Или что-нибудь в этом роде. Неизвестно, кстати, кто на самом деле отец Летиции — Гарпоний Кар всего лишь ее приемный отец. Тут можно насочинять невесть что. Надо нанять Вилду. Да, да, Вилда всегда ненавидела Элия. Уж она такого напишет! Криспина рассмеялась, предвкушая. А маленькая Руфина — единственный прямой потомок рода Дециев. Тот, кто женится на ней, может… Надо это так открытым текстом и написать. Кто женится, тот может стать императором. А кто женится на Руфине? Кого выбрать в женихи? Луция Галла? Бенита? Луций Галл молод и холост, но недостаточно напорист. Бенит женат, но может развестись. А что если женить Руфину на Викторине Деции? Взять сперму старика, заморозить, когда Руфина достигнет зрелости — оплодотворить юную женщину, и пожалуйте — новый подлинный наследник готов.
Надо нанять Вилду. Пусть пишет. И надо пойти к Бениту и рассказать ему о своем плане насчет Руфины.
Криспина открыла справочник «Кто есть кто в Риме». Покрытый ярко-красным лаком ноготь скользил по именам. Вилда…
Криспина сняла трубку и набрала номер.
Дождь лил по-прежнему. Не дождь — сплошная стена воды. Струи шуршали в ветвях деревьев, барабанили по крыше. То и дело Гимп поднимал голову к потолку и всматривался в ржавые куски железа, из которых была слеплена крыша. Что делать, если крыша потечет? Комнатушку затопит мгновенно. Но крыша, хвала Юпитеру, держалась. В хижине было одно-единственное окошечко с двумя стеклышками внахлест, и в сильный дождь сквозь щель постоянно сочилась вода. Марий заткнул щель тряпкой, но это помогло мало. Фанерная дверь разбухла и перекосилась, и теперь отвратительно скрипела и визжала на разные голоса, прежде чем отвориться. За порогом обитатель хижины тут же попадал ногой в огромную лужу, вода в луже постоянно повышалась, грозя перелиться через невысокий порожек. Внизу, под полом, подозрительно поплескивало. Наступит момент, поток подхватит крошечную хижину и понесет ее как утлый челнок, — представлял Гимп. Нет, не понесет. Дырявая хижина тут же рассыплется.
Еще одно серое дождливое утро начиналось как обычно. Марий Антиохский занимался мастурбацией. При этом приговаривал, повторяя слова Диогена: «О, если б, потирая брюхо, можно было утолить и голод». Гимп лежал на кровати и смотрел в потолок, а Гепом готовил завтрак из просроченных консервов, найденных на помойке.
— Где ты взял эту мерзость? — спросил Марий, заглядывая в кастрюлю, где плавали куски чего-то розового и красного и растекалась по поверхности воды тонкая пленка сала.
— Там же, где и всегда, — невозмутимо отвечал Гепом.
— Верно говорил учитель, что самое страшное на свете — это нищая старость.
— Зря ругаешься, — возразил Гепом. — У меня на помойке выросло цитрусовое дерево. Я его пересадил поближе к дому. Скоро у нас будет свой сад.
— Уж скорее грибы тут вырастут, — вздохнул Марий Антиохский. — Погода с ума сошла.
Ему никто не ответил — ни Гимп, ни бывший гений помойки. Нечего было возражать, мысль очевидная. Говорить об очевидном — все равно что слушать, как стучит дождь по железной крыше.
— Надо было отправляться в путь, а не засиживаться здесь с вами, — пробурчал старый киник. — Сейчас сидел бы где-нибудь под пальмой и жарил на солнце старые кости.
— А где-то еще светит солнце? — спросил недоверчиво Гимп.
Хижина дрогнула, будто испугалась угрозы старика уйти и бросить ее. Ужас пронизывал жилище с головы до ног. Дрожали стены и стропила, сверху сыпалась какая-то труха. И падали изредка капли воды — где-то крыша все же дала течь.
— Землетрясение, — прорычал Гепом и, вскинув лицо к потолку, завыл совершенно по-волчьи: — У-у-у…
Гимп попытался встать, но тут же вновь повалился на кровать — почему-то не хотелось никуда бежать. Мир рушится? Ну и пусть себе рушится. Давно пора. Стены ходили ходуном. Кровать подпрыгивала. Но утлое жилище не желало разваливаться. Может, его скрепляло нечто большее, чем гвозди, шипы и клинья?
— Мир предоставлен сам себе, — с грустью сказал Марий, — и мне это не нравится. Гении больше ни за что не отвечают. И люди не отвечают. И я подозреваю, что боги не отвечают тоже.
— Гепом, твою обожаемую помойку смоет дождем. Что ты будешь делать?
— Люди создадут новую, — хихикнул бывший гений. — В этом преимущество помойки перед храмом или базиликой. Те не восстанут, как Феникс, из пепла. А помойка возродится. Помойка бессмертна! Что есть помойка? Это вещи, которые люди когда-то ценили. Игрушки, в которые играли в детстве, книги, которые читали, когда подросли, музыкальные инструменты, на которых бренчали в юности, одежда, которую обожали и сносили до дыр, авто, которые водили в зрелости, ложа, на которых они предавались Венериным утехам и которые их наследники, зачатые на этих ложах, выкинули сюда. Все, что любили, все, что ценили, — здесь. Нет ничего драгоценнее помойки. Вся жизнь человечества на помойке. Подлинная жизнь.
Молния расколола мир, озарила белесым сумасшедшим светом, и вновь воцарился серый полумрак. Следом прорычал гром. И укатил. Еще отчаяннее забарабанил дождь. Никогда, никогда, никогда не кончится дождь. Никогда, никогда, никогда не выглянет солнце.
— В этом году в Империи будет голод, — вздохнул Гимп. Он все еще мыслил как гений Империи. — Хлеб сгниет. И виноград. И овощи.
Однако хватит лежать в неподвижности. Пора отправляться путь. Пора идти спасать Империю. Зачем же он рисковал, зачем кидался в огонь? Все ради этого. И никогда не наступит конец. Вновь и вновь надо подниматься и отправляться в путь. Такова судьба гения. Если ты гений Империи — ты должен думать об этом постоянно. Даже если тебя выкинули на помойку.
— Промокнешь, — предрек Гепом. С этим было трудно поспорить.
— На, возьми, — гений помойки протянул собрату клеенчатый плащ и солдатские калиги. — Плащ порван немного сбоку, но я зашил. А калиги почти новые.
— На помойке нашел?
— Ну не в лавку же ходил, — усмехнулся Гепом. — Жаль, что ты не сенатор. А то у меня есть тога с пурпурной полосой. Причем совершенно новая и, похоже, даже не стиранная. Нашел картонную коробку, а в ней, представляешь, — тога, сенаторские башмаки с серебряными полумесяцами и парик.
— Покажи, — потребовал Гимп.
— Ты что, осмелишься обрядиться сенатором?
Гепом нехотя достал свое сокровище. Тайком иногда он обряжался в эту тогу и красные башмаки, похожие на котурны. Неудобные башмаки: подметка одного здорово толще другого. Невольно в такой обувке начинаешь хромать.
Гимп внимательно осмотрел находку.
— Давно ты это нашел?
— Да уж прилично.
— В семьдесят четвертом, летом.
— Осенью, — уточнил Гепом.
— Зря ты не отнес коробку вигилам.
— Вот еще. Ну выкинул кто-то тогу, парик. Может, актер какой.
— Да, актер. Только актер этот убил Александра Цезаря.
— С чего ты взял?
— Убийца Александра пытался подражать Элию. Он был в сенаторской тоге, в парике с прямыми темными волосами. И еще он хромал. Все сходится.
— Да-а, — задумчиво протянул Гепом. — Похоже.
— Так вот, мой тебе совет. Нет, не совет, а приказ.
— С чего это ты мне приказываешь?
— Потому что я — гений Империи. А ты — гений помойки.
— Были, — напомнил Гепом.
— Неважно. Немедленно. Сегодня… Нет, сегодня уже поздно. Завтра отнеси эту коробку вигилам. И не просто вигилам, а отдай ее префекту Курцию. Запомнил?
— Ну, может, и запомнил, — нехотя отозвался Гепом. — Только этот Курций меня не арестует? Ведь я не зарегистрировался в префектуре.
— Вот и зарегистрируешься.
— Я завтра тоже уйду, меня дорога ждет, — сказал Марий.
— Все мы гении, а как мало знаем, — вздохнул Гепом. — К примеру, ты знаешь, кто убил Александра Цезаря?
— Нет, — отозвался Гимп. — И даже бывший гений Александра не знает. Позабыл. Последние несколько минут жизни подопечного почти всегда выпадают из памяти гения. Вот у этого стерлось все, связанное с убийством. Помнит: Цезарь в перистиле лежал, а больше ничего.
— Вы, гении, всегда не то знаете, что надо. И правильно сделали, что вас погнали в шею, — фыркнул Марий. — Пользы от вас чуть.
Помпоний Секунд еще раз перечитал письмо. Текст был не особенно хорош — суховат, незатейлив. Остряки-стилисты будут высмеивать неумелые обороты. Пусть их! Большинству кажется, что Рим устоит сам по себе, потому что — это Вечный город, это Великая Империя, это тридцать легионов, и этого достаточно. Но надо же что-то делать, чтобы остановить хаос. И надо что-то делать, чтобы остановить Бенита.
— Надо что-то делать, — повторил Помпоний Секунд вслух и протянул письмо Августе. Летиция слушала сенатора вполуха.
— Ненавижу Бенита! — воскликнула с детской безаппеляционностью. — Если я против, значит, его не выберут? Так? — она поставила подпись и на мгновение задумалась. — Я уезжаю из Рима, ты знаешь? На несколько дней. Бенита точно не назначат диктатором? — Она нахмурилась — сердце билось как будто не на месте: то в горле, а то вообще замирало.
— Точно не назначат, — зачем-то пообещал сенатор.
— А что консул Силан? Он тоже против Бенита?
Сенатор пожал плечами. Не стал говорить, что консул Силан подписать бумагу отказался. Разумеется, Силан готов на все, чтобы устранить сенатора Флакка. Да и Помпонию Секунду Флакк не нравится. Но что же делать?!
Почему всем нравится Бенит? Почему римляне считают, что он так нужен Риму? Может, Помпоний выжил из ума, может, так постарел, что не понимает происходящего? А остальные понимают, прозревают, предвидят и потому не беспокоятся.
Бенит хочет власти — пусть получит. Трион неведомо где изготавливает новые бомбы — пусть изготавливает. Легионеры продолжают умирать от лучевой болезни — пусть. Империи грозит голод — что из того? Пока таверны полны жратвой, все столики заняты, все чаши полны. И театры полны, и Колизей. И гладиаторы дерутся. И ставки на них высоки. Что тебе еще надо, Помпоний?
Помпоний Секунд никогда не был особенно умен, а речи его не были особенно блестящи. Он произносил средненькие речи, средненький человек среднего возраста и среднего роста. А тут он как будто и говорить научился. В речах появилась страстность. В оборотах — яркие сравнения. И роста он стал как будто повыше — плечи расправились, голова иначе теперь была поднята. У него явились вдруг поклонники — ходили за ним, просили автографы, на грудь прикалывали значки с его профилем. Однако он напрасно просил у них помощи — они тут же исчезали, как мотыльки. Этих мотыльков привлекал аромат скандала и силы. Сенатору звонили по телефону, неизвестные, хриплые, похожие друг на друга голоса просили отказаться от войны с Бенитом, жить с молодым сенатором в дружбе и мире. Помпоний Секунд не желал внимать звонившим, швырял трубку. Тогда звонили другие (или все те же?) и угрожали недвусмысленно. И опять Секунд не желал слушать, опять прерывал разговор.
Помпоний побывал у Юлии Кумской. Ему нравился ее дом — не шикарный, но обставленный с необыкновенным вкусом, где каждая вещь подбиралась, как кусочек смальты для мозаики, ложилась в свое гнездо, и создавалась картина. Ничего особенного, ничего слишком уж дорогого, кричащего. Бюст на подставке, шелк песочного оттенка, зеленоватый ковер на полу, занавеси плотные, двухцветные. Кофейная чашечка с золотым ободком. Придя в этот мир, не хотелось уходить, особенно когда за окном проливной дождь. Здесь от каждой вещи исходило тепло. Будто не кошка лежала на вышитой подушке, а гений. А может, в самом деле это гений? У любого человека есть какой-нибудь талант. У некоторых — создавать такие дома.
— А может, Бенит и не так плох? — проговорила Юлия задумчиво, откладывая письмо. — Я рада, сиятельный, что ты так озабочен судьбою Рима. Но, кто знает, может, Бенит — новый Юлий Цезарь?
— У нас уже был император, мнящий себя Юлием Цезарем. — Помпоний всегда недолюбливал Руфина и этого не скрывал. — И сколько людей стали несчастными!
— Правителя не должны интересовать отдельные судьбы. Ему надо думать о процветании государства в целом. А кто там гибнет и как — не все ли равно.
Помпонию показалось, что он ослышался. Прежде Юлия никогда так не говорила. Они смотрели друг другу в глаза. Юлия улыбалась чуточку растерянно. Она явно пожалела о внезапной своей откровенности.
— Бенит вчера говорил то же самое, — не без сарказма заметил сенатор. — Не его ли слова ты повторяешь?
— Да, прежде я не принимала Бенита всерьез. Но я переменила свое мнение. И в лучшую сторону. А впрочем, обо всем этом не стоит думать. Я играю. И этим живу.
И не подписала письмо.
Норма Галликан возилась со своим малышом в таблине клиники. Малыш сидел на детском стульчике и весело гукал, раскидывая по полу таблицы с данными о пересадках костного мозга. Норма в черной тунике, в черных брюках в обтяжку, коротко остриженная и неимоверно похудевшая, выглядела то ли девочкой, то ли старушкой — не поймешь.
— Бенит? Мерзавец! — вынесла Норма Галликан приговор и тут же подмахнула письмо. — Триона так и не нашли? — спросила она зачем-то у Помпония. — Мне удалась последняя пересадка. Не хочешь взглянуть на счастливчика? Не хочешь — как хочешь! Тогда иди отсюда и не мешай. У меня уйма дел. Не до твоих мелочей.
От Нормы Помпоний отправился к Луцию Галлу, но того не оказалось дома. Так сказал слуга, на мгновение приоткрывший дверь и тут же ее захлопнувший. Было уже поздно. Сенатор поехал домой. Машина затормозила у дверей. И тогда от колонны портика отделился человек, закутанный в блестящий плащ, и подбежал к машине.
— Мне надо с тобой поговорить, сиятельный, — заявил незнакомец, клацая зубами. Он промок насквозь.
— Кто ты?
— Понтий. Я — человек. И я одновременно — исполнитель желаний. То есть я исполнял желания. А теперь меня отправили строить этот дурацкого Геркулеса. А я не для этого подался в исполнители.
Помпоний распахнул дверцу, и Понтий плюхнулся на сиденье. В машине было тепло. Понтий блаженно вздохнул. Струи дождя били по стеклам. Хорошо сидеть в машине и ехать, и ехать неведомо куда. И в конце пути откроется удивительный край, где зелень, и солнце, и храмы. «Элизии, что ли?» — сам себя одернул Понтий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42