– Колхозу ведь все равяо, а мне здесь привычнее. Каждая пядь земли исхожена, каждый камень посреди поля знаком. Разве вам не все равно, где я трудодень заработаю?
Регуту и Клуге пришлось немало потрудиться, чтобы найти людей для работы на дальних участках, где не хватало рабочих рук. У одного сразу же начинал болеть живот, у другого занемогла жена, у третьего появлялись неотложные дела в городе. И пока они так препирались, время шло, лучшие сроки посева минули, а почти восемьдесят гектаров ярового клина остались незасеянными. Положение спасли комсомольцы; они заявили о своем желании работать на дальних участках, им удалось увлечь за собой и часть остальной молодежи. В бригаде Клуги организовалась особая молодежная ударная группа, и яровой клин засеяли целиком. Так молодежь воздействовала на сознание своих родителей – иной крестьянин немного ослабил руки, цепко державшиеся за бывшую единоличную землю. С уничтожением межевых знаков постепенно отмирали и старые представления в сознании людей.
Когда новохозяину Яну Липстыню осенью 1944 года отвели пятнадцать гектаров земли, он работал на них до седьмого пота, но когда он вместе со всей полеводческой бригадой вышел впервые на колхозное поле, то уже не утруждал себя, не понукал лошадей. Медленно и спокойно шагал он за плугом, а в конце борозды обязательно останавливался и закуривал трубку. Если случалось, что пахарь соседнего загона был поблизости, Липстынь подходил к нему, и они долго беседовали, хвалились своими женами, обсуждали волостные сплетни. Они не спешили, будто кто-то им говорил: «Нечего торопиться, успеется, ведь не своя земля…»
Липстынь первое время чувствовал себя на колхозном поле, как поденщик. Не работать нельзя было, ведь он для этого вступил в колхоз, но не хватало той особенной заботливости, которая прежде заставляла вставать до свету и постоянно думать о том, как бы вовремя вспахать, засеять, скосить и убрать урожай со своего клочка земли. Ему казалось: не его дело думать, что станется с полями артели; об этом должны беспокоиться Регут, Клуга, правление колхоза, ведь для того их и выбрали. Свою приусадебную землю он, конечно, успеет обработать и выжмет из нее все сполна.
В конце недели бригадир Клуга обмерил вспаханное и записал в книжку трудодни. Результат заставил Липстыня задуматься: в среднем он выработал не больше восьмидесяти процентов дневной нормы. Он, известный во всей волости своим трудолюбием, – и восемьдесят процентов! Ведь это скандал. Когда Ольга Липстынь узнала об этом, у них произошел крупный разговор.
– Скажи, Ян, есть у тебя стыд или нет? – говорила она. – Куда тебе теперь глаза девать? Восемьдесят процентов… это же курям на смех. Завтра в правлении вывесят таблицу с выработкой колхозников. Люди будут пальцами тыкать и насмехаться. Говорят, и качество пахоты у тебя неважное. Ты что, пахать разучился, что ли!
– А ты что хочешь, чтоб я разорвался на артельной работе? – огрызнулся Липстынь, избегая взгляда жены. – Ко всему надо привыкнуть… и к артельной работе. Нормы, качество, трудодни… об эгом раньше никто и понятия не имел. На глазок пахали и сеяли, как кто умел, и ладно было. Теперь приходит какой-то Клуга и начинает копаться в моей пахоте: и то не хорошо, и то никуда не годится. Разве я агроном?
– Постыдись, Ян, не пристало так говорить активисту, – сказала Ольга. – Ты должен показывать другим пример, и ты это можешь, надо только захотеть. Не на чужого работаешь, сам на себя, для своего колхоза.
Липстынь понимал – жена права, но ему было неприятно, что она так говорит, поэтому он пытался с ней спорить. На следующей неделе он, однако, работал иначе и ежедневно выполнял норму, а на третьей неделе начал давать по сто двадцать и более процентов. Только тогда он набрался храбрости и зашел в правление колхоза посмотреть на большую доску, где среди прочих было записано и его имя. Уже двадцать семь трудодней было на его счету. Неплохо.
Были еще и такие колхозники, которые не особенно полагались на хозяйственные успехи артели и в первый год ее существования не верили, что из колхозного дохода, когда его разделят на трудодни, что-нибудь получится – поди знай, можно ли будет на это прожить. Некоторые работали ровно столько, сколько нужно для того, чтобы не вызвали в правление и не назвали саботажниками, а в остальное время понемногу спекулировали, покупали у единоличников масло, мясо, картофель, зерно и возили продавать на базар. Нашлось даже двое таких ловкачей, которые обзавелись батраками и, выдавая их за родственников, посылали на колхозные работы: трудодни записывали на свое имя, а батракам платили деньги. Так продолжалось недели две. Когда Регут узнал об этом, обоих крестьян вызвали на заседание правления.
– Что же, соседушки, или в колхозе жить надоело? – спросил Регут. – Хотите действовать по-кулацки, заниматься эксплуатацией? Кто разрешил вам держать наемную рабочую силу и присваивать себе трудодни, которых не заработали?
– Какая там наемная рабочая сила, – оправдывались те. – Близкие родственники. У них нет пристанища, поэтому временно живут у нас. Никто их не посылает на работу, сами попросились немного поразмять руки, а заодно отработать за кров и харчи.
– Смотрите, как бы вам не вылететь из колхоза! – сказал Регут. – Не знаю, можно ли оставить вас в артели. Пользы от вас никакой, работать не хотите, занимаетесь эксплуатацией. Таких нам не надо.
Смекнув, что дело принимает серьезный оборот, оба предприимчивых крестьянина обещали сделать все, чтобы искупить свою вину, лишь бы их оставили в колхозе.
– Это может решить только общее собрание, – сказал Регут. – Как коллектив решит, так и будет.
И только после того, как оба провинившихся усердно потрудились в полеводческой бригаде вместе со своими семьями, общее собрание оставило их в артели, ограничившись основательной головомойкой и предупреждением. Этот случай положил конец попыткам возродить кулацкие повадки.
Однако рядом с проявлениями отмирающего прошлого в колхозной жизни было много нового, хорошего, радующего. Большая часть колхозников с увлечением включилась в работу и не жалела сил для общего дела. На каждом шагу проявлялась забота о коллективном имуществе, сознательное отношение к своим обязанностям, непримиримость ко всему уродливому, отсталому, корыстному. Люди стояли на страже интересов колхоза, смело обличали каждое замеченное безобразие, нерадивость, беспечность и общими усилиями добивались того, чтобы жизнь колхоза «Ленинский путь» быстрее потекла по правильному руслу.
Анна неустанно следила за всем, что происходило в колхозе, и всячески помогала Регуту, а иногда и вмешивалась, если это было нужно; учила и воспитывала других, а чтобы учить, много читала и училась сама.
6
В колхозную собственность перешла часть имущества, принадлежавшего ранее кооперативному сельскохозяйственному товариществу: небольшая пилорама, грузовик и разные сельскохозяйственные машины. Колхоз получил несколько вагонов суперфосфата, а когда в самый разгар весенних работ иссякли запасы кормов, а на пастбище трава еще не подросла, Пилагу разрешили продать колхозу несколько тонн сена из запасов заготовительного пункта.
– Чтобы мы в первый и последний раз кормили свою скотину чужим сеном, – объявил Регут. – Хоть кровь из носу, а сено и клевер в этом году заготовим. Обкосим края всех до одной канав, заполним все силосные ямы.
В середине апреля Регут, Анна и бригадир мелиоративной бригады Алкснис поехали в Ригу на заседание экспертной комиссии, где рассматривался технический проект осушки Змеиного болота и прилегающих к нему земель. Проект был утвержден с небольшими изменениями. После этого колхоз заключил договор с мелиоративной строительной конторой, которая взялась провести все осушительные работы, а колхоз обязался дать необходимое число рабочих.
На большом дворе Пурвайской МТС появились новые машины: два экскаватора, бульдозер, грейдер и несколько тракторов. Машины и инвентарь для дальнейших работ было решено доставить позже, когда мелиоративные работы значительно продвинутся. Вместе с машинами появились и новые люди.
Заветной мечтой Жана Пацеплиса было перейти на экскаватор и рыть магистральный канал. Драва сначала ворчал, что МТС сама нуждается в таких работниках, но когда Финогенов напомнил о данном Айвару Лидуму обещании всячески помогать мелиораторам, директор разрешил Жану перейти на работу в мелиоративную строительную контору.
Старший машинист экскаватора Дудум, старый, опытный специалист, полжизни проработавший на осушке болот, взялся познакомить Жана с особенностями управления и вождения экскаватора и подготовить его к самостоятельной работе.
– Смотри в оба и наматывай на ус, – сказал Дудум. – Я только в самом начале буду рядом с тобой, а как пустят в работу второй экскаватор, мне придется работать на другой стороне болота, на второй магистрали. Стыдно будет, если такой славный парень не выполнит норму. Ну подумай сам, что значит для такой машины двадцать пять кубометров в час.
– За первую смену я не ручаюсь, но если, начиная со второй, не дам нормы, гоните меня в шею и скажите, что из меня экскаваторщик не выйдет, – самоуверенно ответил Жан. Кое-какое представление об этой работе у него было: прошлой осенью он по дороге на курсы завернул на какое-то болото и долго наблюдал за работой экскаватора, поэтому был уверен, что дело пойдет.
Вернувшись с курсов, Жан опять поселился в Сурумах. С тех пор как отец вошел в колхоз, Анна тоже вернулась домой, и благодаря ее заботам здесь воцарился известный порядок: в комнатах стало чисто, пропал запах сырости, отец не ходил оборванным, в грязном белье.
Первое время Антон Пацеплис был молчалив и замкнут. Вначале он возил сено и суперфосфат, потом его отрядили на конную ферму помогать Петеру Гандрису, потому что в хозяйстве Пацеплиса с молодых лет интересовали только лошади. Изо дня в день работал он в бывшей конюшне Мелдеров и часто думал о превратностях судьбы. Разве не лелеял он сладкой надежды провести свою старость в Мелдерах, под боком у Бруно? Наследник Мелдеров давно лежал где-то в Аурском бору – «собаке собачья смерть», – говорили про него пурвайцы; старые Мелдеры вместе со Стабулниеками скитались неизвестно где, не то в Швеции, не то в западных зонах Германии, и грехи их были настолько велики, что они не смели показаться на родину. А вот Антон Пацеплис работает на конюшне Мелдеров – хотя и без особого увлечения, но с обязанностями справляется. Пацеплису не особенно нравилось его новое положение, но он старается никому не показывать этого. Надломилось давнишнее упрямство, успокоилась душа, и жить стало лучше; иногда только какой-то бесенок не давал ему покоя, нашептывал на ухо: «Подумай только, кем бы ты мог быть: богатым владельцем Мелдеров, одним из самых крупных землевладельцев волости! А сейчас?»
Он отгонял эти мысли и начинал в таких случаях думать о своих детях. Все они были на правильном пути, и люди уважали их. Артур пользовался большим влиянием в уезде, без участия Анны в волости не начинали ни одного дела, а Жан крепко стоял на ногах и, наверное, пойдет далеко. Когда на людях о них заходила речь, Пацеплису никогда не приходилось опускать глаза, наоборот, он всегда мог гордиться ими. И выходило, что правда новой жизни не признавала никаких богатеев Мелдеров – богатеев поприжали, чтобы могла подняться беднота и чтобы каждый работающий стал зажиточным. Против такой жизненной правды не было причин роптать и Пацеплису.
Но роптали другие – вчерашние воротилы. Узнав, что Пацеплис Еступил в колхоз, старый Кикрейзис среди ночи прибежал в Сурумы.
– Антон, ты в уме? Куда ты лезешь, чего ты ищешь в этой артели? Разве тебе плохо жилось?
Он стыдил, стращал Антона всякими злобными предсказаниями, пытаясь уговорить его выйти из колхоза, пока еще не поздно.
– Колхоз вылетит в трубу за один год, и ты разоришься вместе с ним! – уверял Кикрейзис. – Разве ты хочешь на старости лет пойти с сумой?
– Что сделано, то сделано, – ответил Пацеплис. – Раз я дал слово, обратно брать не имею привычки.
– Пустая гордость, – не унимался Кикрейзис. – Вот так и получается: был у меня друг и надежный сосед, а сейчас его нет. Кому теперь поведать свои беды, когда на сердце тяжело?
– Ты не особенно печалься, – поучал его Пацеплис. – Учись жить. Примирись с тем, что произошло. Прежних времен тебе все равно не вернуть.
– Легко сказать – примирись. Влезь в мою шкуру, тогда узнаешь, сладко ли, когда из-под ног уходит земля. Наваливают такие налоги, что дышать невозможно, – кулак!
Пацеплис терпеливо выслушал нытье Кикрейзиса, сказал несколько утешительных слов и дождался, когда друг молодости наконец оставит его в покое.
Через несколько дней его навестил Марцис Кикрейзис. Тот не плакался, а пришел поиздеваться.
– Как ни работай, Сурум, председателем колхоза тебя все равно не выберут, даже бригадиром не поставят. Так конюхом всю жизнь и проработаешь, а Регуты и молодой Гандрис станут командовать тобой с утра до ночи. Будет на что посмотреть, когда всякие голодранцы начнут распоряжаться хозяином Сурумов, а ты станешь носиться, как ошпаренный, и лезть вон из кожи, чтобы угодить своим новым хозяевам. Вот на что я хотел бы поглядеть.
– Ты, Марцис, ничего не смыслишь в колхозных порядках, оттого и болтаешь всякий вздор, – защищался Пацеплис. – Ну что б я стал делать один со своей землей в Сурумах? Только маялся бы, не знал, как со всем управиться. А теперь я спокоен – отработал день и заработал свое.
– Кто тебе напел это, не Анна ли? – смеялся Марцис. – Ты только развесь уши, тогда далеко пойдешь. Вот что, Сурум, я тебе скажу: на твоей Анне я теперь ни за какие деньги не женюсь, пусть она мне хоть на шею вешается.
– А разве она тебе вешалась на шею? – съязвил Пацеплис. – Я что-то не замечал.
– Ну и слава богу, а то спутался бы с нею, теперь не знал бы, как отделаться. Скоро у меня будет другая невеста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86