Валентина серьезно посмотрела на него:
– Нет такого места в Советской стране, где мне не нравилось бы жить вместе с тобой. Ты это знаешь, поэтому и не надо говорить об этом. К тому же городок сам по себе приятный и окрестности очень красивые. А чтобы и жизнь здесь стала красивой – об этом надо позаботиться самим.
2
С поезда Анна сошла около полудня. До Сурумов оставалось километров двенадцать. Прошлой ночью здесь прошел сильный дождь; перемонтированная за время войны дорога утопала в грязи, и девушке очень пригодились ее высокие сапоги. В темно-зеленой юбке, в гимнастерке с орденами, медалями и гвардейским значком на груди, в пилотке, с полупустым вещевым мешком за спиной, она не спеша шагала по грязной дороге и внимательно осматривала знакомые места, которые не видела четыре года. Волость лежала в стороне от главных дорог войны, и здесь было сравнительно мало разрушений. По дороге Анна увидела взорванный мост, сгоревший молочный завод и несколько развалин хуторов, которые успели зарасти крапивой и репейником. Остальное стояло на своих местах, но за эти годы обветшало, посерело. На пологих холмах виднелись старые крестьянские усадьбы, постройки с замшелыми крышами, покосившиеся и низкие, словно вросшие в землю. На новых, построенных перед войной домах краска вылиняла и местами облупилась, они выглядели обшарпанными и грязными.
Крестьяне косили. Пастушки, в немецких солдатских пилотках, присматривали за сильно поредевшими стадами и провожали любопытными взглядами одетую по-военному девушку. Иногда Айна останавливалась, чтобы посмотреть на усадьбу, фруктовый сад, рощу или перелесок, и, вероятно, в памяти ее воскресали какие-то былые картины: лицо становилось мечтательно-задумчивым, временами она улыбалась и что-то шептала.
Проходя мимо усадьбы Стабулниеков, Анна ускорила шаг, но предосторожность оказалась излишней: никто не выглянул в окно и ни одна собака не выбежала полаять на прохожего – усадьба пустовала.
«Так… – подумала Анна. – Побоялись остаться, когда подходила Красная Армия, удрали с фашистами…»
Она вспомнила, как мальчишки Стабулниека дразнили ее на дороге и стегали крапивой, а Бруно стоял тут же и ухмылялся.
Анна и не заметила, что с ближайшего луга за ней наблюдает какой-то румяный, круглолицый человек с влажным, полуоткрытым ртом. Когда она подошла ближе, Марцис Кикрейзис воткнул вилы в землю и пошел ей навстречу.
– Послушай-ка… – неловко заговорил он, глупо улыбаясь. – Ты не Анна из Сурумов?
– Да, а что? – Анна посмотрела на пария. – Марцис Кикрейзис?
– Выходит, что так. Ты теперь опять будешь жить дома?
– Что вы сказали? – Анна пристально посмотрела Марцису в глаза.
– Я сказал, ты теперь будешь жить дома? – повторил парень.
– С каких это пор, Марцис Кикрейзис, вы со мной на «ты»? – спросила Анна. – Мы вообще-то разговариваем чуть ли не в первый раз. Вы что – со всеми на «ты»?
– Я не знал, что… вам не понравится. Мне разве трудно сказать «вы»! Хоть десять раз подряд. Знаете, Анна, вы стали еще красивее, чем до войны. – Как все глуховатые люди, он говорил очень громко, почти кричал.
– Не нравится мне, что вы так разговариваете со мной, – сказала Анна. – Прощайте.
– Прощайте… – пробормотал Марцис. Он посмотрел вслед Анне – жадно и самоуверенно. Он не сомневался в том, что Анна в скором времени станет его женой. Тогда она не посмеет сказать, что ей в Марцисе что-то не нравится, и обижаться ей тоже не позволят. «Неизвестно, за что у нее ордена и медали? – опасливо подумал Марцис. – Наверно, очень храбрая… навряд ли побоится меня?»
А Анна, продолжая путь, уже забыла о недалеком парне.
Наконец показались родные места. На холме горделивые постройки усадьбы Урги… кусты, загон для лошадей, старая аллея… а ниже, у самой дороги, серая, приплюснутая, покосившаяся от старости изба Сурумов. Лаяла собака. Где-то за кустами сирени хрюкали поросята. У хлева, несмотря на многочисленные подпорки, в конце концов одна стена обвалилась, и строение напоминало разбитое бурей и выброшенное на берег судно. Посреди двора копошились куры.
За время жизни в Сурумах Анна ничего хорошего не видела, но все же сердце ее забилось чаще, когда она подходила к отчему дому.
3
Заметив, что какая-то девушка в военной форме свернула с дороги к их дому, Лавиза крикнула собаке:
– Возьми, возьми, Бобик!
Собака с лаем подбежала к дороге, но тут же умолкла и, радостно прыгая вокруг Анны, проводила ее до избы.
– Перестань, Бобик, – шутливо журила старого пса Анна, а тот не знал, как и проявить свою радость: вставал на задние лапы, пытался лизнуть в лицо, а когда это не удалось, Бобик заскулил так нежно, что девушке пришлось погладить его.
В двери кухни показалось серое, расплывшееся лицо мачехи. Под навесом старой клети сидел на ступеньке Антон Пацеплис и чинил хомут. Анна подошла к нему и тихо поздоровалась:
– Здравствуй, отец…
У хозяина Сурумов выпало из рук шило, а хомут сполз с колен на землю. Он долго смотрел на Анну, оглядел ее с ног до головы, не зная что делать: радоваться или сердиться? Он не забыл, как четыре года тому назад Анна ушла из дому, не посчитавшись с его запретом. Но тогда обстоятельства были одни, сейчас другие. Антон и Лавиза думали, что больше не увидят Анну, и редко вспоминали о ней; только в последнее время, в связи с посещениями Марциса Кикрейзиса и его планами женитьбы, имя Анны снова стали упоминать в Сурумах. Но никто не пытался представить, что будет, когда она в самом деле появится здесь.
– Здравствуй… – конфузливо пробормотал отец. – Значит, вернулась?
Он встал, вышел из-под навеса и протянул Анне руку.
– Такой бравый солдат, что только держись… Разве ты тоже воевала?
– А как же иначе… – улыбнулась Анна, но тут же лицо ее стало серьезным: здесь никто не собирался отвечать на ее улыбку. Мачеха вышла во двор и издали приглядывалась к девушке. Узнав, она медленно подошла к клети.
– Что за человек? – заговорила Лавиза. – Не Анька ли? Ну и чудеса – Анька все же объявилась!
– Вы, кажется, ошибаетесь… – сказала Анна, смело и вызывающе взглянув в глаза мачехи. – Аньку ищите в другом месте, а я попрошу вспомнить мое настоящее имя.
– Ой, какая гордая стала! – удивилась Лавиза. – Я, старая, простая баба, теперь и называть ее не сумею.
Подойдя совсем близко, она с назойливым любопытством стала осматривать Анну, все время усмехаясь, но руки не протянула. Анна повернулась к ней спиной и подчеркнуто не замечала ее больше.
– Жан дома? – спросила она у отца.
– Где ж ему быть… – ответил Пацеплис. – Он на лугу… убирает сено.
– Как Бруно?
Пацеплис переглянулся с Лавизой и. ответил, опустив глаза:
– С Бруно стряслась беда… еще в сорок первом году. Он спутался с немцами. Об этом узнали партизаны и… повесили.
Тщетно пытался Пацеплис заметить на лице дочери удивление, сострадание или радость. Анна даже бровью не повела, только проронила:
– Вот как? – и снова спросила: – А Таурини еще в Ургах?
– В Ургах теперь машинно-тракторная станция, – ответил Пацеплис. – Жена умерла еще при немцах, а сам, как фронт стал ближе к Латвии, уехал в город. Наверно, удрал с немцами. Здесь бы ему не поздоровилось. Сына тоже потерял в самом начале войны.
– Айвара? – спросила Анна.
– У Тауриня других ведь не было. Как в воду канул. Потом прошел слух, что его застрелили где-то на большаке.
– В последний раз я видела Айвара недели две тому назад, – сказала Анна. – Он сейчас капитан и командует батальоном в Латышской стрелковой дивизии.
– Приемный сын Тауриней заодно с красными? – Лавиза от удивления всплеснула руками. – Тогда Тауринь зря удрал. Кто бы его сейчас посмел тронуть? Сын – офицер Красной Армии!
– Нет у него сына, – отрезала Анна, – Айвар больше не Тауринь, он носит фамилию своего настоящего отца… Лидума.
– Ну и чудеса… – пожал плечами Антон Пацеплис – Разве родной его отец жив?
– Он заместитель народного комиссара, а на войне был подполковником, – ответила Анна. – Что, отец, моя комнатка свободна?
– Как ты ушла, так все по-прежнему осталось… – вместо Антона ответила Лавиза.
– Могу я положить там свои вещи? – снова обратилась Анна к отцу. Тот посмотрел на жену, развел руками и буркнул:
– Мне что, клади. Комнатенка все равно пустая.
– Там не мыто и не метено с начала войны, – добавила Лавиза. – Если хочешь там жить, берись сначала за воду и веник. С меня и так хватает уборки. Теперь ведь не то, что раньше: если наймешь человека подоить коров, пополоть в огороде, сразу запишут в кулаки и заставят платить большие налоги.
И мачеха, как будто ждавшая удобного случая высказаться, еще долго ругала Советскую власть. Она была недовольна и заготовкой сельскохозяйственных продуктов, и лесозаготовительными работами, и новым председателем волисполкома.
– Неужели не могли назначить в председатели человека получше? – возмущалась Лавиза. – Выбрали Регута – последнего бедняка: ни земли у него, ни скота, ни машин. Весь век только и знал что батрачил.
Анна молча слушала и все запоминала. Ее молчание придавало мачехе смелость, и она совсем расходилась. Изредка Лавиза обращалась к Пацеплису:
– Разве не так, Антон?
– Так, так… – спешил подтвердить муж. – Нет никакого порядка. Слишком уж большую власть дали этой голытьбе.
Наконец Анне надоело слушать эти причитания. Она принесла воды, разыскала тряпку, веник и вымыла свою комнату.
Пришел Жан с покоса, и Анна наконец увидела в Сурумах человека, от всего сердца обрадовавшегося ее возвращению.
Брат сразу забросал ее вопросами:
– Расскажи все по порядку, как ты жила в эти годы? За что у тебя ордена и медали? Ты участвовала в битве под Москвой? Сколько фашистов уничтожила своими руками?
– За один вечер все не перескажешь, – ответила, улыбаясь, Анна. – Но ты тоже должен рассказать, как прожил это время при немцах. Что, Жан, отец?., не запачкал себя во время оккупации?
– Он для этого слишком ленив и неподвижен, – усмехнулся Жан. – Жил, как барсук в поре.
– А ты? – Анна пристально посмотрела в глаза брату.
– Я? – Жан задумался. – Не бойся, сестренка, за меня тебе краснеть не придется. Если у меня и нет больших заслуг перед советским народом, то плохого я тоже не делал. А за то, что я делал, правительство наградило меня вот чем… – Он зашел в свою комнатку и минуту спустя вернулся с медалью «Партизану Великой Отечественной войны». – Почти два года был связным в партизанском полку Артура Лидума. Перед тем как прогнать гитлеровцев, полгода прожил в лесу и участвовал в разных операциях.
– Вот это хорошо, Жан… Как я рада, что ты такой. Иначе здесь, в Сурумах, было бы, как в кулацкой усадьбе.
– Отец подпевает крупным хозяевам, – добавил Жан, – а Лавиза ведь дура и сама не знает, чего ей хочется. Теперь она попытается сделать из тебя батрачку… как раньше. Только ты не допускай этого. Пошли ее ко всем чертям, если будет приставать.
– Мне думается, мачеху удастся переубедить без излишней резкости, – ответила Анна.
Антон Пацеплис ушел спать, Лавиза шмыгнула в комнатку Анны. Так же, как давеча, она все ухмылялась, а ее взгляд ползал по фигуре и лицу Анны.
Наконец она не удержалась и выпалила:
– Скажи, а у тебя жениха нет? Неужели за всю войну так-таки никого и не подцепила?
Анна покраснела и отпрянула от Лавизы.
– Как вам не стыдно… – с укором ответила она мачехе.
– Ну, уж быть не может, чтобы ни с кем не погуляла… – бросила, уходя, Лавиза. – Ну, посмотрим, посмотрим, как пойдет дальше. Только нос-то не очень задирай. Если думаешь испугать меня своими медалями – ошибаешься. Я походных невест не боюсь.
Анне стало ясно, что переубедить мачеху без излишней резкости не удастся. -
«Ну ладно, если хочешь, поборемся… – подумала Анна. – Только ты будешь иметь дело не с запуганной девчонкой, которая жила здесь раньше».
4
Рано утром Лавиза постучалась к Анне:
– Вставай, мамзель, пора коров доить…
Анна поднялась и быстро, по фронтовой привычке, оделась.
«Началось… – подумала она, причесываясь перед карманным зеркальцем. – Лавиза берет вожжи в руки, старается направить мою жизнь по старой колее. Интересно, если дать ей волю, как далеко она зайдет. Как ты думаешь, Анна… – улыбнулась она своему отражению в зеркале, – не попробовать ли? Пусть человек покажет себя до конца; как только станет невмоготу, дам ей отпор».
При отъезде из Риги в Пурвайскую волость Анна намеревалась недельку-другую отдохнуть, присмотреться к жизни родной волости, а затем договориться в укоме партии о работе. Девушка хотела узнать, кто здесь работает из коммунистов и советского актива довоенного времени и что сталось с комсомольской организацией. Последний год Анна была ротным комсоргом, поэтому можно было ожидать, что после демобилизации ее пошлют на комсомольскую работу.
Анна вошла в кухню. Мачеха, стоя на коленях перед плитой, пыталась раздуть пламя в отсыревших ольховых сучьях.
– Вот так оно и получается, когда не подсушат, – сердилась она. – Фу… фу… проклятая труха! Шипит да трещит, а гореть не горит. Иди раздуй ты…
Анна разворошила и поправила слишком плотно набитый в топку хворост, зажгла кусочек бересты и положила под сучья. Вскоре языки пламени уже лизали сырой хворост, и он разгорелся сильно и жарко.
– Не забыла еще, шатаясь по фронтам… – удивлялась Лавиза. – Теперь будешь каждое утро растапливать плиту, только сама заботься с вечера о хворосте. А теперь иди подои коров. Работа пустяковая: две ведь только и остались.
Когда Анна вернулась из хлева и процедила молоко, Лавиза велела загнать коров в загон. После этого вся семья стала завтракать. Антон уже встал и выкурил первую утреннюю трубку, а Жан успел с часок поработать на лугу.
– Надо бы навоз из хлева убрать, – проговорил Пацеплис. – С весны не чищено. Скоро жижа будет заливаться за голенища.
– Так чего же? – сказала Лавиза. – Пусть Анна после завтрака берется за вилы и до обеда вычистит хлев. После обеда надо будет намочить белье.
– Нет ли у вас еще какой работы погрязнее? – спросила Анна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86