Ибо руки ее разомкнулись, непреодолимая сила потянула назад, прочь от Элия. И поле, затянутое зеленым густым туманом, сделалось недостижимо далеко.
Она очнулась и поняла, что видит. Небо за окном светлело. В палате горел ночник, и трое медиков, обряженные в зеленое, суетились вокруг ее кровати. Она отнеслась к возвращению зрения почти безразлично. Была уверена, что умирает.
— Не надо погребальных обрядов, — шептала Летиция. — Бросьте мое тело в море. Иначе моя душа переправится в ладье Харона, а душа Элия останется на этом берегу. Мы разлучимся на сто лет. А я этого не вынесу.
— Ты не умрешь, — сказал один из медиков, и, несмотря на маску, Летиция поняла, что тот улыбается. — Нашли нужный антибиотик. Опухоль начала спадать. И ты видишь.
— Я вижу, — согласилась Летиция. — Но зачем? И где та девушка, что дежурила ночью? — Летиция вспомнила о тени, несущейся следом в наполненном серными испарениями коридоре. — Где она?
Медики переглянулись.
— Она ушла, — после паузы сказал кто-то из этих троих.
Он был одет в черную тунику, как и они. Он шагал, вплотную прижимаясь плечом к плечу соседа, и кто-то так же давил на его плечо. Они шагали в ногу. Гимп постоянно сбивался. Слева него был человек. Справа — гений. Наверное, невозможно шагать в ногу, если ты слеп.
Гюн шел впереди. Они шагали колонной по четыре в ряд. Печатали шаг. И от этого печатанья в голове у Гимпа будто стучал барабан.
— Разойтись! — приказал Гюн.
Подчиненные разбежались мгновенно. Только Гимп застыл посреди форума. Он не видел, как один из парней поливал из канистры бензином стену базилики. К первому подскочил второй. Тоже с канистрой. Охраны не было. Вообще никого. Только черные тени суетились вокруг. Мраморные статуи в двухэтажной аркаде смотрели на черных демонов нарисованными глазами.
— Пусть исполняются желания! — кричал какой-то юнец. — Да здравствуют исполнители! Гимп уловил запах бензина.
— Что они делают? — спросил с тревогой. Гюн подошел.
— Обливают горючим базилику, а потом подожгут, — ответил охотно.
— Зачем?!
— Они исполняют желания. Их об этом попросили.
— Какие желания! Что ты мелешь? Кто мог попросить такое?
— Люди. Очень часто желают. Я сам удивляюсь, до чего часто!
— Раньше желали другое. Просили здоровья для больных детей, возвращали мужей с войны, спасали пропавших без вести.
— Ты глуп, Гимп. Отныне у нас свобода желаний. Как и свобода слова. Они всегда хотели этого — пожаров, убийств, насилия. Но цензоры и боги сдерживали их порывы. А мы находились в услужении и сами ничего не решали. Теперь все изменилось. Мы потеряли свое место, но мы и нашли его вновь. Теперь люди хотят того, чего хотели с самого начала, без указки сверху. И мы — вот что интересно — желаем того же самого! И исполняем с восторгом. Изведал ли ты это счастье — исполнять с восторгом? Выше нет ничего. Поверь.
— Не желаю! — воскликнул Гимп. — Останови их! Гении не могут потакать ненависти, потакать войне, пожарам, горю… — Слова гения Империи уходили в пустоту. Напрасно Гимп тянул к бывшим собратьям руки — меж ними была стена чернее августовской ночи.
Базилика уже горела вся — до крыши. На фоне беснующихся рыжих языков скульптуры казались неестественно застывшими, будто уверены были, что беда им не грозит. Их мраморные руки по-прежнему сжимали мечи и свитки, их гордые головы венчали наградные венки.
— Пожар! — закричал Гимп и бессмысленно замахал руками. Он не видел огня, но слышал треск пламени. И от этого было еще страшнее — ему казалось, что весь Город горит.
— Кто придумал, что можно исполнять только хорошие желания? А? Плохие желания куда занятнее, — рассмеялся Гюн.
Треск пламени становился все сильнее.
— Ты погубишь Рим окончательно, — воскликнул Гимп, в отчаянии вертя головой.
— Я его спасу.
— Ты его не спасешь. И власти над ним не получишь!
И Гимп кинулся в пламя.
Гюн попытался его удержать. Но не успел. Гимп скрылся в пылающей базилике.
Огонь…
Обезумев от общения с вымыслом, писатели жгут рукописи, если хотят истребить их безвозвратно. Не рвут, не закапывают в землю — жгут. Только огонь уничтожает без остатка дерево и бумагу. И стирает память. Огонь может стереть любые, самые дорогие имена. Даже имя гения Рима, подлинное имя, может стереть огонь.
Гимп не чувствовал боли. Он летел. Но не вверх, а вниз, провалившись в узкий черный туннель. Он мчался сквозь толщу земли, он стремился… И перед ним открылось огромное поле. Мертвая земля, и над нею клочьями плыл густой зеленый туман. Полупрозрачные деревья росли в ямах, наполненных белым студнем. Туманные ветви колебались, растворялись в воздухе и сгущались вновь. Какие-то твари, такие же прозрачные и неживые, как и деревья, срывались с ветвей и медленно скользили над полем — безмолвно. Впрочем, Гимп вообще не слышал ни единого звука. Беззвучно колебались ветви, беззвучно двигались по полю прозрачные тени умерших. Они шарахались из стороны в сторону. Их все пугало. От Гимпа они бросились прочь. Несколько теней было совершенно черных, будто слепленных из густого дыма. Они держались вместе, но вдали от прочих. И если неосторожный чужак приближался к ним, его прогоняли.
Но один призрак бродил в стороне ото всех. В бледном абрисе угадывалась фигура бойца и атлета. Тень повернулась. Гимп узнал белое полупрозрачное лицо.
— Элий… ты здесь? Ты умер? Тень отшатнулась.
— Вроде того.
— То есть?
— Тело мое еще живет, но сам я здесь. И как прежде на земле — одинок. Никто не приближается ко мне. Никто не желает перемолвиться. Я устал. Уж лучше настоящая смерть.
— Ты не можешь умереть. Желание, выигранное Вером, еще не исполнилось.
— Что из того? Я не могу найти выход отсюда. Брожу непрерывно и не могу найти.
— Боги обязаны держать слово.
— Но кто напомнит об этом богам? Гении больше не говорят с богами. Значит, и люди не говорят.
— Но есть один гений, не сосланный на землю. Гений города Рима. Если его призвать…
— Надо произнести его имя.
— Ты знаешь его.
— Но тень не может взывать к богам.
— Я могу.
— Ты умер.
— Нет. Я просто путешествую в мире тьмы. Но я вернусь и призову богов.
— Зачем?
— Чтобы они исполнили то, что обещали. Элий с сомнением покачал головой:
— Прошло столько времени. Я видел Летицию, она звала меня… Но она не рассказала, как выйти. А ты знаешь?
— Ты видишь здесь?
— Конечно.
— А взрыв ты видел?
— Какой взрыв?
— Тогда вот что. Ты должен ослепнуть здесь, чтобы прозреть там. Пока ты видишь тьму, ты не можешь вернуться. Но боги помогут тебе, я обещаю.
— Погоди! — воскликнул призрак Элия, видя, что Гимп собирается уйти. — Ты знаешь, кто это? — он кивнул на черные призраки, роящиеся вдалеке.
— Знаю, — отозвался Гимп. — Но тебе лучше не знать.
— Кто они? — крикнул Элий, но Гимп уже мчался прочь, и вязкие клочья зеленого тумана расступались перед ним.
Гимп очнулся в горящей базилике. Боль пронзила тело. Мышцы обугливались. Кожа на лице полностью обгорела. Но язык еще мог ворочаться во рту. Гимп еще мог говорить. И Гимп выкрикнул имя гения Рима, и вместе с пламенем просьба гения устремилась к небу.
А Гимпу показалось, что он умер.
Малек сидел на крыше своего дома, потягивал вино и вдыхал прохладный воздух. Скоро наступит пробирающий до костей ночной холод, и тогда Малек спустится вниз, в спальню, где на широком ложе его ждет худая, гибкая и злая, как истинная кошка, черноглазая Темия. А пока он наслаждался прохладой и вином.
Его царство — крошечный оазис в Аравии. Крепость в окружении зубчатых стен, пышная зелень пальм, водоем, полный зеленой воды. Водоем, который никогда не пересыхает. На фоне бескрайней пустыни этот дворец казался миражом. И лишь приблизившись, путники с удивлением обнаруживали, что ни крепость, ни пальмы не собираются таять в дрожащем от зноя воздухе.
И вот верблюды входят во двор, и тут же караван окружает крикливая и пестрая толпа, и будто из-под земли возникают вооруженные бойцы. Если караван хорошо охраняют, с него возьмут плату за ночлег, за воду и еду. А если охрана мала, он исчезнет без следа, и пески пустыни схоронят трупы людей.
Опять в мире идет война и льется кровь. Впрочем, в мире всегда где-нибудь идет война и льется кровь. Но сейчас речь идет о большой войне и большой крови, а это означает, что невольничьи рынки будут переполнены, и у Малека будет много работы и много денег.
— Хозяин! — позвал негромкий голос. Малек обернулся. Худой, загорелый до черноты мужчина в одних голубых шароварах склонился перед ним до земли. На лбу его рдело воспаленное красное клеймо. Это означал, что дерзкий раб пытался бежать, но его поймали. Малек подавил невольно поднявшуюся волну гнева. Беглый раб… Малек никогда не прощал беглых рабов. Что может быть отвратительней непокорного раба?
— Ну чего тебе? — Малек раздумывал, швырнуть в раба туфлей или не стоит — гнев уже прошел.
— Сейчас будет раздача пищи. Изволишь наблюдать самолично?
Малек допил вино и поднялся.
— Ладно, иди, скажи, чтобы без меня не начинали.
Раб помчался вниз. Торопился. Хотел выслужиться, надеясь на прощение. А зря — усмехнулся про себя хозяин. Малек неспешно двинулся следом, как и положено богатею и рабовладельцу. Что может быть на свете восхитительнее возможности безнаказанно пнуть в бок здоровяка семи футов росту и знать, что тот не взбунтуется, не кинется в ответ с кулаками, а безропотно стерпит. И если прикажет хозяин, бухнется в ноги и оближет туфлю. Это почти что чудо. Малек не уставал наслаждаться подобными чудесами.
Малек спустился в нижнее помещение. Здесь двое стражей, один — загорелый здоровяк с широченными плечами и бесформенным толстогубым ртом, второй — смуглый, обритый наголо и вертлявый, уже ждали. Кроме широкого кожаного ремня с двумя ножами каждый охранник носил на поясе еще и выцветшую кобуру, из которой грозно высовывалась вороненая рукоять пятнадцатизарядного «брута». Раб, что прежде прибегал наверх, ожидал позади — возле кувшинов с водой и корзины с лепешками. Малек кивнул Губастому и отворил маленькую боковую дверцу. Она вела в потайную комнату, откуда была видна большая зала. Прежде в этой зале он пировал с гостями, когда тем случалось добраться до крепости, а в этой комнатке дежурил верный человек. Но у Малека давным-давно не осталось друзей. Одни погибли. Других он продал в рабство. Третьи сделались его рабами. Для пиров с подхалимами и наложницами вполне хватало малого триклиния. Сейчас эта зала служила госпиталем. Сквозь тайное окошечко, скрытое лепными украшениями, в крошечную каморку долетал запах гноя, лекарств и немытого человеческого тела. Со своего места Малек видел почти все помещение. Освещенное масляными светильниками, оно тонуло в лиловом полумраке. Двое пленников ожидали возле двери раздачи пищи. Остальные сидели или лежали на койках.
Губастый открыл дверь и протолкнул корзину с лепешками внутрь, а затем внес два кувшина.
— Ну как дела, Лентул? Все живы?
— Пока все, — отвечал мужчина в зеленой тунике с длинными рукавами. Он был не стар, но светлые волосы надо лбом почти полностью выпали. Мужчина носил очки. Одно стекло в них треснуло, и потому медик постоянно щурился. — Но, боюсь, все не выживут.
Один из пленников — невысокий шустрый человечек — вынес одно за другим два вонючих ведра. Губастый стал обходить койки, наливая каждому больному в чашку его порцию воды и кладя перед каждым лепешку, горсть фиников, а из маленького кувшинчика плескал в отдельную чашку вино. Натренированная рука точно отмеряла дозу. Этой своей способностью разливать, раздавать и делить Губастый необыкновенно гордился. На всех, кроме хозяина, Губастый смотрел свысока. На рабов (а обитателей этой комнаты он считал рабами, хотя те не были клеймены и не носили ярма) он смотрел свысока вдвойне.
Пленники принимали его милости молча. Не благодарили, не кланялись. Губастого это злило, но он сдерживался. Наконец раздача закончилась, и Губастый покинул «госпиталь». Тут же в зале началось странное движение. Те, кто мог ходить, вставали, по очереди направлялись в угол к большому глиняному кувшину и сливали в него часть воды. Те, кто не мог встать с койки, просили совершить эту процедуру товарищей. Так же поступали и с вином. Только некоторые сливали в общий кувшин не половину, а все вино. Это походило на тайную мистерию, приношение таинственному богу. Но боги римлян никогда не отличались жадностью — им хватает нескольких капель вина, немного фимиама, первины урожая, волос с бороды, внутренностей животного. Мясо жертвенного животного римляне всегда съедали caми. Зачем же отдавать богам последнее? Отдавать вино и финики? И драгоценную воду? Но напрасно Малек пытался разгадать, что же на. самом деле происходит.
Лишь какой-то солдат с ампутированной по колено ногой выпил свою долю вина целиком. Остальные как будто не заметили его выходки.
«Плата? Этому худосочному? — подумал Малек и подозрительно глянул на медика. — Неужели он сожрет столько фиников и выпьет все вино? Вино-то дерьмовое, с осадком».
Раб говорил, что они делают это каждый вечер. Раб полагал, что медик собирает плату. На то он и раб, чтобы так считать. Хотя и беглый. Хотя и бунтарь. Доносчик. Иначе раб думать не может. Нет, тут что-то другое. Но как разгадать — что.
Объяснение раба не устраивало хозяина.
Медик взял чашу с вином, подошел к самодельному алтарю, где стояла грубо вырезанная из куска дерева статуэтка Эскулапа, и вылил несколько капель вина на алтарь.
— Бог врачевания, — прошептал медик, — будь милостив, дай всем силы, а мне умение.
Малек ожидал, что сейчас Лентул выпьет остальное вино. Но медик этого не сделал.
— Как, ты говоришь, зовут медика? — спросил Малек Губастого, выбираясь из своего укрытия.
— Кассий Лентул, — отвечал тот.
— Кассий Лентул… Кассий Лентул…— повторил несколько раз Малек, пытаясь припомнить что-то, связанное с этим именем.
Когда вслед за разбушевавшимися водами реки Джаг-Джаг в пробитую брешь в стене ворвались монголы, они резали всех подряд — и тех, кто сопротивлялся, и тех, кто молил о пощаде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42