Такая яркая компания не могла не привлекать внимания, проезжая по центру Тарнбурга, залитые лунным светом улицы которого были многолюдны даже в этот поздний час; оставалось только появиться шумно и открыто, чтобы никто не заподозрил их в темных намерениях.
И тем не менее Ис чувствовала, как щеки ее горят при одной мысли о том, что ее видят в таком обществе. Она сидела, неподвижно застыв и от стыда не произнося ни слова, под своей накидкой из шкурки котика, пока что-то на пути, по которому они следовали, не показалось ей подозрительным.
— Эта не та дорога, что ведет к дворцовым воротам! Куда вы меня везете? — Страх, что ее предали, ножом вонзился в сердце. Если гадалка догадалась, кто она такая на самом деле, если остальные знают, что прячут ту, само существование которой — преступление, наказуемое смертной казнью… Мадам Зафира, сидевшая в задней части повозки, ответила:
— Нам придется въехать в Линденхофф с другой стороны, с черного хода. А как Ваша Светлость думали? Нас ведь наняли не королевских гостей развлекать. Мы устраиваем представление для поваров и посудомоек, отдыхающих после тяжелых трудов.
С усилием вернув себе самообладание, Ис сдалась. Как ни горько было это сознавать, гоблинка была права. И как еще проникнуть во дворец незамеченной — а только так Ис могла попасть внутрь, — если не через черный ход?
В жизни Ис редко встречались пышные бальные платья и расшитые драгоценными камнями туфельки. Чаще на ее долю приходились утомительные переезды в почтовых колясках, дилижансах и на утлых суденышках и бесконечная череда дешевых меблированных комнат и второсортных постоялых дворов. А значит, приходилось менять имена и играть новую роль в каждом новом городе, куда судьба заносила их с мадам Соланж: здесь — учительница музыки и ее преданная дочь, там — вдова и ее наемная компаньонка, — и чаще всего это значило, что некогда прекрасные платья приходилось чинить и перелицовывать, чтобы поддерживать иллюзию благородной бедности.
— Мы не смеем привлекать их внимание, — говорила мадам Соланж, когда Ис была совсем маленькой. — Это правило, известное каждому гоблину.
Взрослея, Ис поняла, что не меньше, чем для всех толстопятов и олухов, горбачей и грантов, это правило важно и для ее собственного выживания.
Но все изменилось в тот день, когда мадам в первый раз дала Ис ожерелье и фиал с пеплом ее матери. Вспоминая этот день, Ис прижала руку к груди и нащупала камни и подвеску в форме сердца, лежавшие холодно и зловеще между корсетом и ее собственной кожей.
— Те, кто убил твою мать, мертвы. Чародеи больше не разъединены. И пусть нас очень мало, мы объединились ради великой цели, — объявила мадам. — И хотя мы не сможем завоевать для тебя весь мир в одну ночь, было решено, что ты должна вернуть себе хотя бы небольшую его часть. Мы собираемся устроить… очень выгодный брак.
После того памятного дня началась бурная деятельность, в бесконечной спешке составлялись планы, призывались скрытые ресурсы, и все — ради сегодняшнего вечера. Ис очень надеялась, что у мадам Соланж не случилось вдруг приступа неуместной бережливости и она заплатила гадалке достаточно щедро, чтобы той и в голову не пришло их предать.
Безобразная повозка продолжала покачиваясь катиться ко дворцу, а Ис оглянулась на своих спутников. У них не было в жизни почти ничего. Это верно. Но, в отличие от Ис, они ценили то, что имели, и старались получить как можно больше радости от своего сурового и переменчивого существования.
А потом ей вспомнились еще одни слова, сказанные мадам; та прошептала их Ис на ухо, когда она уже садилась в повозку.
— В конце концов, любое унижение, которое ты претерпишь сегодня, можно легко стереть из памяти. Как только первая часть нашего плана увенчается успехом, Джарред влюбится в тебя и сделает королевой, мы сделаем так, что некому будет о них помнить.
Ис понимала, о чем речь: использованные орудия можно без сожаления выбросить, и те, кому были известны унизительные подробности ее восхождения, — мадам Зафира, швея и вот эти безымянные бедняги, даже лорд Виф — все они могли быть безжалостно уничтожены.
«О мадам Соланж, — содрогнувшись, подумала Ис, — берегитесь! Подумайте, что за чудовище вы из меня растите! Берегитесь, иначе настанет день, когда мое сердце окаменеет настолько, что я решу, что с такой же легкостью смогу избавиться и от вас!»
Неловкая тишина настала в мастерской часовой башни, король и Перселл, забыв про бал и про гостей, которые должны прибыть совсем скоро, сидели, задумавшись над тем, о чем только что сказал Люциус.
— Твои доказательства представляются мне шаткими, — сказал наконец Джарред. — Интересно, ты сам-то веришь в это хотя бы наполовину? Вернее, я знаю, что сейчас ты веришь в это целиком и полностью, но что ты скажешь завтра?
Философ опять кашлянул.
— Ты сказал кое-что, хотя я не уверен, что правильно тебя расслышал, а может быть, не совсем верно понял. Ты сказал: «Мы и есть чародеи».
Люциус выплеснул из стакана остатки вина.
— Говоря «мы», я имею в виду все человечество. Попробуйте вспомнить все, что мы знаем о гоблинах. Возьмите любого олуха или толстопята: хрупкие кости, скверные сухожилия, холодная и сухая кожа, все это в целом очень легко воспламеняется. Стоит им коснуться пламени, они загораются, как бумага, они переносят соль только в очень маленьких количествах. Чуть больше — и они умирают в жестоких мучениях, и что-то в их крови заставляет ее закипать при соприкосновении с морской водой. А что рассказывают о чародеях? Вот именно, внешне они неотличимы от людей. Вполне возможно, что они были такие же гоблины, как мы с вами, и только с течением времени они обросли легендами.
Джарред играл с остатками пирога в своей тарелке.
— А ведь действительно, каждый новый рассказчик рассказывает истории по-своему.
— Подумай еще вот о чем: по рассказам, чародеи утратили способность думать о будущем больше чем на несколько дней или недель вперед, и именно способность людей представлять себе возможный ход дальнейших событий дала им преимущество перед гоблинами. Но насколько далеко и бесстрашно мы смотрим в будущее? На несколько месяцев? Или на несколько лет? Похоже, с каждым поколением мы становимся все более близоруки. Может, когда-то чародеи и не были людьми, но боюсь, что люди постепенно превращаются в чародеев.
— Но, — вставил, хмурясь, Френсис Перселл, — ведь еще есть Сокровища Гоблинов. Хрустальное Яйцо, с его тонким механизмом, при помощи которого Его Величество сдерживает вулканический огонь, таящийся под городом. Сфера Маунтфалькона, Большой Серебряный Неф, принадлежащий королю Риджксленда, который не позволяет морю разбить плотины и захлестнуть сотню миль плодородной земли, смыть десяток деревень и как минимум один большой город. И многие другие, не менее чудесные. Могли ли человеческие маги создать такие удивительные вещи?
— А почему бы и нет? — Люциус откинулся на спинку стула. — Откуда нам знать, на что были способны наши далекие предки? Мы знаем лишь то, что они позволили нам знать. Подумайте, сотня драгоценных механизмов, сотня маленьких королевств, княжеств и герцогств. Это случайное совпадение или так и было задумано? Что появилось раньше, королевство или Хрустальное Яйцо?
— На это вопрос я легко могу ответить. Магических приборов у гоблинов было значительно больше, больших и маленьких, но только Великие Сокровища уцелели после революции. Остальные были уничтожены либо потеряны, а может быть, и спрятаны, и за все эти годы никому не удалось их обнаружить.
— Так об этом я и говорю. Полторы тысячи лет, дорогой мой Френсис, и еще пять тысяч лет до этого. Все это было так давно — как мы можем надеяться узнать правду?
Этажом выше послышался скрежет, там что-то заскользило, затем раздался громкий вибрирующий звон — это бронзовый великан на часах пришел в движение, поднял свой молот и ударил в один из двенадцати колоколов. Пока затихал звук удара, лаборатория со всем ее содержимым продолжала тихонько дрожать.
Король Джарред усилием воли заставил себя вернуться к действительности.
— Я опаздываю на свой собственный бал. Как тебе не стыдно, Люк, задерживать нас здесь своими сумасбродными речами. — Он поднялся со стула, и остальные последовали его примеру.
— Вот досада! — отозвался Люциус. — Перис и брадобрей ждут меня в моей комнате вот уже полчаса! Они говорят, что большая часть вечера уходит на то, чтобы привести меня в пристойный вид, — и сегодня я почти не оставил им на это времени.
Глубоко поклонившись королю и вежливо кивнув философу, Люциус направился к двери. Король пошел было за ним, но Перселл протянул руку и слегка коснулся его черного бархатного рукава.
Вопросительно приподняв бровь, Джарред обернулся к нему.
— Да, Френсис?
— Это опасные идеи. Очень опасные. И откуда только господин Гилиан их берет?
Джарред пожал плечами.
— Полагаю, от вас, пусть и не напрямую. Это вы научили нас обоих ставить все под сомнение. Наверное, Люциус оказался лучшим учеником, чем вам казалось.
— Но что это за поездка, которую он собирается совершить, путешествие по всему континенту. И он ведь всерьез говорит о том, чтобы опубликовать свою книгу «Великая Всемирная История. Опровергая все». Одно заглавие чего стоит! Ничего хорошего из этого не выйдет.
Король дружески положил руку ему на плечо.
— У тебя доброе сердце, Френсис. Но, видишь ли, я не помню ни единого случая за всю его жизнь, чтобы Люк долго придерживался своих взглядов и намерений. Я больше чем уверен, что в конце концов больше всех он «опровергнет» самого себя.
— Но, путешествуя по миру, живя среди чужих людей, задавая так много неблагоразумных вопросов, он неизбежно по собственной неосторожности попадет в беду, как только покинет пределы Винтерскара и окажется вне вашей защиты. Я никак не могу отделаться от этого предчувствия.
— Дорогой мой друг, — сказал король, — но ведь именно поэтому я и подбиваю его ехать.
Философ был поражен.
— Чтобы подвергнуть его опасности? Но Ваше Величество не могут иметь в виду…
— Нет-нет, — успокаивающе ответил Джарред, — ничего подобного. Мне хотелось бы, чтобы Люк понял, сколько всего требуется от человека, чтобы проложить себе дорогу в жизни. Если вдуматься, решение моего отца растить нас вместе было ошибкой. Люка воспитывали как юного принца — но без причитающейся монарху ответственности. Моя дружба и мое расположение защищали его от всего на свете, и он мог поступать, как ему заблагорассудится, говорить, что взбредет в голову, устраивать вечный переполох своими сумасбродными теориями, и при этом ему никогда не приходилось отвечать за последствия. Мне кажется, он и не понимает, что последствия вообще могут быть.
Философ скорбно покачал головой.
— Не могу с вами спорить, но все-таки не понимаю…
Король начал ходить по комнате, беря в руки то одну, то другую вещицу, внимательно ее разглядывая, а потом нетерпеливо кладя на место.
— Люк всегда воображал себя Защитником Простого Человека, хотя он не лучше меня представляет себе, что чувствуют и о чем думают простые люди. Он не стал делать карьеры, даже той, что доступна благородному джентльмену, не стал ни дипломатом, ни военным, ни ученым. В результате он просто не знает, что это такое — быть вынужденным пойти на компромисс или сдерживать свои порывы. Он никогда не сдерживает свои порывы, разве что иногда, прислушиваясь к своему дорогому сердцу.
— Все это правда. Но, Ваше Величество, неужели это можно излечить в таком зрелом возрасте?
— Может быть, уже поздно, — вздохнул король. Он дотронулся до потайной пружины на шкатулке из янтаря и слоновой кости, оттуда выскользнула маленькая золотая механическая змейка и поползла по столу, пробуя воздух крохотным красным жалом. — И все-таки я надеюсь, что, несколько расширив свой кругозор, Люк еще может приблизиться к тому, чтобы стать таким мужчиной, каким он мог бы… нет, каким он должен быть. Он с рождения одарен талантами и добродетелями, из него может получиться очень неординарная личность. Вот поэтому я и убеждаю его совершить это путешествие, отправиться туда, где никто его не знает, узнать на практике, каково это — быть если не простым работягой, то хотя бы заурядным частным лицом, никому не известным дворянином.
Джарред обернулся к философу с кривой усмешкой.
— В конце концов, я полагаю, он найдет… мудрость. Ведь именно мудрости ему так недостает.
— Да, я тоже надеюсь, что он способен обрести мудрость, — произнес Перселл, хотя, судя по выражению его лица, философ в этом сильно сомневался.
В былые, более счастливые, времена первый танец всегда принадлежал Зелене и Джарреду. Теперь, когда ее больше не было, он мог выбирать себе в партнерши кого угодно. Но во время этого первого со дня ее смерти бала у короля просто не хватило духа пригласить кого-то вместо нее, а мысли о том, сколько пар глаз выжидающе смотрят на него, о том, что все девушки и женщины в зале ждут, что выберут именно их, о том, как все будут разочарованы, узнав, что он не будет танцевать, — все это было для Джарреда невыносимо. Поэтому два дня назад он распорядился, чтобы гости начинали бал без него.
Когда король наконец появился, музыканты уже играли и в центре зала толпа элегантно одетых джентльменов и леди величественно танцевала менуэт. Отблески свечей мерцали на бледно-розовых шелках, расшитом белом атласе, золотых и серебряных тканях. И, остановившись на пороге, король Джарред подумал, что вот они танцуют в свое удовольствие, эти изящные современные леди и джентльмены, на том самом белом мраморном полу, где (если история была правдива, а Люциус ошибался) последняя императрица гоблинов и ее придворные дамы, громоздкие и неповоротливые в своих фижмах и огромных, как колеса, гофрированных кружевных воротниках, отплясывали свои дикие гайярды и вольты.
Размышляя о Люке, король обвел глазами зал, выискивая его в толпе. А вот и он, только-только из рук своего слуги и брадобрея, неожиданно великолепный в пурпурно-красном атласе и старинном кружеве, темные волосы перевязаны малиновым бантом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71