Не так уж мне и досталось – я была увертливая, а он основательно обкурился, – но что было, то было. На следующий день я позвонила связнику Орни и попросила передать, чтобы босс срочно со мной связался. Он и связался, но было уже поздно.
Многие ребята сильно не любят тех, кто толкает наркоту возле школ, особенно в открытую. Этого не любят ни копы, ни другие дельцы, полагая, что сами застолбили местечко. Должно быть, кто-то нас заложил, потому что рано утром, через пару дней после моего звонка Орни, нашу дверь вышибли полицейские с фонариками, полюбовались моей голой задницей и объявили, что мы задержаны по подозрению в совершении уголовного преступления.
Деньги, машину и все наше барахло они забрали, как нажитое преступным путем, а поскольку ключ от камеры хранения тоже попал им в руки, очень скоро они выудили оттуда тридцать килограммов первоклассного зелья. Естественно, они давили на Хантера, чтобы он сдал поставщика, но обломались, потому что одного у Фоев не отнимешь – они крепко держатся друг за друга. Копов это, понятное дело, взбесило, и, хотя они ясно видели перед собой придурка, а не заправилу, на Хантера навесили все, что смогли, и спровадили к папочке в Рэйфорд, в федеральную тюрягу, на весьма приличный срок.
Как вы помните, я еще в детстве умела прикидываться дурочкой: это срабатывало тогда, сработало и теперь. Во-первых, я именовала себя Эмили Гариго, поскольку не хотела, чтобы всплыла какая-либо связь с округом Калуга, а во-вторых, представила дело так, что копы поверили, будто всем заправлял Хантер, а я лишь слепо исполняла его приказы. Мне пришлось предстать перед судом по делам несовершеннолетних, где я, понятное дело, пустила слезу, а когда судья спросила, откуда я родом, то ответила, что вроде бы мои родители жили в синем трейлере где-то в Алабаме, а какой это город – «нет, мэм, не помню, но там рядом дерево, в которое угодила молния».
Меня отправили в Агапе-хаус, специальный интернат в округе Дэйд, предназначенный для содержания малолетних наркоманок и девочек с отклонениями в поведении: видимо, решили, что по моему слабоумию мне там самое место. Исправительное заведение было христианским, и нам приходилось петь гимны, однако настоящей тюрьмой оно не являлось и, соответственно, охранялось кое-как. Поскольку меня определили в эту богадельню на полгода, а мне вовсе не светило торчать там так долго, я на четвертый день перемахнула через забор и сделала ноги.
В другом письме мы находим:
«Вы будете смеяться, но тоскливыми теплыми днями я сижу здесь, в Гравелотте, и представляю себе, в какой монашеский орден стоило бы мне пойти, достань у меня смелости рассказать отцу о своем призвании. Бенедиктинки изощряются в богословии, для этого я туповата, а мой нервический темперамент мало способствует созерцанию. Кармелитки не жалуют девушек из богатых семей. Мне кажется, по-настоящему найти себя я могла бы в уходе за скорбными и недужными, ибо и сам Господь наш помогал страждущим. Я с интересом прочла отчеты Флоренс Найтингейл и устыдилась того, что англичане так сильно опередили на стезе милосердия католическую Францию, хотя сама идея госпиталей появилась у нас. Знаю также, что есть религиозные конгрегации, проводящие такую работу не в больницах, но прямо в домах беспомощных и обездоленных: думаю, мне бы это подошло. Меня не пугает вид крови и не мутит от самых отвратительных запахов. Может быть, вы окажете мне любезность, заглянув в Парижский институт вспомоществования и рассказав потом о ваших впечатлениях? И хотя просить об этом дурно, пожалуйста, не говорите ничего папе».
Неизвестно, рассказала ли Аврора Пэйо своему деверю об этих идеях, но, в любом случае, скоро произошли события, затронувшие их всех, положившие конец протекавшему в Метце детству, направив ее стопы на стезю, которой она следовала всю оставшуюся жизнь. В августе 1870 года, пока она сидела и писала это письмо, может быть, в крытой садовой беседке с видом на речушку Манс в Буа-Флери, на ее родину обрушилась война, мрачные волны которой докатились и до ее порога.
На первых порах война складывалась не очень удачно для Франции. Французская Рейнская армия отступала через Метц по направлению к Вердену, преследуемая немцами. Утром 16 августа Мари Анж разбудил цокот копыт во внутреннем дворе. Ожидая брата, который должен был приехать в отпуск для поправки, девушка сбежала вниз в неглиже и домашних туфельках и лишь у самой двери набросила висевший там голубой форменный плащ своего брата. Однако, выйдя на двор, она с испугом увидела отряд прусских улан.
Из книги «Преданные до смерти: История ордена сестер милосердия Крови Христовой».
Сестра Бенедикта Кули (ОКХ), «Розариум-пресс», Бостон, 1947 г.
Глава девятая
Лорна следует за Даррилой Чэмберс по коридорам Мемориального госпиталя Джексона к запертой палате, находящейся в ведении службы судебного надзора. Даррила – женщина крупная, и большая часть поля зрения Лорны занята ее зеленой хирургической робой, обтягивающей широкие плечи, мощную спину и выступающие ягодицы. Даррилу частенько называют Гориллой, но исключительно благодаря созвучию слов и могучей стати, а никак не из-за цвета кожи или свирепого нрава. На самом деле она мягкий и заботливый человек, что неудивительно: требуется ангельское терпение, чтобы выносить закидоны ее чокнутых подопечных. Шагая за ней по пятам, Лорна предается размышлениям о крупных женщинах. Судья Пэкингэм будет еще поздоровее Даррилы, разворот плеч у нее, как у хоккеиста в защитном снаряжении, лицо под нелепым серым перманентом плоское и бледное, а черная судейская мантия только подчеркивает ее габариты. В судейском сообществе ее бесцеремонно прозвали Пукинг-джем. Несколько десятилетий назад она работала в прокуратуре штата под началом Джанет Рено: тогдашние остряки говорили, что при такой разнице в размерах им бы лучше не заниматься юриспруденцией, а составить комическую пару.
Но, так или иначе, на слушании судья-громадина поступила единственно правильным образом: учитывая единое мнение экспертов-психологов, признала Эммилу на момент заседания недееспособной, в связи с чем отложила рассмотрение дела по существу и отправила подсудимую на тридцать дней в Джексон под наблюдение специалистов. При этом сама обвиняемая сидела на слушаниях спокойно, на вопросы отвечала тихо, но четко и вообще в тот момент показалась Лорне едва ли не самым вменяемым участником процесса.
Слушания состоялись позавчера, и сейчас Лорне предстояло навестить Эммилу в первый раз.
– Как устроилась моя подопечная? – спрашивает она, догнав Гориллу.
– Дидерофф? Да будь у меня под надзором такие, как она, я могла бы обойтись без половины своего штата.
– Что вы хотите этим сказать?
Даррила останавливается перед запертой дверью, открывает ее одним из ключей с висящей у нее на поясе тяжелой связки и пропускает Лорну вперед.
– Большую часть времени проводит, делая записи в школьной тетрадке. Кроме того… в общем, пациентки часто реагируют на появление новичков не лучшим образом. Но на сей раз впечатление такое, будто она действует на всех умиротворяюще.
– Она их успокаивает?
За дверью находится пост сиделок, и Лорна расписывается в журнале посещений.
– Да, – говорит Даррила, – она читает им из Библии. И разъясняет все просто и ясно, как в газете. Никаких тебе проповедей.
В палате пахнет людьми и хлоркой, ничего особенного по сравнению со многими палатами психиатрических клиник, где Лорне приходилось бывать. Оно и понятно: буйных здесь нет, да и среди тихих далеко не все на самом деле психи. Есть и симулянты, пытающиеся таким образом уйти от ответственности. Даррила кивает, и Лорна видит сидящую на кушетке Эммилу с раскрытой книгой на коленях. Две больные, одна белая, другая черная, сидят по обе стороны от нее, и черная женщина поглаживает ее руку. Губы Эммилу движутся. Лорна слишком далеко и не слышит того, что она говорит, но что-то в этой сцене тревожит ее настолько, что ей не хочется подходить ближе. По ее наблюдениям, более половины из двух дюжин находящихся в помещении пациенток в той или иной мере уделяют внимание ее подопечной, тогда как остальные общаются со своими обычными демонами, невидимыми или пребывающими на экране свисающего с потолка телевизора.
– Вы можете пройти в процедурную «Б», – говорит Даррила. – Я сейчас распоряжусь.
Лорна выходит из палаты и идет по коридору. Какой-то улыбающийся человек преграждает ей путь, и она не сразу узнает в нем Ригоберто Мунокса, которого отмыли, привели в порядок и придали ему вид шизофреника в период улучшения.
– Привет, док, – говорит он.
Лорна в ответ изображает профессиональную улыбку, завязывается разговор. Выясняется, что дела у Мунокса обстоят неплохо и он уже намечен к выписке. Куда отправится? Этот вопрос вызывает некоторое замешательство, потом он говорит, что его, наверное, возьмет к себе кузен из Халлендэйла.
– Значит, все в порядке?
– Ну да, никаких проблем, – отвечает Ригоберто, со смущенным видом переминаясь с ноги на ногу и тщательно облизывая губы.
Лорна довольна тем, что бедняге больше не мерещатся инопланетяне, втягивающие его член в брюшную полость, но все, что касается его нынешнего психического состояния или планов на будущее, ее не интересует. Это не ее работа.
Попрощавшись, она заходит в процедурную «Б». Это помещение размером примерно с половину школьного класса, где нет ничего, кроме хромово-пластиковых стульев веселеньких расцветок и пары столов со столешницами из огнеупорной пластмассы «формика». Лорна садится, выкладывает из сумки блокнот и магнитофон. Примерно через минуту в комнату заходит Эммилу, одетая в полосатую больничную робу и домашние тапочки. Лорна указывает на один из стульев, и Эммилу садится. В руках у нее Библия.
– Значит, вы решили, что я сумасшедшая, – с улыбкой говорит Эммилу, обводя жестом помещение.
– Мы решили, что вы не можете эффективно способствовать собственной защите, – чопорно отзывается Лорна. – Как сказала судья, вас направили сюда для наблюдения и лечения. Вы ведь, наверное, принимаете препараты?
– Они вызывают у меня сонливость и заторможенность.
– Мы можем попросить снизить дозировку.
– До нуля?
– Ну… я поговорю с доктором Лопесом и посмотрим, что можно сделать для вашего удобства. Но, так или иначе, вы, кажется, неплохо адаптировались. Если не ошибаюсь, вы пишете?
Эммилу кивает, приподнимает Библию, и Лорна видит под ней другую, более тонкую книжицу.
– Вот. Детектив Паз дал мне эти тетради. Первую я уже исписала.
– Ну что ж, уверена, там много интересного. А вот Даррила сказала мне, что вы читаете из Писания другим пациентам. Я видела вас в палате.
– Да, – подтверждает Эммилу. – Я люблю сумасшедших, от них гораздо меньше вреда, чем от нормальных, и многие из них близки к Богу. Ведь главная проблема душевнобольных в том, что на них начинают смотреть так, будто души у них и вовсе нет. А я общаюсь с ними и помогаю молиться, если они одержимы. Иногда это срабатывает.
Лорна чувствует, как сильно у нее пересохло в горле: першит так, что почти больно. Она убеждает себя, что нервничает из-за большого перерыва в занятиях реальной терапией, но в этом ли дело? И вообще, как может психолог робеть перед пациентом? Надо просто собраться и выбросить лишнее из головы, говорит она себе и пытается взять себя в руки, возясь с магнитофоном.
– Значит, одержимы, – повторяет Лорна вслед за Эммилу.
– Хм, если я признаюсь, что верю в одержимость, вы ведь сочтете это еще одним признаком того, что я чокнутая.
Эммилу разглядывает свои руки и Библию, как будто стремится вернуться в священные пределы, но потом поднимает голову и смотрит Лорне прямо в глаза. Это необычно: безумцы, как правило, избегают прямых взглядов. На миг в сознании Лорны мелькает мысль, что Эммилу Дидерофф несравненно дальше от безумия, чем госпитальная администрация, психиатры, охранники, контролирующие город Майами воротилы и политики в Таллахасси и Вашингтоне, ибо на долю секунды перед ее внутренним взором столь же реально, как камень или хлеб, предстает иной мир.
Защитные механизмы психики срабатывают мгновенно, и, хотя все волоски на руках топорщатся, а по спине пробегает холодок, она убеждает себя, что ничего такого не происходит и ситуацией владеет она, с ее докторской степенью, а не эта невежественная южанка, то ли фанатичка, то ли сумасшедшая, да вдобавок еще и убийца.
– Итак, – говорит Лорна, откашлявшись, – вы считаете, что способны снимать одержимость одним лишь прикосновением?
– Это делает Христос, – уверенно отвечает Эммилу. – Он занимался этим, когда жил среди нас, и продолжает до сих пор. Иногда использует меня, иногда других людей. Вообще-то, все способны на это и сами, но Иисус навсегда изгоняет тех демонов, что норовят угнездиться в наших душах. Не занимайся он этим все время, мир был бы куда худшим местом, чем это можно себе представить.
– Мм… Но… у вас ведь нет демона, верно?
– Кто говорит, что нет?
– Я думала, вы разговариваете со святыми?
На лице Дидерофф появляется недоумевающее выражение. Она разевает рот, а потом внезапно разражается смехом. Хохочет от души, до слез, хотя очень быстро берет себя в руки, утирает глаза тыльной стороной ладони и, еще не отдышавшись, бормочет.
– Ради бога, простите. Просто ваш вопрос показался мне таким забавным. Господи, до чего же смешно!
Лорна не смеется, а услужливо всплывшее в памяти слово «гебефрения» торопливо изгоняет вон. После чего задает вопрос:
– Простите, а можно узнать, что тут такого смешного?
– О, это трудно выразить словами. Ведь очевидно, что демоны и святые не могут обитать в одном и том же человеке, хотя дело даже не в этом, а в том, что, по вашему разумению, ни те ни другие вовсе не могут обитать в людях, вот вы и пытались подловить меня на несуразице с юридической точки зрения, тогда как яснее ясного, что более всех прочих одержимы демонами претендующие на святость. Сказать то, что вы говорите, по-настоящему религиозному человеку – все равно, что заявить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65