— Ну вот, мисс Ката. Теперь спите.
Но как только Нирри задернула занавески балдахина, Ката вдруг проговорила:
— Долли.
— Мисс?
Слово «Долли» мисс Ката произнесла высоким, писклявым голосом, совсем не похожим на свой собственный. Такой голос мог быть у старой ведьмы, готовой вот-вот хрипло расхохотаться. Нирри раздвинула занавески и озабоченно взглянула на девушку. Та все-таки уснула. Внизу, в прихожей, часы отбили пятнадцатую.
— Я вас к обеду разбужу, мисс Ката, хорошо? — нервно пробормотала Нирри. — Вы же не хотите обед пропустить?
Ответа не последовало, но как только Нирри дошла до двери, писклявый голос снова произнес:
— Долли.
Нирри поежилась. Что бы это могло значить?
Ката лежала дрожа, в полузабытьи.
«Долли». Это имя молоточком стучало у нее в висках. И песня, которую пела старуха. «Долли». Что это была за песня? Злое заклинание? Какие-то смутные воспоминания бередили сознание Каты. Воспоминания вообще посещали ее часто — короткими, яркими вспышками. В день ее именин — ей сказали, что это день ее именин — дядя Оливиан подарил ей медальон с миниатюрным портретом. «Открой, нажми-ка вот здесь, детка».
На портрете был изображен красивый молодой человек с ярко-рыжими, огненными волосами. «Детка, ты не узнаешь своего будущего супруга?» Но Ката вместо радости ощутила при взгляде на портрет жуткий, щемящий страх. Она вскрикнула и уронила медальон на пол. «Детка, детка!»
Тогда она довольно быстро пришла в себя, но другие воспоминания тревожили ее. Чаще всего они подступали, когда Ката сидела в Стеклянной Комнате. Здесь, среди густых зарослей папоротников, кустарников и цветов, ей казалось, будто рядом находится кто-то невидимый. Порой за невидящими глазами командора ей виделись глаза другого старика — выжженные пустые глазницы.
А теперь Кате снился сон. Ведь ей давно не снились сны. Ее сознание словно томилось, скованное цепями, а теперь обрело свободу. Поначалу ей снились только отдельные цвета — яркие и резкие, потом тусклые и темные, они быстро сменяли друг друга, как стеклышки в калейдоскопе. Потом появились звуки — как бы далекие голоса. Потом все это преобразилось... Но во что? В Стеклянную Комнату? Нет... В настоящий лес, полный звуков жизни. Плескала рыба в быстром ручье, сновали, порхали между густыми ветвями птицы.
«Кто кататься?» А это уже ярмарка, карусели, яркие палатки и лотки. И дети, много детей. Визги, крики радости. Вот кукольник с марионетками, а вот паяцы. А какой красивый шелк! Рулон, еще рулон и еще... А это что такое? Камень? Скала?
Ката заворочалась во сне. Ей приснилась скала, вставшая у нее на пути. Скала светилась неземным, темно-лиловым светом. А потом ей приснился юноша, упавший с неба. Его ноги ударились о землю, он взял ее за руку, и они вдвоем взлетели навстречу сиянию, лилово-черному свету, подобному свету солнца и готовому спалить весь мир.
О, как им хотелось, чтобы этот свет поглотил их!
Их руки и ноги переплетались. Они барахтались в светящемся воздухе.
Ката очнулась. Она взмокла от пота. Простыни и одеяло были скомканы и спутаны. Ката почему-то лежала в изножье кровати и судорожно сжимала в руках маленькую бархатную подушку. Где-то впереди брезжил лиловый свет.
На самом деле это был всего-навсего свет от пламени в камине, проникавший сквозь занавески балдахина. Ката медленно отползла от изножья кровати, сдерживая дыхание, словно испуганный зверек. Она не выпускала из рук подушечку. Какая красивая подушечка! Из какой чудесной ткани она была сшита! Из такого же прекрасного синего бархата, из какого были сшиты занавески на кровати. Этим синим бархатом было отделано все-все в Доме Проповедника. Подушечка была набита чем-то очень мягким, нежным. Но... неужели ей не показалось? Что-то твердое находилось внутри подушечки? Это «что-то» задело щеку Каты. Что бы это такое могло быть? Разве Ката не видела, как Нирри набивала эту подушку тряпьем? Ката смутно помнила, что одна из тряпок ей почему-то нравилась. Она села, скрестив ноги. Спутанные волосы упали на ее лицо. Она нащупала шов по краю подушки.
Стежки разошлись легко — даже слишком легко.
Сердце Каты встревоженно забилось. В полумраке, озаренная лишь мерцающим светом, исходившим от камина, она принялась вытаскивать из бархатного чехла то, чем он был набит. Маленькая, детская черная курточка, оторванный лоскут — от чего? — вроде бы от мальчишеских штанов, заскорузлый носовой платок...
Ката застонала. Тяжело, учащенно дыша, она извлекла из чехла обрывок белой женской ночной сорочки и лоскуток... от пестрого костюма арлекина. Затем последовало скомканное детское платье из домотканой ряднины, принадлежавшее когда-то какой-то маленькой нищенке.
Ката подняла платьице. Выношенная ткань просвечивала насквозь. Платье должно было бы быть невесомым, но почему-то в нем чувствовалась странная тяжесть... Ката принялась взволнованно ощупывать платье и вдруг нащупала что-то, что было зашито в подол. Она вспомнила, что этот металлический кружок когда-то она сама и зашила в подол этого платья. Наконец ей удалось извлечь этот кружок. В свете от камина блеснула золотая монета.
Золотая монетка арлекина!
Ката вскрикнула коротко, дико, по-звериному.
Внизу, в прихожей, ударили часы. Ката сунула монету в рот, стала лизать ее, сосать.
Она рыдала, как дитя. Она вспомнила все.
ГЛАВА 44
ЧАЙ С МОЛОКОМ
Что это был за звук?
Как будто кто-то скулил, скулил, как зверь. Звук слышался через стену. Из комнаты девушки? Лорд Маргрейв поворочался в кровати и с трудом поднялся. Путешествие по подземельям замка его доконало, и он решил прилечь перед ужином. Пожалуй, он был уже слишком стар для своей работы в правительстве.
«И вообще я слишком стар», — с тоской подумал он.
Однако поспать ему не удалось. Какое-то время он пролежал, не зажигая лампу и глядя сквозь щель между шторами на холодный зимний мир за окном. Когда он думал о зиме, на память ему не приходили такие занятия, как катание на коньках и санях, потрескивание сосновых поленьев в очаге, подогретое вино. Всего этого он теперь был лишен. Думы о зиме приносили только думы о близкой смерти.
Немного погодя лорд Маргрейв зажег лампу и перечитал написанный несколько дней назад отчет. Затем — уже подготовленные рекомендации... Бумаги были составлены нечестно? Но нет, он ничего не станет менять. Это ни к чему. Он отправит отчет завтра же, бумаги опередят его, он их, можно сказать, швырнет на ветер. А потом все будет кончено — его карьера, его жизнь. Он уже чувствовал приближение своих последних дней, как чувствуют приближение тоскливых сумерек. Лишь мысль о долгом пути до Агондона огорчала его. Но он решил, что на этот раз просто-напросто задернет шторки на дверцах кареты...
Неужели и вправду там кто-то скулил? Нет, вряд ли. Лорд Маргрейв вздохнул, собрал и аккуратно сложил в стопку разбросанные по кровати листки отчета. Неужели он все-таки задремал? Снизу, из прихожей донесся громкий звон. Этот звук ни с чем было не спутать. Звонили к ужину. Есть лорду Маргрейву почти совсем не хотелось. Какое он мог теперь испытать удовольствие от еды, которую нужно было пережевывать вставными зубами. Десны у него разнылись. Дантист в Агондоне сказал, что у него какая-то болезнь, разъедающая десны. Все равно скоро помирать, с деснами ли, без десен ли... Порой собственный гниющий рот, столь часто произносивший страстные патриотические речи, представлялся лорду Маргрейву символом загнивания государства, которому он служил. Его называли лордом, господином, но он скорее был слугой — слугой короля, как и подобало истинным лордам. Он служил новому королю точно так же, как служил прежнему, и точно так же, как тому, что был до него... Он был верен престолу, он исполнял свой долг и всегда верил в то, что поступает правильно. Но вот теперь, лежа в кровати и страдая от боли в деснах, он вдруг с ужасом подумал о том, что никакого долга он на самом деле не исполнял, а если и исполнял, то служил не тому, кому был бы должен служить... Лорд Маргрейв с тоской посмотрел на стакан с водой, стоявший на тумбочке, в котором лежали его фарфоровые зубы.
А потом он услышал приглушенные рыдания из соседней комнаты.
Нет, звуки ему не мерещились! Там кто-то плакал! Острая как нож тревога вонзилась в сердце старика. Он поднялся с постели и потянулся за одеждой. Дойдя до порога, он обернулся и окинул взглядом комнату, освещенную лампой.
Первым порывом был порыв гордости: он вернулся к кровати, вынул из стакана вставные зубы и вставил их в рот, морщась от боли.
Вторым порывом было желание соблюсти секретность. Он взял сложенные в стопку листки отчета и быстро убрал их в карман камзола.
А потом... Потом хлопнула дверь. Лорд Маргрейв обернулся, выбежал из комнаты и успел заметить промелькнувшую мимо него фигурку в белом.
— Мисс Катаэйн!
Но девушка не слышала его. Она опрометью бежала вниз по лестнице.
— Но девочка? Где же девочка?!
— Оливиан, разве вы забыли? Катаэйн нынче ходила в замок.
Умбекка со сладенькой улыбочкой поставила поднос у кровати супруга. Бульон, хлеб, слабенький чай. Бедный старик, только это он и мог переварить!
— В замок? Это жуткое, злобное место!
— Супруг мой, вы говорите о моем прежнем доме.
— И о месте, где состоялся ваш великий триумф, сэр, — добавил капеллан, расположившийся по другую сторону от ложа. Положив ногу на ногу, он поглаживал свои руки в белых перчатках, зевал и рассеянно поглядывал на окружавшую ложе командора растительность. На самом деле все эти разговоры были уже совсем не нужны. Капеллану было скучно, скучно, скучно! У кровати привычно шипела лампа. Небо над стеклянным потолком было противного лилового цвета — такого же, как щеки старика.
Как и щеки Умбекки, если на то пошло, когда она слишком усердствовала с косметикой.
— Замок... Дом, где прошли мои девичьи годы, — сентиментально проговорила Умбекка — так, словно ее былое проживание в замке было важнее того, что осада этого самого замка перевернула с ног на голову историю Эджландии.
— Сэр, быть может, вы желаете подписать вот эти смертные приговоры? — спросил Эй Фиваль и подтолкнул к старику бумаги.
— Да-да, мой дорогой, а потом вы покушаете вкусненького бульончика, — проворковала Умбекка и, набрав в ложку аппетитно пахнущего бульона, поводила ею под носом у мужа.
— Смертные приговоры? — процедил сквозь зубы командор. О, он опять был не в настроении!
— Речь о ваганах, сэр.
— Да, Оливиан. Ведь ты же помнишь: ты всегда их терпеть не мог, этих гадких ваганов.
Умбекка улыбнулась, и сама проглотила ложку бульона. Он и вправду был очень вкусен.
— Знаю я кое-кого еще более гадкого, — пробормотал командор.
— Что вы такое говорите, мой дорогой? — всполошилась Умбекка. Неужели он даже бульона не хотел? — А Нирри так старалась. Вкуснее бульона она давно не варила. А вам всегда так нравился ее куриный бульончик... — Умбекка, желая соблазнить мужа бульоном, съела еще ложку.
Командор повернул к ней голову. На лице его не было маски. Щуря почти ослепшие глаза, он уставился на расплывшуюся физиономию жены.
— И как только я мог поверить, что ты — это "Мисс Р. "? — прошептал командор. — Подумать только, и как мне в голову это могло прийти? Как я мог приписать тебе тонкость и чувствительность этого божественного создания?
Умбекка в ответ расхохоталась. Это был горький смех. Подобные упреки она выслушивала и раньше, и не раз. Поначалу супруг боготворил ее, полагая, что она — таинственная писательница, автор прекрасных романов. А когда она, наконец, устала оной притворяться, он отвернулся от нее и стал обвинять ее во лжи.
Обвинения были абсурдны. Разве Умбекка была виновата в том, что муж в это верил? Да и кто он был такой, чтобы в чем-то ее обвинять? Во время Осады он был героем, львом в мужском обличье. Какая женщина тогда не мечтала о браке с Оливианом Тарли Вильдропом? Но годы не пощадили его. Он постарел и жутко одряхлел. И если она обманула его надежды как супруга, разве он в свою очередь не обманул ее надежд как супруг? Умбекка покраснела, запихнула в рот кусок хлеба и принялась, сердито жуя, бормотать:
— Похоже, мой бедный супруг в дурном настроении. Вы же знаете, капеллан, мой муж всегда хандрит, пока не послушает хотя бы несколько страничек из романа «Мисс Р.»...
На столике у лампы были сложены роскошно переплетенные томики «Агондонского издания» собрания сочинений «Мисс Р.». Порой Умбекке страстно хотелось схватить их и запустить в стеклянную стену обители супруга!
Эй Фиваль кашлянул.
— Бумаги...
— О капеллан, подпишите вы сами эти мерзкие бумаги! У командора руки трясутся, разве вы не знаете?
Несчастный старик был способен только на то, чтобы дико глядеть поочередно то на жену, то на капеллана. Они, похоже, представлялись ему опереточными любовниками, а их жаркий шепот казался шепотом любви.
— Любезная госпожа, прошу вас, не расстраивайтесь! У меня сердце разрывается, когда я гляжу на ваши страдания! Ваша любовь разрушена, она растоптана и кровоточит! О, какие это муки — быть отвергнутой! Однако подумайте о будущем, о прекрасном будущем, которое стремится к нам подобно карете, в которую впряжена шестерка лошадей. Лошади несутся галопом, дорога идет под уклон! Я заговорил зубы этому старикану с вставными челюстями. Вопрос с дворянским титулом решен, уверяю вас. Любезная госпожа, разве вы не видите? Командор протянет не долго. Он только и успеет узнать о присвоении ему титула, не более!
Умбекка застонала, стала целовать затянутую в перчатку руку капеллана.
— О Эй!
— Подумайте об этом! Дворянский титул будет обретен, а старик умрет! Вас станут называть «леди Умбекка», как вы давно мечтали называться!
— А вы станете моим верным спутником, Эй!
— У вас будет королевский пансион! Дом в Агондоне! Какой смысл тогда прозябать в провинции?
— О Эй!
Они были близки к экстазу, однако их страстный шепот прервался, когда командор вдруг вскрикнул:
— Девочка!
Они не слышали, как зашуршала листва. Умбекка обернулась, обернулся и капеллан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81