появились олени – самец и две самки. Я навела перекрестье на самца и, как всегда, когда охотилась, вспомнила Рэя Боба, учившего меня не удерживать прицел строго на мишени, но контролировать его перемещение, переводить естественную дрожь рук в крохотные круговые движения, а на спуск давить плавно. Если все эти действия будут скоординированы, заряд попадет точно в цель. Там, откуда я родом, люди не сентиментальны в отношении животных, предназначенных в пищу. Олень оторвался от воды, поднял свою красивую голову, застыл, так что двигались только глаза, и я выстрелила.
Час спустя, когда я освежевала его, сняла шкуру, разделала тушу и успела уложить часть добычи в рюкзак, загремели первые выстрелы. Сначала одиночные, на которые я не обратила внимания, потом очереди, а уж потом, когда громыхнуло так, что содрогнулась гора, я побежала вверх по тропе. Сама по себе стрельба, учебная или просто ради забавы, была у нас, как я уже писала, делом обычным, но я подумала, что выстрелы вызвали детонацию заложенных в штольнях зарядов, и испугалась за работавших там людей. Мысль о том, что подрыв мог быть произведен намеренно, из-за того, что Ноб подвергся нападению представителей закона, мне даже в голову не приходила, пока я не сошла с тропы на дорогу из гравия и не увидела, что там полно людей в форме и автомобилей с правительственной маркировкой. Они вели огонь, пригибаясь за машинами, а некоторые, сраженные ответными выстрелами, корчились на земле, истекая кровью. Пули свистели над головой. Двое – каски и противогазные маски делали их похожими на космических пришельцев – повернулись, увидели меня и, видимо, решили, что я из числа защитников поселения. При мне было ружье, которое я и не подумала бросить, а вместо того повернулась и бросилась бежать. Один из них выстрелил мне в спину; я упала, покатилась вниз по склону горы и катилась до тех пор, пока с треском не врезалась в густые заросли лавра и не пропала из виду.
В кустах было темно, к запаху лавра примешивалась вонь гнили. Я лежала лицом вниз, и тяжелый рюкзак с олениной прижимал меня к холодной земле и маленьким твердым стеблям. Очень долго я не осмеливалась пошевельнуться. Стрельба, по прошествии времени, стихла, взрывы раздавались еще несколько раз, но уже не такие громкие. Помимо этого, до меня доносился рев моторов, завывание сирен, людские голоса. Боль в спине была не такой уж сильной, она воспринималась почти как давление рамы набитого олениной рюкзака: болезненно, но не страшно. Гораздо больше меня донимали глубоко впившиеся колючки, особенно одна, вонзившаяся в грудь и, как мне казалось, норовившая проткнуть сердце. Я даже подумала, что умру в этих лавровых зарослях, но все равно не двинулась, а вместо этого стала припоминать, что говорил Ницше о смерти. Выплыло одно – что волноваться на сей счет постыдно.
Потом я то ли заснула, то ли потеряла сознание, а когда очнулась, было темно и тихо: лишь в листве над головой шелестел моросящий дождь. Похолодало – от этого я, наверное, и пришла в себя. А еще там был сияющий человек: я видела его в блеске дождевых капель. Он говорил мне о том, что вот теперь я умру, меня объедят зверюшки и жуки, от меня останется один скелет. Не обидно ли это, а, бедняжка Эммилу? Все это так меня разозлило, что я высвободилась из лямок рюкзака и попыталась выпрямиться. Вот тут-то меня и пробрала настоящая боль.
Которая, впрочем, не помешала мне идти вниз по склону, проламываясь сквозь кусты, спотыкаясь и падая. Дождь усилился, вода в речушке поднялась и, когда я переходила ее вброд, уже доходила мне до бедер, а я, словно пережитого оказалось недостаточно, поскользнулась и вымокла до нитки. Тут мне стало ясно, что больше уже невозможно сделать ни шагу, нужно прилечь, чуть-чуть отдохнуть. Но внезапно появилась сиделка, та самая сиделка с глазами как листья ивы, знакомая мне с первой ночи в доме Орни, и сказала: «Нет, дитя, не сейчас, иди, потерпи еще чуточку». Меня это почему-то не удивило, я даже не задумалась, кто она и откуда могла там взяться. Облака были низкими и тяжелыми, небо безлунным, но я отчетливо видела ее белый головной платок, от которого исходило свечение. Сиделка говорила на неизвестном мне языке, то есть звучание слов было мне незнакомо, но смысл их я прекрасно понимала.
«Господь помог тебе пройти достаточно, дитя, – сказала она, – но дальнейший путь ты должна будешь одолеть сама». Я ответила ей, что не верю ни в какого бога, и осознала, что все происходит во сне и что я умираю.
Потом мне снова стало тепло, и я плыла и плыла по длинному белому коридору, думая: «Так вот какая она, смерть». Совсем рядом со своей головой я различила грубую текстуру штукатурки, электрическую арматуру, белую краску, отставшую вокруг того места, где хромированная трубка крепилась к базовой плате, и пластинку с надписью: «Кэйби электрик инк. Декатур, Джорджия». Опустив глаза, я увидела ряд больничного вида коек, все они, кроме моей, были пусты. Было утро, я лежала навзничь на постели, не мертвая, но ощущающая себя таковой, и темнокожая женщина в белом головном уборе и фартуке измеряла у меня кровяное давление. Наши глаза встретились, и на какой-то момент я приняла ее за сестру Тринидад Сальседо из Майами и подумала: может быть, все, что происходило со мной после нашей последней встречи, – сон? Но нет, она сказала: «Что ж, ты снова с нами, как ты себя чувствуешь?» Я произнесла традиционное: «Где я?» – и она ответила, что это лазарет приората Святой Екатерины, а ее зовут сестра Мерседес Панной. Потом сестра осведомилась, как меня называть, получила ответ: «Эмили Луиза Гариго», а я в свою очередь поинтересовалась: «Вы сестра Крови, да?» Она бросила на меня заинтересованный взгляд, но не ответила, а спросила, не беспокоит ли меня что; обычно сиделки задают такой вопрос, когда хотят узнать, не испытываете ли вы адскую боль, и вот тут я поняла, что вся моя спина горит и от левой лопатки расходятся пульсирующие волны. Я сказала, у меня болит спина, и она ушла и вернулась с парой красно-белых капсул и чашкой воды.
Следующую неделю я провела как в тумане, однако узнала, что мне прострелили лопатку, но набитый мясом рюкзак уменьшил силу пули и спас мне жизнь. Когда меня нашли, я страдала от переохлаждения, занесенной инфекции и иммунологического воспаления, развившегося из-за того, что оленья кровь попала в мою рану. Кто и почему в меня стрелял, в этой больнице не спрашивали, а сама я боялась поднимать эту тему. Что же до местонахождения, то моя догадка оказалась верна: меня доставили в клинику Общества сестер милосердия Крови Христовой, существовавшую, как я узнала позднее, при главном орденском центре подготовки в Северной Америке.
Спустя примерно десять дней, несколько окрепнув и уже имея возможность ходить по больнице, я пошла в маленькую комнату отдыха и прочла «Роанок таймс», где говорилось о ликвидации федералами подпольной империи наркоторговцев, являвшихся одновременно оголтелыми белыми шовинистами. При проведении операции не обошлось без перестрелки и взрывов, в результате чего погибли шесть офицеров и неустановленное количество преступников, включая их идейного вождя Персиваля О. Фоя. Все это сопровождалось обычными комментариями активистов самых разных движений: одни заявляли, что по вине федералов в результате взрыва пострадали честные люди, а противники свободной продажи оружия, напротив, подняли вой по поводу того, какую опасность представляет оно в руках криминальных элементов.
Таков был конец Орни Фоя: кровь, огонь, грохот взрывов. Гибель ницшеанского героя, какой он для себя и хотел. Слез для него у меня не нашлось, хотя он был первым человеком, которого я любила, не в телесном смысле, конечно, а в том, что могла предпочесть его благо своему собственному. Сам-то он, конечно, в такую любовь не верил. Да и вообще, оглядываясь назад, я понимаю, что Господь послал его мне лишь для того, чтобы пробить брешь в броне моей личности, сам же Орни представлял собой лишь несгибаемое орудие, такое же, каким мог быть вложенный в его руки стальной клинок. К тому же я верила в него, во всю эту ахинею, в его апокалипсис и прочее, с нынешних же своих позиций расцениваю это как начало постижения мною веры как таковой. Точно так же привязанность к моему ненаглядному расисту и убийце явилась опытом любви к тому, что совершенно не совместимо с этим чувством… «Я делал это, говорит моя память; я не мог этого сделать, говорит моя гордость и остается несокрушимой. Наконец память уступает» – так говорит Ницше. Но не для меня, мне отказано даже в этом.
Судя по всему, монахини прекрасно знали, откуда я взялась, но ни одна не сказала мне ни слова, и никаких официальных лиц я, что меня вполне устраивало, в их клинике не видела. Зато я часто видела доктора Маккаллистер, главного врача приората, опытнейшего хирурга. Помимо всего прочего, она сообщила мне, что я, пожалуй, попала в лучшее на северо-востоке Америки медицинское учреждение из находящихся вне пределов больших городов, где лечат такие раны, и я решила, что мне повезло, хотя, как теперь понимаю, удача тут вовсе ни при чем. Доктор спросила меня, как мне удалось найти приорат в дождь, в темноте и с такой ужасной раной, и я рассказала ей о женщине, которая привела меня к их воротам. Я решила, что одна из сестер вышла из клиники и нашла меня лежащей под дождем, но она заверила меня, что такой в их приорате нет. Она попросила меня описать мою спасительницу поподробнее, и я описала – белый плат, окаймляющий лицо, длинный тонкий нос и глаза, которые уж точно ни с какими не спутаешь. Моя собеседница не сказала ничего, но посмотрела на меня как-то странно.
Я медленно выздоравливала, а чтобы вернуть подвижность руке и плечу, потребовались долгие, болезненные процедуры. При прохождении таковых я познакомилась с восемнадцатилетней Маргарет Читур, восстанавливавшейся после операции, устранившей врожденный дефект ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65