— Это неважно, — отвечал Гимп, клацая зубами. — Завтра я ослепну. Я теперь то слепну, то прозреваю. Порой внезапно. Но когда болею, то слепну непременно.
— Ты запомнишь меня такой, какая я есть.
— Дай фото прежней Ариетты. Она принесла фото. Он долго смотрел, потом перевел взгляд с фотографии на нее, живую, сидящую подле.
— Никакой разницы, — произнес наконец, отбрасывая фото. — Абсолютно.
— А шрамы?
— Я их не вижу.
— Как так? — она не поверила.
— Я же гений, — напомнил он, — хотя и бывший.
— Что с тобой было? — спросила она, заранее содрогаясь, ибо рассказ должен быть мерзок. — Ты сделал, что хотел?
— А что я хотел?
— Узнать, кто такие ловцы.
Он вдруг рассмеялся ядовитым неприятным смехом.
— Неважно, что я хотел, важно, что получилось.
— И что получилось?
Он опять играл в свою игру: вопросы без ответов и ответы, не имеющие смысла.
— Я помог вернуться Элию из мира теней.
— Как?
— Позвал. И он пошел. Только и всего. Ловцы думали, что ловят меня. А я ловил душу Элия. Но на тьму нельзя смотреть безнаказанно. Она заползает под веки и разъедает глаза. Я пробовал смыть ее слезами — бесполезно. Если бы ты была богиней и дала мне амброзии, я бы излечился. Но ты можешь пойти к архиятеру и взять у него глазные капли — они возвращают зрение на несколько часов. Скажи только, что капли нужны тебе, потому что, если скажешь, что капли нужны гению, он заставит тебя заплатить . А капли дорогие.
— Ты останешься здесь? — спросила Ариетта.
— Я же скоро ослепну. Куда мне деваться? Или ты меня гонишь? И не пойдешь за каплями?
— Оставайся, — милостиво разрешила она. И легла подле. Он прижимался к ней плечами, грудью, бедрами, но даже не сделал попытки овладеть ее телом. Примитивно дрых, тяжело вздыхая и всхлипывая во сне. И видения из его снов черными безобразными кляксами ползали по стенам и потолку. Стоило Ариетте закрыть глаза, как черные кляксы проворно заползали ей на руки и на грудь, ползали по лицу, путались в волосах. Ариетта в ужасе распахивала глаза. Ничего не видно. Тьма. И во тьме черные кляксы, их тяжкое шевеленье и запах пота, обычного человечьего пота.
Гимп проснулся, обнял, привлек к себе. Ариетта закусила губу. Ну что, гений, захотелось Венериных утех? Только не говори о любви, потому что гении любить не умеют.
Утром Гимп ослеп. Теперь он не мог видеть, как она сидит перед зеркалом и расчесывает роскошные пшеничные волосы. Она нарочно сидела нагая.
— Я рад, что мы вновь встретились, — Гимп улыбнулся. Вновь нахлынувшая темнота его не страшила. — Выпьем кофе?
— Не сейчас. Мне надо идти. Меня ждут.
Гимп вскинулся на кровати.
— У тебя есть любовник? Она ответила не сразу, хотела сказать «нет», но вместо этого воскликнула гневно:
— А ты как думал! Тебя не было столько времени! А мне надо было как-то жить.
— Ты рассуждаешь, как шлюха, — брезгливо скривил губы Гимп.
— Значит, ты — сутенер, раз спал сегодня со шлюхой даром.
Он не видел ее лица, но слышал, как звенит ее голос.
— Ты же поэтесса! — воскликнул он. — Ты могла бы стать клиентом какого-нибудь мецената. Тебя бы приглашали на литературные вечера, ценители бы хвалили тебя, издавали бы.
Как он наивен! А еще гений Империи. Смотрел издалека, свысока. Да видел ли он вообще что-нибудь?
— Сервилия указала мне на дверь. Потом я была у одного недоноска. И он тут же предложил мне лечь к нему в койку. Я послала его. Да что толку! Новые ценители не объявляются.
— Ариетта!
— Что — Ариетта? — передразнила она. — Я мыла посуду в таверне, порезала руку разбитой стеклянной чашей.
— Ты напоминаешь мне старого киника. Она поставила рядом с кроватью на столик тарелку с пирожками и кувшин вина.
— Ты обещал мне миллион, красавец, — прошептала, наклоняясь к самому его лицу. — Как только сдержишь слово, я никуда не буду уходить ни по утрам, ни по вечерам.
Она ушла. Он чувствовал, как истаивает в воздухе запах ее духов, слышал, как, удаляясь, стучат каблучки сандалий. Гордость приказывала ему уйти. Но страх приковывал к кровати и не давал даже подняться. Он был слеп. По городу рыскали исполнители. На мостовой поджидали ловушки. Он остался.
Но не к любовнику спешила Ариетта. Хотя к любовнику наверняка было бы идти легче. Там все ясно, а здесь…
Остановившись у вестибула, она невольно огляделась. Почему-то казалось, что за нею следят. Но кто? Ведь Гимп слеп. А более никто в целом мире Ариеттой не интересовался. Она позвонила. Привратник, открывший дверь, поклонился почтительно и низко. Выслуживается, дрянь. В атрии Ариетту ждали. Макрин расхаживал взад и вперед, просматривая какие-то бумаги. Небрежно надетая тога волочилась по полу. Макрин при своем маленьком росте покупал непременно самую большую тогу.
— А, дочка, запаздываешь, — бросил Макрин небрежно.
— Я обязательно должна являться каждый день? — с этой фразы Ариетта всегда начинала разговор.
— Конечно. После твоей выходки — непременно. — Макрин всегда отвечал одно и то же. И посмеивался. — Я не хочу из-за тебя иметь неприятности. Но если ты такая гордая, можешь не брать у меня денег.
— Когда напечатают мою книгу…
— Тебя никогда не напечатают, лучше об этом забудь.
— Дай мне тысячу сестерциев.
— Тысячу? Зачем так много?
— У меня появился любовник, — она глянула отцу в глаза. — А с моей внешностью любовникам приходится платить. — Она демонстративно провела пальцем по шраму.
Макрин нахмурился.
— Если тебе нужен самец, выбери из моих исполнителей. На кого укажешь, тот и будет твоим. Бесплатно. Муженька я тебе потом подберу, разумеется, не из гениев.
— Мне не нужны твои идиоты, — рассмеялась Ариетта. — Только мой.
— Чем он отличается от других?
— Это моя маленькая тайна. Дай тысячу. Хочу устроить пирушку.
Глава 3
Январские игры 1977 года

«Поэма диктатора Бенита восхитительна».
«Вступил в действие закон об оскорблении Величия императора, принятый в декабре».
«Акта диурна». Ноны января
Была полночь, и Крул жрал ветчину ломтями, почти не жуя. Это значит — у него появилась новая замечательная идея.
— Хочешь подкрепиться? — предложил Крул Бениту. — Нет? Ну и зря. Отличная ветчина. Эх, кто из нас думал, когда мы ютились на чердаке развалившейся инсулы, предназначенной на слом, что будем сидеть на Палатине и жрать. — Крул рыгнул.
— Не умри от обжорства, — беззлобно ухмыльнулся Бенит. — А то кто же подаст мне очередной мудрый совет.
— Я еще долго проживу, — пообещал Крул и вновь рыгнул. — Кстати, о советах. Ты знаешь, что некоторые охранники Элия, которых считали мертвыми, вернулись в Рим? Они все не граждане, но никто из этих парней не подал прошение о получении гражданства.
— Кроме Неофрона. Хорошо, мерзавец, пишет.
— Не читал, — Крул поскреб пятернею затылок. — Не о том речь. Речь об Элии. Тут такое дело… Малека, работорговца, у которого бывший Цезарь был в плену, убили. Кто-то впрыснул ему в вену сверхдозу «Мечты». И парень угодил Орку в пасть.
— Ну и что из того? Чья-то месть.
— За что, мой мальчик, за что?
Бенит пожал плечами.
— Ну, не знаю. Кто-то заплатил выкуп, а потом…
— О нет! Римляне сбежали, не заплатив выкупа. Вот какая штука.
— Не заплатив выкупа? — Бенит нахмурился. Что-то такое напрашивалось само собой. Но вот что?
— Как ты думаешь, будут мстить работорговцу, которому не заплатили денег? — хитро улыбаясь, спросил Крул.
— Он мог кому-то задолжать.
— Это Малек-то?
— Он мог издеваться над пленниками.
— Умница. А если учесть, что мстил Квинт — преданный пес Элия, то хотелось бы знать, что такого сделали с Элием, не так ли?
— Дедуля, ты чудо! Ты стоишь всего «Целия»!
— «Целий» тебя игнорирует, мой мальчик. Пора наступить им на хвост. Только осторожно. Это такая змеюга, которая может ужалить. Кстати, в холодильнике есть копченая рыба. Достань-ка.
Утром к Бениту был приглашен Неофрон. Литератор явился. Невольно Бенит залюбовался шириной его плеч и мускулатурой рук.
На столике лежал новенький экземпляр «Пустыни» и подле стило с золотым пером.
— Прекрасный библион! — Бенит погладил имитирующую телячью кожу обложку.
— Благодарю, сиятельный муж, — отвечал Неофрон. Даже в белой тоге Неофрон выглядел как преторианец.
Они сидели в триклинии на Палатине, во дворце Флавиев. Самый лучший дворец в мире построили плебеи Флавии. Потому что только плебеи понимают толк в дворцах. И самый лучший амфитеатр построили тоже они. Бенит держал в таблине бюст Веспасиана — круглая хитрющая физиономия. Умный был парень. В триклинии тоже есть его бюст. «Деньги не пахнут», и все тут.
— Читал с наслаждением. Истинным наслаждением. За успех библиона! — Бенит поднял золотой бокал с фалерном.
Они выпили. Неофрон был тронут.
— Элий хорошо сражался в Нисибисе? — спросил Бенит как бы между прочим.
— Неплохо для гладиатора.
— А в плену? Как вел он себя в плену?
— Он долго болел.
— Кажется, вы угодили в лапы к некоему Малеку. В связи с чем слышал я это имя? Вспоминаю, но вспомнить не могу.
— Малек погиб в прошлом году весной. Или в начале лета. Об этом писали в вестниках.
— Твоих рук дело?
— Нет. Я не успел.
Бенит понимающе кивнул.
— А Элий? Где он теперь?
— В Альбионе, наверное. Где ж ему быть?
Бенит лично наполнил бокалы вином.
— И как вам жилось у Малека?
— Хуже, чем на Лазурном берегу. Бенит ненатурально расхохотался, потом состроил хитрую рожу, подался вперед и, подмигнув, спросил:
— Били?
— Малековы люди? О нет, наоборот, берегли. Ведь мы стоили много. По их подсчетам — миллионы. Римляне ценятся, в отличие от прочих. И этот мерзавец знал денежкам счет.
— За что же его убили?
— Малек прикончил несколько человек, когда нас брали в плен. Все мы были раненые, кое-кто вообще ни рукой, ни ногой двинуть не мог. А этот мерзавец приказал убить людей, что дали нам приют. Такое не прощают. С Малеком обещали посчитаться и посчитались.
— Неужто никого не били? Элия, к примеру. Ведь он упрям. Он такой… Неужто ни разу никто не ударил плетью?
Неофрону почудилось, что с губ Бенита капает слюна. И в самом деле Бенит плотоядно улыбался. Лицо его сейчас было куда хитрее, чем физиономия мраморного Веспасиана в нише.
— Цезарь был ранен. Тяжело. Едва выжил. Нелепо было его еще и бить. — Голос Неофрона звучал почти натурально. Но почему-то литератор опустил взгляд.
— Я слышал о Малеке другое. Но он подох. Туда ему и дорога. Выпьем за твой побег, Неофрон. Надеюсь, ты не сделался поклонником Элия?
— Поклонником? Я пытался его кое-чему научить. Но случай безнадежный.
— Ну что ж, выпьем. За бога Аполлона и его девять Муз.
— За десятую тоже стоит выпить. Ведь по моему библиону собираются ставить кино. — Неофрон рассмеялся. Радовался, что разговор так легко ушел от неприятной темы. И Бенит приметил эту радость.
— Прекрасно! Выпьем еще и за десятую. «Надо бы надавить на него, но парень мне нужен. Пусть пишет свои библионы. Они стоят целого года пропаганды, — подумал Бенит. — Придется поискать кого-нибудь другого, чтобы расколоть».
«Другого» нашел Макрин. Другим оказался Камилл. Его оказалось нетрудно заманить в логово исполнителей, ничего не объясняя, лишь намекая на дело чрезвычайной важности. Бенит явился послушать допрос в смежной комнате. Камилл ждал в темном таблине больше часа, пребывая в неизвестности. Он многое себе навоображал за это время. Прислушивался, но ничего не слышал. Вглядывался в темноту до рези в глазах, и перед ним вновь расстилалась пустыня. Камилл не знал, к чему готовиться. И потому нервничал.
Наконец в комнате зажгли свет, и явился Макрин. Он был в черном, как и его исполнители, но статью и повадкой на военного совсем не походил, хотя и копировал с тщанием манеры центуриона. Макрин уселся в кресло. Перед ним на стол исполнитель поставил вино и фрукты в вазе, хрустальный кувшин с водой. Вода… Камиллу хотелось пить. Вообще после перехода по пустыне вода имела для него сакральный смысл. Едва он видел эту живительную влагу в прозрачном сосуде, как невыносимая жажда охватывала все его существо. Камилл судорожно сглотнул и огляделся. Стены из темного камня. Крошечные оконца, забранные частой решеткой, — обстановка явно не добавляла оптимизма.
— Пить, — прошептал Камилл и облизнул потрескавшиеся губы.
— О, пожалуйста, друг мой, о чем разговор! — Макрин слащаво улыбнулся и наполнил бокал. — Мы же с тобой друзья! — Камилл не помнил, когда они успели подружиться. Но промолчал. Плен научил его держать язык за зубами. — Я восхищен твоим мужеством и мужеством твоих друзей. Вы же герои! Почему Рим не оказывает вам подобающие почести?! Я спрашиваю — почему?
— Какие мы герои, — вздохнул Камилл. — Мы проиграли и попали в плен.
— А кто виноват во всем? Руфин!
— Не будем ничего говорить о Руфине. Он мертв.
— Ценю твое благородство! Другие не ценят, а я ценю. Поговорим тогда о живых.
Гроздь винограда в вазе поблескивала аметистовым блеском. Лампа слепила глаза. Камилл жадно пил воду и никак не мог напиться.
— О ком из живых?
Мягкая липкая рука легла на плечо. Камилл передернулся. Ему хотелось домой. Матушка наверняка приготовила пунийскую кашу на ужин.
И в чаше на столе виноград. Вернувшись в Рим, он как будто вернулся в детство. Любил, когда его гладили по голове, любил, когда хвалили. Смотрел только наивные сентиментальные фильмы. Ни в цирк не ходил, ни на игры.
— Расскажи, как ты жил в плену? — попросил Макрин. — Ты знаешь, я же писатель. Я могу написать о вас библион, прославить подвиг доблестных преторианцев.
Камилл поморщился:
— Не надо нас прославлять.
— И все же, как вы жили? Где?
— Жили в крепости на оазисе. Одна комната на всех. Кормили плохо. Я был ранен, рана зажила.
— На губе рана? — невинно осведомился Макрин. — Я так боюсь боли. И боли, и крови. В обморок падаю, лишь вижу кровь. А ты… о, ты все вытерпел… такая боль… Лицо! — Макрин тронул пальцем губу. — Ах, да будет здорово то, что я трогаю.
— Нет, рана была на ноге. А на губе след от приклада.
— Тебя ударили? — вопросы следовали как бы сами собой. Как и ответы.
— Я дрался. — Камилл приосанился. — Дрался с псами Малека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42